Тут собрались все жертвы Валентино, начиная
с Гуидобальдо да Монтефельтро и кончая Джованни Сфорца. К этому возмущенному хору присоединил свой голос и Франческо Гонзага из Мантуи. Строго
говоря, у графа пока не было личных причин негодовать на Чезаре, но Гонзага всегда следовал мудрому правилу – примыкать к сильнейшим. Теперь,
уповая на поддержку Франции, он принял самое деятельное участие в сколачивании лиги против Борджа. Король выслушивал страстные речи низложенных
князей с непроницаемым выражением лица, которое сохранилось и после приезда феррарского курьера. Скрытный и расчетливый, Людовик иногда
выказывал склонность к мрачному юмору, а потому не отказал себе в удовольствии известить всех о скором визите герцога лишь за два часа до его
появления в Милане. Эту новость он сообщил на ухо маршалу Тривульцио – сообщил шепотом, но достаточно громко, чтобы быть уверенным в
произведенном на окружающих эффекте.
Итальянские вельможи приуныли, ибо чернить Валентино за глаза казалось им делом куда более выгодным и безопасным, чем состязаться с ним же лицом
к лицу, хотя бы словесно. А когда они увидели прием, оказываемый Людовиком их заклятому врагу, уныние сменилось отчаянием. Король выехал
навстречу своему гостю, сам пригласил его во дворец и в разговоре именовал не иначе, как «дорогой родственник» или «кузен».
Теперь незадачливым просителям оставалось лишь удалиться, что они и сделали один за другим. Людовик удержал только герцога Мантуанского, желая
дать ему возможность восстановить добрые отношения с Валентино. Мантуя считалась союзницей французской короны, а его христианнейшее величество
старался поддерживать единство в собственном лагере. Примирение состоялось и впоследствии было скреплено обручением детей – маленького Франческо
Гонзаги и двухлетней Луизы Валентино.
В те дни на руку Чезаре действовали два фактора: близкая война с Испанией, делавшая для Людовика крайне важным благоволение Ватикана, и
честолюбие кардинала д'Амбуаза. Не довольствуясь положением первого министра, он лелеял мечту о тройной тиаре первосвященника. Но лишь
содействие герцога Валентино могло дать кардиналу д'Амбуазу – или любому другому кандидату – реальные шансы занять престол св. Петра, когда он
станет вакантным.
Так обстояли дела в Милане. Согласие между герцогом и королем было очевидным для всех, но, кажется, никто не испытывал по этому поводу большей
ярости, чем Вителлоццо Вителли. Кондотьер пребывал в твердой уверенности, что герцог попросту пожертвовал им ради сиюминутных тактических выгод.
Он утверждал, что будто Чезаре опорочил и оклеветал его при французском дворе, а сам вышел сухим из воды, отведя монарший гнев на честного
солдата. Такова, язвительно говорил Вителли, благодарность герцога тем, кто с опасностью для жизни добывал ему тосканскую корону.
Действительно ли Чезаре старался восстановить короля против Вителлоццо, мы не знаем; сам Вителли довольствовался слухами и даже не пытался
добиться встречи с Людовиком. Затворившись в Читта ди Кастелло, он проклинал своего коварного патрона, вновь и вновь заверяя приближенных и
друзей, что еще найдет случай посчитаться с герцогом Валентино.
Роль Чезаре в этой истории явно не заслуживает лестной оценки, но было бы совершенно несправедливым называть действия герцога предательством. Он
не приписывал Вителли поступков, которые тот не совершал, но и не старался выгородить его перед королем – иначе говоря, соблюдал ту же политику
враждебного нейтралитета, которую вел в отношении Флоренции. Но вспомним, что заветной целью флорентийской дипломатии всегда оставался не союз с
Чезаре Борджа, а его ослабление или разгром – и он знал об этом; вспомним, что и Вителли в тот период вел себя уже не как подчиненный герцога, а
как самостоятельный и не слишком сговорчивый партнер, преследующий собственные цели.
Но вспомним, что заветной целью флорентийской дипломатии всегда оставался не союз с
Чезаре Борджа, а его ослабление или разгром – и он знал об этом; вспомним, что и Вителли в тот период вел себя уже не как подчиненный герцога, а
как самостоятельный и не слишком сговорчивый партнер, преследующий собственные цели. Каждый из участников игры действовал, сообразуясь лишь с
возможностями и выгодой, но отнюдь не с нормами морали. Истинный сын Чинквеченто, политик по призванию и холодный эгоист по натуре, Чезаре с
удовольствием наблюдал за борьбой своих соперников. Он собирался разделить добычу с победителем, а не трудности с побежденным. Такой подход не
слишком романтичен, но это еще не предательство.
Людовик покинул Милан и выехал в Геную. Чезаре сопровождал короля и оставался в его свите до второго сентября, а затем выразил желание вернуться
в Рим. Весть об отъезде Валентино огорчила врагов Борджа еще сильнее, чем месяцем раньше неожиданный приезд герцога в Милан. Объяснялось это
слухами о намерении короля удержать Валентино при себе и увезти во Францию, чтобы избавить Италию от неугомонного нарушителя мира и спокойствия.
Однако его христианнейшее величество думал не о мире, а о власти и завоеваниях. Вскоре стало известно про новый договор, заключенный между
герцогом и королем при активной поддержке папы. Теперь Людовик направлял в распоряжение герцога три сотни копейщиков – «pour l'aider a conquerir
Bologne au nom de 1'Eglise et opprimer les Ursins, Baillons et Vitellozze» note 26. С чисто военной точки зрения это был всего лишь
символический жест – триста солдат не могли существенно изменить расстановку сил. Гораздо более угрожающим выглядел сам факт пересмотра договора
с Болоньей – в ущерб последней и в пользу Борджа. Дело в том, что формально Людовик XII не лишал город и правящий род Бентивольо своего
королевского благоволения – он только потребовал включить в прежний текст статью, с принятием которой договор превращался в фикцию и стоил не
больше листа бумаги. А именно, король обязывался защищать Болонью и выступать на ее стороне во всех конфликтах, за исключением споров между
городом и святым престолом.
Королевский посол, сьер Клод де Сейсэль, известил Джованни Бентивольо о решении своего государя, а уже на следующий день курьер привез в Болонью
письмо от его святейшества. Правителю и двум его сыновьям предлагалось явиться в Рим, чтобы выслушать указания святого отца по части дальнейшего
ведения всех государственных дел. Это приглашение, составленное в тоне неприкрытой угрозы, напоминало ультиматум, ибо в нем устанавливался
двухнедельный срок, по истечении которого Бентивольо мог ждать любых последствий папского гнева.
Прочитав письмо, Джованни не удивился и не испугался. Он давно предвидел такой ход событий и успел принять необходимые меры. Стены Болоньи были
отремонтированы, войска – пополнены и хорошо вооружены. Бентивольо всегда покровительствовали торговле, а потому могли рассчитывать на поддержку
городских цехов и гильдий, располагавших огромными богатствами и немалым количеством горожан ополченцев. Но самым важным обстоятельством
являлась дружная ненависть болонцев к высшему римскому духовенству, к папам, издавна стремившимся прибрать к рукам цветущий свободолюбивый
город. Эта ненависть сделала временными друзьями Бентивольо даже заядлых смутьянов вроде Филено делла Туате, неизменного участника, а то и
зачинщика всех болонских бунтов в предыдущие десять лет. Никто не считал Джованни идеальным правителем, но теперь, оказавшись перед
необходимостью выбирать наименьшее из двух возможных зол, болонцы не колебались.