Деятельное, озабоченное выражение навек запечатлелось на его лице, пестром от крупных зеленоватых веснушек. Ветер шевелил прямые жёсткие волосы. Казалось, юноша этот просто задумался, решая трудную боевую задачу, но сейчас вот решит её, пружинисто вскочит на ноги, озабоченно посмотрит в бинокль, крутанёт ручку аппарата и передаст команду: ориентир такой-то, прицел такой-то — огонь!
Митрофан Ильич и Муся остановились над телом старшего лейтенанта. Оба они даже приблизительно не знали военного дела и не могли, конечно, разобраться в сути неравного боя, происшедшего здесь, у въезда на гать. Но простое, зримое и понятное даже и неискушённому глазу соотношение потерь, самые позы, в которых полегли защитники высотки, — все поражало эпическим величием.
Старик тяжело опустился на колени и благоговейно поцеловал широкий чистый лоб артиллериста. Потом он встал, строгий и торжественный:
— Разве таких победишь? Убить можно, а победить — нет. Нам с тобой, Муся, урок… Ох, какой урок! — Обведя рукой оскальпированную высотку, он добавил: — Запомни это…
Сердито кашлянув, Митрофан Ильич надвинул шляпу на самые уши и быстро пошёл, почти побежал с холма к гати, подступы к которой были истолчены ногами, колёсами и гусеницами. Муся пошла было за ним, но спохватилась, нарвала белых и розовых бессмертников, вернулась к окопу и положила цветы на колени артиллеристу. Первый раз в жизни видела она так близко мёртвого. И она с изумлением убедилась, что смерть может быть не менее величественной, чем жизнь.
Своего спутника девушка догнала уже на гати. Он размашисто шагал по гнилым, поросшим болотной травой брёвнам, почавкивавшим под его ногами. Старик не обернулся и только вздохнул.
У девушки перед глазами стояли пёстрое от веснушек лицо и рыжеватая прядь, которую легонько пошевеливал ветер. Говорить не хотелось.
Весь день, до самого заката, прошли они, погруженные каждый в свою думу. Не говорили о виденном и ещё несколько дней пути. Но однажды, когда они в сумерках остановились на ночлег в глуши елового леса, у маленькой речки, тихо курившейся реденьким туманом, Митрофан Ильич, бросив на поляне охапку сушняка, собранного для костра, вдруг подумал вслух:
— Что из того, что фашист далеко зашёл! Пришёл — и уйдёт, если останется кому уходить… С такими людьми… — Он, вздохнув, посмотрел на закат, туда, где далеко позади осталась высотка. — С таким народом любого врага победим!
И Муся, которая в эту минуту мыла у речки молодую картошку, быстро вращая её в котелке, сразу поняла, о ком он говорит.
— А вы помните, какое у него было лицо? — отозвалась она из-под берега.
Митрофан Ильич зажёг спичку, дал ей разгореться в сложенных ковшичком ладонях, неторопливо поднёс к белым кудрям бересты, подсунутым под сосновые ветки. Легонько вспыхнув, береста стала завиваться, потрескивая, как сало на сковородке.
— Вот как долг-то перед Родиной выполняют! Дай бог нам с тобой выполнить его так же!
Всё пуще скручиваясь, с треском и воем разгоралась береста. Фиолетовые язычки пламени танцевали между сухими ветками. Костёр вспыхнул со всех сторон и, запылав весело и бойко, осветил строгое, задумчивое лицо старика.
Где-то совсем рядом, за речкой, однообразно, настойчиво кричал перепел. Тонко звенели комары. Вода чуть слышно обсасывала травянистые берега. Из тёплой влажной тьмы Муся с любопытством посматривала на спутника.
«А у него есть чему поучиться! Ходит-то как, а костры как разжигает… И о жизни мысли хорошие. Вот тебе и „канцелярская промокашка“, вот тебе и „арифмометр с бородкой“!..»
7
Заснула Муся в тот вечер моментально, едва успев улечься на душистой постели из еловых лапок, которые на этот раз она нарубила сама и для себя и для спутника.
А Митрофана Ильича опять одолевала бессонница. Чтобы огонь или запах дыма не привлёк кого-нибудь к их ночлегу, он раскидал костёр, тщательно залил водой головешки, затоптал угли. Собрал сушняку на завтра. С песком вымыл закоптелый котелок. Потом улёгся на спине, закинув руки за голову, и задумался.
Как хорошо было раньше в такую тёплую зеленоватую летнюю ночь, мягко мерцающую звёздами-светляками, тихо курящуюся живыми волоконцами прозрачного тумана, лежать вот так в душистой траве, на земле, мёдленно отдающей дневное тепло! Какой величественный покой разлит в этот час в природе, каким богатырским сном спят лес, и луг, и речка, подёрнутая туманом! Как радостно было человеку, уставшему за неделю работы, приобщиться в такую тёплую ночь к отдыху самой природы, подслушать шорохи сонного леса, вдохнуть ароматы цветущих трав, усиленные росистой прохладой!
Та же летняя ночь, то же тихое мерцание зеленоватого прозрачного неба, тот же волокнистый туман стелется над лугом, так же тянет с реки холодной, душистой влагой, но нет ни покоя, ни радости. В лягушечьем гомоне слышится что-то тревожное, настораживающее. Выпь плачет, как мать над потерянным сыном. В сладком запахе медуницы, доносимом ветерком из-под берега, чудится примесь тления. И даже в однообразных перепелиных криках, которые с детства понимались как «спать пора», слышится теперь: «Иди гляди! Иди гляди!»
Что же случилось? Ведь здесь врагов даже и не было, они прошли стороной. Война обтекла эти лесные чащи. Но летняя ночь не несёт ни радости, ни покоя, слух насторожён, нервы натянуты. Митрофан Ильич нетерпеливо посматривает за речку — не видно ли там жёлтой полоски рассвета, скоро ли можно трогаться в путь. Ох, скорей бы уж утро, что ли!
В заводи туго плеснула большая рыба. Кряхтя, охая совсем уж по-стариковски, Митрофан Ильич поднялся со своего душистого ложа, сделал из сучка и бересты факел, зажёг его, спустился к воде. Он поймал рукой несколько пёстрых пескариков, дремавших в камнях на небольшом перекате. Этими рыбками он наживил крючки и поставил две жерлицы в заводи, у тенистого омутка, который приметил ещё с вечера. Хорошая щука будет не лишней при их быстро иссякающих запасах.
Проследив за ажурными кругами, расходившимися по тихой воде, старик собрался было уже снова попробовать уснуть, но тут взгляд его упал на какую-то вещицу, золотисто сверкавшую на самой тропинке. Митрофан Ильич так испугался, что рубашка у него на лопатках сразу стала влажной. Неужели мешок лопнул и это выпало из него, когда они вечером здесь проходили?
Митрофан Ильич бросился на колени, дрожащей рукой схватил сверкающий предмет. Это была раковина речной жемчужницы. Должно быть, сорока выудила и вылущила её, И хотя на ладони лежала всего только перламутровая створка моллюска, сердце у старика продолжало тревожно биться. Ведь они же приняли ценности просто на вес, взвешивали впопыхах и, конечно, неточно. Что-нибудь может затеряться, а возможно, и затерялось, когда они перекладывали вещи из мешка в мешок. И этого не учтёшь, потому что все принято без описи. Даже самого грубого списка до сих пор не составлено.
Как же это он, опытный банковский работник, так оплошал? Все спешка, спешка… И ещё эта девчонка, у которой ветер в голове и которая относится к ценностям, как к картошке. Впрочем, нет, к картошке она относится бережно. Вон как она сегодня пересчитывала её по штукам, прикидывая, на сколько дней хватит им запасов. И несёт она картошку без препирательств, без воркотни… Удивительная чудачка!
«Нет, все это нужно исправить, исправить сейчас же! Но как? — раздумывал он, все ещё держа в руках раковину. — Попробуй заактируй, когда нет ни чернил, ни клочка бумаги.