– Прекрасно, – сказала Нехушта, – только я назвала бы этих братьев – братьями высших степеней, так как они исполняют завет Божий, которым заповедано людям плодиться и множиться!
– Об этом я не стану спорить, нет, нет… Но, во всяком случае, это прелестный ребенок. Вот он открыл глазки, и эти глазки, точно васильки! – И старик снова склонился над малюткой и поцеловал ее, затем тотчас же добавил со вздохом: – Грешник я, грешник! Я осквернил себя и должен теперь очиститься и покаяться!
– Это почему? – спросила Нехушта.
– Потому, что я нечаянно коснулся твоей одежды и дал волю земному чувству, поцеловав ребенка дважды. Согласно нашему правилу, я осквернился!
– Осквернился! – воскликнула негодующим гоном Нехушта. – Ах ты, старый сумасброд! Нет, ты осквернил этого чистого младенца своими мозолистыми руками и щетинистой бородой! Лучше бы ваши священные правила учили вас любить детей и уважать честных женщин, которые являются их матерями, и без которых не было бы на свете и вас, ессеев!
– Я не смею спорить с тобой, не смею спорить! – нервно отозвался Итиэль, нимало не возмущаясь резкостью речи Нехушты. – Все это должны решить кураторы, а пока пойдем, я погоню своих волов, хотя еще не время выпрягать их из ярма, а ты и спутница твоя идите немного позади меня. Впрочем, нет, не позади, а впереди меня, чтобы я мог видеть, что вы не уроните ребенка. Право, личико его так прекрасно, что мне жаль расстаться с ним, прости мне, Господи, это прегрешение… это дитя напоминает мне покойную сестру, когда она была еще ребенком, и я держал ее на своих руках… да, да… прости, Господи, мои прегрешения!
– Уронить ребенка! – воскликнула было Нехушта, возмущенная словами этой жертвы глупых правил, как она мысленно называла его, но угадав своим женским чутьем, что этот человек успел уже полюбить ребенка, она смягчилась и, полушутя, заметила. – Смотри сам не напугай малютку своими огромными волами. Вам, мужчинам, которые так презирают женщин, еще многому следовало бы поучиться от нас!
Затем, подозвав кормилицу, она молча пошла впереди Итиэля, который шел за ними, ведя волов. Так они дошли до большого прекрасного дома на самом краю селения. Это был странноприимный дом ессеев, где они оказывали своим гостям самый радушный прием, окружая их всеми возможными удобствами и предоставляя им все, что у них было лучшего. Дом этот оказался не занятым. Призвав женщину, жену одного из низшей степени братьев ессеев, Итиэль, закрыв лицо руками, чтобы не видеть лица женщины, и говоря с нею издали, поручил ей позаботиться о Нехуште, младенце и их спутниках, затем старик удалился доложить обо всем кураторам.
– Что, все они такие полоумные? – презрительно спросила Нехушта у женщины.
– Да, сестра, – ответила та, – все они таковы, даже мужа своего я вижу мало, и он каждый день твердит мне о том, что женщины полны всяких пороков, что они – искушение для человека праведного, ловушка для праведников и многое другое, подобно этому!
В этом странноприимном доме Нехушта с младенцем и их спутники прожили несколько дней.
На четвертые сутки собрался весь совет ста кураторов, и Нехушта должна была явиться на собрание вместе с ребенком. Собрание это состояло из ста почтенных, убеленных сединами старцев в белых одеждах, разместившихся на длинных скамьях; на противоположном конце залы было приготовлено особое седалище для арабки. По-видимому, Итиэль уже заранее изложил им все обстоятельства дела, так как кураторы сразу же приступили к расспросам, по которые Нехушта отвечала вполне ясно и точно, после чего кураторы стали совещаться между собою. Большинство оказалось согласно принять и воспитать ребенка, но нашлись и такие, которые возражали, что так как и младенец, и приемная мать его женского пола, то им здесь не место, или же, что если оставить здесь ребенка, то все они полюбят его и привяжутся к нему, тогда как они должны любить только одного Бога!
На это другие возражали, что они должны любить и всех обездоленных, и все человечество. Затем Нехуште предложили удалиться, так как предполагалось собирать голоса «за» и «против». Встав со своего места, прежде чем выйти из залы, Нехушта высоко подняла улыбающегося младенца, так что все могли видеть его прелестное личико, и умоляла все собрание не отвергать просьбы умирающей женщины, не лишать ребенка попечений ее единственного родственника, которому мать младенца поручала свое дитя на смертном одре, не отказывать бедной сиротке в попечении, наставлении и мудром руководстве ее дяди Итиэля и всей святой общины ессеев.
Затем она вышла в смежную комнату, где оставалась довольно долго в ожидании решения собрания. Наконец, ее вновь призвали в залу совета; при одном взгляде на сиявшее радостью лицо Итиэля Нехушта поняла, что решение кураторов было благоприятное. Действительно, председатель собрания объявил ей, что большинством голосов было решено принять младенца Мириам на попечение общины до достижения ею 18-летнего возраста, когда ей придется покинуть это селение. За все это время никто не будет пытаться уклонить ее от веры ее родителей, ей и ее приемной матери дан будет дом и все, что есть лучшее, для их удобства и благосостояния, дважды в неделю к ним будут являться выборные из кураторов, чтобы убедиться, что ребенок здоров и ни в чем не имеет недостатка. Когда же девочка подрастет и будет нуждаться в обучении, то она будет допускаться в их собрания и обучаться мудрейшими и ученейшими из братьев всем полезным наукам и познаниям.
– А теперь, чтобы все знали, что мы приняли этого ребенка на наше попечение, – сказал председатель, – мы все в полном составе проводим вас до предназначенного вам дома, а брат Итиэль, как ближайший родственник ребенка, понесет ее на руках своих. Ты же, женщина, пойдешь рядом с ним и будешь давать ему необходимые указания, как обращаться с ребенком!
И вот образовалось целое торжественное шествие, с председателем совета кураторов и их священниками во главе, с младенцем, несомым братом Итиэлем в центре, и длинной вереницей кураторов и простых братьев ессеев позади. Шествие это проследовало через все селение и остановилось на дальней окраине села, у одного из лучших домов, предназначенного служить жилищем малютке Мириам и ее верной хранительнице Нехуште.
Таким образом этот ребенок, который впоследствии стал называться «царицей ессеев», с царским эскортом был водворен в своем домике и не только в домике, но и в сердцах всех этих добрых людей, которые воздвигли ему трон в своих сердцах.
V. ХАЛЕВ
Вряд ли какой-нибудь другой ребенок мог похвастать более своеобразным воспитанием и более счастливым детством, чем Мириам. Правда, у нее не было матери, но это с избытком покрывалось любовью и заботами, которыми ее окружала Нехушта и несколько сот отцов, из которых каждый любил ее, как родное дитя. «Отцами» она не смела их называть, но зато всех звала «дядями» с прибавлением для отличия имени тех, кого она знала.
Однако, с появлением Мириам, в общине ессеев между почтенными братьями нередко стало проявляться чувство зависти и ревности друг к другу по отношению к ребенку: все они наперерыв старались приобрести ее расположение, прибегая нередко к тайным друг от друга подаркам девочке, прельщая ее лакомствами и игрушками. Комитет, на обязанности которого лежали ежедневно посещения домика Мириам, состоявший из выборных членов кураторов, в том числе и Итиэля, был вскоре расформирован, и депутация составлялась из очередных братьев, так что каждый из них, в свою очередь, имел возможность посещать девочку и полюбоваться на их общую питомицу.
Когда девочке исполнилось уже семь лет, и она успела стать обожаемым божеством для каждого из братьев ессеев, она захворала лихорадкой, весьма распространенной в окрестностях Иерихона и Мертвого моря. Хотя среди братьев было несколько весьма искусных и опытных врачей, лихорадка не оставляла больную, и те день и ночь не отходили от ее кровати. Вся же остальная братия была в таком горе, что все селение наполнилось воплями и стонами и возносило молитвы Господу Богу об исцелении девочки; три дня все они пребывали в непрестанной молитве, и многие из них за это время не дотрагивались до пищи. Никогда еще ни один монарх на свете не был окружен в своей болезни такой любовью и тревогой своих подданных, и никогда еще его выздоровление не приветствовалось такой единодушной радостью и искренней благодарностью Богу, как выздоровление маленькой Мириам.
И неудивительно, она была единственной радостью их бесцветной, однообразной жизни, единственным молодым, веселым существом, щебетавшим как птичка, среди угрюмых и молчаливых братьев, вся жизнь которых была полным отречением от всех радостей земных.
Когда девочка подросла и настало время подумать о ее обучении, совет ессеев, после долгих обсуждений, решил возложить эту обязанность на трех ученейших мужей из своей среды.
Один из них был египтянин родом, воспитанный в коллегии жрецов в Фивах. От него Мириам узнала многое о древней цивилизации Египта и даже многие тайны их религии и объяснения этих тайн, известные только одним жрецам. Второй был Феофил, грек родом, живший долгие годы в Риме и изучивший язык, нравы и литературу римлян, как свою собственную. Третий, посвятивший всю свою жизнь изучению животных, птиц, насекомых и всей природы, а также и движению небесных светил, преподавал с полным старанием все эти познания своей возлюбленной ученице, стараясь пояснить ей все живыми и наглядными примерами.
Впоследствии, когда Мириам стала постарше, ей дали еще четвертого учителя, новый преподаватель был художник. Он научил девушку искусству лепки из глины и ваяния из мрамора и камня, а также употреблению пигментов, т. е. красок. Этот, в высшей степени талантливый человек, был еще, сверх того, искусным музыкантом и охотно преподавал девочке музыку и пение в ее свободные от других занятий часы. Таким образом, Мириам получила такое образование, о каком девушки и женщины ее времени не имели даже представления, и ознакомилась с такими науками и познаниями, о которых те даже не слыхали. В вопросах веры она частью обучалась у Нехушты, частью же поучалась у прохожих и захожих христиан, которые приходили и сюда проповедовать учение Христа; особенно заслуживал внимания один старик, слышавший сам это учение из уст самого Иисуса и видевший Его распятым. Но главным наставником девочки была сама природа, которую она научилась страстно любить.
Таким путем познания и искусства рано пустили корни в прелестной головке Мириам, светлый, ясный разум и вместе поэтическая душа девочки стали светиться в ее синих глазах. Кроме того, Мириам не была лишена и внешней привлекательности: сложения она была скорее миниатюрного и несколько хрупкого, личико ее было скорее бледное, но темные волосы густыми кудрями ниспадали уже по плечам, а большие темно-синие глаза светились ласковым, живым огнем. Ручки и ножки ее были маленькие, тоненькие и женственно прекрасные, а движения грациозны, гибки и живы. Нежная душа ее была полна любви ко всему живущему, сама она росла всеми любима, даже птицы и животные, которых она кормила, видели в ней друга, сами цветы как-то особенно преуспевали под ее уходом и улыбались ей.
Но все это не совсем нравилось Нехуште, которая неодобрительно относилась к столь усидчивым и регулярным занятиям девочки. Долгое время она молчала, наконец, высказалась на одном из собраний, как всегда несколько резко и с упреком:
– Что, вы хотите сделать из этой девочки прежде времени старуху? На что ей все эти познания? В эти годы другие девочки еще беззаботны, как мотыльки, и думают только об играх и забавах, свойственных их возрасту, она же не знает других товарищей, кроме седобородых старцев, которые пичкают ее юную головку своею старческою премудростью, преждевременно делая чуждой всяких молодых радостей жизни! Ребенку нужны такие же товарищи, как он, а она растет, точно одинокий цветок среди угрюмых темных скал, не видя ни солнца, ни зеленого луга!
По обсуждении этого вопроса, решено было позаботиться о том, чтобы дать девочке в товарищи кого-нибудь из сверстников. Но – увы! У ессеев не было выбора: девочек не оказалось в целом селении ни одной, а из принимаемых и призреваемых общиной мальчиков, из которых ессеи готовили будущих последователей своего учения, всего только один оказался равным Мириам по рождению. Несмотря на то, что среди ессеев не существовало никаких кастовых предрассудков и вопрос происхождения не имел для них никакого значения, им казалось, что для Мириам, которая со временем должна была покинуть их тихое убежище и вступить в жизнь, общение с детьми низшего происхождения могло быть нежелательным. Этот единственный мальчик, ровесник Мириам, круглый сирота, призреваемый ессеями, был сыном очень родовитого и богатого еврея, по имени Гиллиэль, мальчик родился в тот год, когда, со смертью царя Агриппы, Куспий Фаб (Cuspius Fabus) стал правителем Иудеи. Отец его, несмотря на то, что нередко становился на сторону Римской партии, был убит римлянами или погиб в числе 20 000 затоптанных насмерть и смятых лошадьми в день праздника Пасхи в Иерусалиме, когда прокуратор Куман приказал своим солдатам атаковать народ.
Зилот Тирсон, считавший Гиллиэля предателем, сумел присвоить себе все его имущество, так что Халев, матери которого тогда уже не было в живых, остался бездомным сиротою и был привезен одной доброй женщиной в окрестности Иерихона и передан на попечение ессеям.
Халев был красивый, черноволосый мальчик, с темными пытливыми глазами, умный и отважный, но при этом горячий и мстительный. Кроме того, если он чего-нибудь хотел, то всегда старался добиться во что бы то ни стало; как в любви, так и в ненависти своей он был тверд и непоколебим. Одним из ненавистных ему существ была Нехушта. Эта женщина, со свойственной ей проницательностью, сразу разгадала характер мальчика и открыто высказалась о нем, что он может стать во главе любого дела, если только не изменит ему, и что, когда Бог мешал его кровь из всего лучшего, чтобы сам цезарь мог найти в нем себе соперника, Он забыл примешать в нее соль честности и долил чашу вином страстей и злобы.
Когда эти слова были пересказаны ему Мириам, думавшей подразнить своего нового товарища игр, тот не пришел в бешенство, как она того ожидала, а только сощурил глаза, как он это иногда делал, и стал мрачен, как туча над горой Нево.
– Скажи ты, госпожа Мириам, той старой темнокожей женщине, что я стану во главе не одного дела, так как намерен быть первым везде, и чего бы Бог ни забыл примешать к моей крови, только, во всяком случае, Он примешал к ней хорошую долю памятливости!
Нехушта, услыхав это возражение, рассмеялась и сказала, что все это очень может быть и правда, но только не мешало бы ему знать, что кто разом взбирается на несколько лестниц, обыкновенно падает на землю, и что когда голова распростилась со своими плечами, то наилучшая память теряет свое значение!
Халев нравился Мириам но она никогда не научилась любить его так, как любила своих старых дядей ессеев, или Нехушту, которая для нее была всего дороже в жизни. Между тем, по отношению к Мириам, мальчик никогда не проявлял своего гнева, а всегда старался не только угодить и услужить ей во всем, но даже предугадать ее желания и порадовать ее чем только можно. Впрочем, это объяснялось тем, что он положительно обожал ее. Хотя в характере его было много лжи и фальши, но это чувство его к ней было искренне и непритворно. Сначала он любил ее, как ребенок любит ребенка, а затем, как юноша любит девушку, но Мириам никогда не любила, – и в этом заключалось все несчастье. Будь это не так, вся жизнь обоих сложилась бы иначе!
Что было особенно странно, так это то, что Халев, кроме Мириам, не любил решительно никого, разве только самого себя. Какими-то судьбами мальчик узнал свою печальную повесть и возненавидел римлян, завладевших его родиной и попиравших ее ногами. Но еще более он возненавидел евреев, лишивших его всего состояния и земель, принадлежавших ему по праву после смерти отца. Что же касается ессеев, которым он был всем обязан, то он, как только достиг того возраста, когда мальчик может судить о подобного рода вещах, стал относиться к ним презрительно, прозвав их «общиной прачек и судомоек», за их частые омовения и особенно усердное соблюдение чистоты, причем пояснял Мириам, что, по его мнению, люди, живущие в мире, должны принимать жизнь такою, как она есть, а не мечтать беспрерывно о какой-то иной жизни, к которой они еще не принадлежат, и не нарушать общих законов существующей жизни.