Жулу не только не соблазнился приглашением служащих нотариуса Дебана, но, напротив, закрыл окно и спокойно уселся за стол. Первая бутылка вина была почти выпита, цыплячьи ножки и грудка исчезли. Жулу раскраснелся и оживился. Мы не сказали «развеселился», ибо бормотание, доносившееся из гостиной после того, как смолкла «Песня ивы», заставляло его недовольно хмуриться. Он с грустным сожалением прислушивался к припеву, который упорно повторяли неугомонные соседи:
– Нальем! Глотнем! Споем! Допьем!
«Да разве в „Нельской башне“ подадут такого цыпленка? – утешал себя Жулу. – Дудки! Это дешевое заведение… Оставлять Маргарите крылышки или нет?»
В монологе, замедлившем непрерывную работу по пережевыванию пищи, Ролан не был упомянут ни словом, что не мешало Жулу о нем думать. Он уже три или четыре раза выходил на разведку в коридор, неуклюже ступая на цыпочках. Каждый раз он возвращался на кухню все в более мрачном настроении, которое, однако, никоим образом не влияло на его аппетит. Жулу взялся за цыплячьи крылышки, говоря себе: «Не больно-то я держусь за Маргариту, но этот малый мне не нравится!»
Закинув руки за голову, Маргарита полулежала на диване. Она задумчиво смотрела в потолок, словно разглядывая на нем какие-то смутные видения.
– Нет, не из чистого золота, – говорила она жадно внимавшему Ролану. – Любой пустяк может нанести золоту ущерб. Золото должно иметь, но нельзя быть сделанным из него. Я – из стали. Иногда меня саму пугает моя сила и неуязвимость. Что стало бы с моим отцом, если бы он не пал на поле боя? Возможно, он стал бы прославленным генералом, как многие, дожившие до нашего времени? Не знаю, да мне и все равно. Я видела свет, то, что называют «высшим светом», более того, я к нему принадлежала. Я могла бы там остаться, опутанная цепями из цветов и бриллиантов. Свет, как и вы, Ролан, находил меня красивой. Но я взглянула на него глазами моей души и почувствовала отвращение и жалость. Я говорила вам, что у меня нет сердца, и это правда в том убогом смысле, который вы придаете моим словам. Но в действительности это означает, что все мое существо восстает против мысли стать собственностью мужчины…
– Но если этот мужчина – ваш раб! – перебил Ролан. Его голос дрожал от едва сдерживаемой страсти.
– Вы замечательный, – ласково проговорила Маргарита, словно очнувшись от тяжелых раздумий. – Я никогда не встречала такого красивого молодого человека, а для меня красота – все то, что привлекательно. В ваших бархатистых глазах угадывается мужество кавалеров прежних веков, милое безумство поэта. Глядя на вашу стройную фигуру, нельзя не думать о радостях любви, которые я не знаю, которые отвергаю, но о которых догадываюсь. Порою, при воспоминании о вас, мысль о любви смущает мой покой.
– Это правда, Маргарита, это правда? – пролепетал Ролан, в волнении сжимая руки.
– Я тверда, как сталь, – продолжала Маргарита совсем другим тоном, теперь ее голос звучал, как торжественный гимн. – И я всегда оставалась твердой, чистой, беспорочной среди окружавшего меня разврата. Я свободна, поэтому разврат не может запятнать меня. Свобода дает мне силу. Я не устаю благодарить Бога за то, что Он сотворил меня такой, какова я есть. Слышите ли вы меня, Ролан, понимаете ли?
– О, если бы я понимал! – вздохнул наш бедный Буридан, грудь его сжимала сладостная мука.
Маргарита в упор глянула на Ролана. Холодность ее взора граничила с презрением.
– Нет, вы не понимаете меня, – объявила она.
– Но что же мне делать?!.. – в отчаянии воскликнул юноша.
Маргарита протянула ему руку и, когда он схватился за нее своей горячей рукой, мягко сжала ее, привлекая молодого человека к себе.
Ролан трепетал каждой жилкой. Маргарита поцеловала его в лоб. Он пошатнулся.
– Я намного старше вас, – прошептала она.
А затем, опустив глаза, в которых горел огонь, добавила: – Вы почувствовали? Мои губы холодны.
– Да, – отозвался Ролан, – ваши губы холодны.
– Это оттого, что вся кровь у меня собралась здесь! – медленно проговорила Маргарита и прижала его руку к своей груди.
– Что я слышу, Маргарита, любимая!.. – воскликнул Ролан и заключил ее в объятия.
– Оставьте меня, – тихо приказала Маргарита.
И Ролан отпрянул, словно невидимая рука дернула его сзади за волосы.
– Я говорила, что никого не люблю и не хочу любить, – продолжала Маргарита ледяным тоном. – Я говорила о моем сердце из стали и о бесстрастной душе, которой я горжусь. Настанет время, когда женщина-философ перестанет быть предметом непристойных шуток. О чем я еще говорила? О том, что благодарю Бога за то, что Он создал меня сильной и бесстрашной… О чем еще? Я говорила, что на свете нет никого прекраснее вас, Ролан. И это правда. По крайней мере, я никого красивее вас не знаю, если не считать меня саму.
Медленным горделивым движением она откинула назад голову, выставив напоказ точеную шею. Ролану казалось, что он видит сияние над ее головой.
– Вы не понимаете, – отведя глаза в сторону, продолжала Маргарита усталым, разочарованным тоном. – Никто не понимает тех, что осмеливаются идти непроторенной дорогой. Их оскорбляют, называя либо сумасшедшими, либо порочными. И никто не желает вдуматься в то, что они говорят. Если они вдруг, отбросив стыдливость, шепнут своим поклонникам, которые восхищаются ими не более чем тенором в Опере-Буфф или жонглером в цирке, если они скажут: «У меня есть своя великая цель, свое божественное предназначение», – люди степенные станут потешаться, а безумцы, вроде вас, Ролан, примутся перебирать в памяти книжных романтических героинь, глупых и напыщенных, решая, с кем из них сравнить Маргариту… Но учтите, Ролан, Маргариту нельзя сравнивать ни с кем, она ни на кого не похожа. Вы прекрасны, как она, но она еще и сильная. А вы сильный?
– Черт побери! – ворчал на кухне виконт Жулу. – Она говорит, что не голодна. Ну и пусть! Цыпленок мне дороже, чем она. Бьюсь об заклад, что ни в Париже, ни в Плоермеле, ни даже в Риме не сыщется другой такой шельмы. Коли я уж выпил обе бутылки, то имею право доесть последнее крылышко.
Действительно, вторая бутылка вина была пуста, как и рюмка Жулу. Он положил себе на тарелку последнее крылышко и встал, чтобы принести кувшин с пивом.
«Вот уж правду говорят, – подумал он, – то разом густо, то разом пусто… Однако как же мне надоели эти клерки Дебана!
– Нальем! Глотнем! Споем! Допьем!
Вот уже битый час они распевают этот куплет. Скучно… Если бы я не боялся потерять это теплое местечко, я бы показал им, как надо веселиться».
Он поставил кувшин на стол и двинулся на цыпочках по коридору. Когда Жулу вернулся в кухню, щеки его горели огнем.
– Это мне не нравится! – пробормотал он. – Она закрыла обе двери. Мне совсем не слышно, о чем они говорят. Если кто-то хочет занять мое место, тем хуже для него!.. Да что я, ведь он – не русский князь!.. А что, если он был ее первым мужем!..
Жулу подмигнул куриному крылышку, лежавшему на тарелке. Что и говорить, оно выглядело чрезвычайно соблазнительно. Однако выражение беспокойства не сходило с туповатого лица виконта, и даже добрый глоток пива не смог развеять его мрачности.
Теперь Ролан сидел на диване рядом с Маргаритой. Они и в самом деле были великолепной парой. Невозможно было бы найти более подходящих актеров для «Нельской башни», никто бы лучше них не сыграл начальную сцену в тюрьме, когда Маргарите двадцать лет, а Лионнету де Бурновилю – восемнадцать – принцесса и паж.
Не так уж глуп был этот Жулу! Ролан вполне мог бы оказаться ее «первым мужем».
Маргарита взирала на молодого человека со снисходительной доброжелательностью.