— Ты, тётка, кто такая? Отвечай сейчас же, кажи бирку либо паспорт с комендантской штампой, — настаивал человек.
Он уже шагал к ней через ручей, разбрасывая воду большими, нетвёрдо ступавшими ногами. «Пьян», — определила про себя Муся.
Из ямы вылетело два заступа, потом показалась седая голова; кряхтя, вылез старик, который тут же принялся вытаскивать за руку худого, болезненного парня на деревянной ноге.
«Тётка»… Он сказал «тётка» — значит, держусь правильно, — думала Муся, смотря на приближающегося к ней человека. — Бежать? Нет, рано. Он безоружный и выпивши, убежать успею… Ах, неужели же прав Рак-отшельник и нужно теперь опасаться даже своих людей?»
Пьяный остановился перед Мусей, тяжёлая ладонь легла на её плечо.
— Беженка я, милый, хлебца бы мне, — сказала девушка, стараясь придать своему голосу старушечьи интонации.
— Хлебца? Видали, ребята, ей хлебца захотелось! Вон он, хлебец-то, под дождём гниёт, осыпается. Бери, тётка, сколько хошь, бери все, не жалко, все тебе жертвуем. Ничего теперь нам не жалко. Все одно, кончилась наша жизнь. Видишь, могилу копаем? Счастье своё хороним. Всё! Конец света!
— Степан, Степан, лишнее мелешь! — зло оборвал его безногий парень.
Тот, кого называли Степаном, насторожился, сильно встряхнул девушку и вдруг, осерчав, занёс над ней тяжелый кулак.
— А ну, кажи фашистскую бирку, а то вот сейчас как тюкну! — Он скрипнул зубами, дыша ей в лицо запахом спиртного перегара.
— Чего ты её пугаешь? Что ей надо? — спросил через ручей старик.
— Вот беженка, вишь, хлеба ей… Шляется тут, а бирки не кажет.
— Ну и дай! Что тебе, жалко? Нарой ей вон мучки в торбу.
— Ей нароешь, а она как раз и докажет! Может, она из гестапы? А ну, кажи бирку или паспорт со штампой!
— Нет у меня паспорта, сгорел. Вместе с домом сгорел, все сгорело… — забормотала Муся и начала было выкладывать свою жалостную историю.
Степан оттолкнул её:
— Хватит, ступай! От своего горя тошно, а тут ещё с чужим… Стой! Снимай торбу.
Муся поспешно сбросила и протянула ему свой заплечный мешок. Степан снова перешёл ручей, развязал один из чувалов и горстями стал бросать в него ржаную муку. Мука сыпалась меж пальцев, падала на песок; ветер сеял её по траве, нёс к ручью. Тихую воду заволокло белесым налётом, точно пылью древесного цветения в вешнюю пору.
Расхрабрившись, девушка перешла по камням ручей.
— И чего добро раскидываешь, клади как следует! — ворчал старик, сердито наблюдая, как трава белеет от мучной пыли.
— А тебе жалко? А? — рявкнул Степан. — Фашиста кормить собрался? Так не будет, не будет ему, паразиту!
И он стал яростно пинать босой ногой куль, пинать со все нарастающим остервенением. Куль не поддавался. Это окончательно взбесило пьяного. Он рванул куль с земли, пыхтя поднял и нацелился бросить в воду, но безногий парень с неожиданной силой схватил его за руки.
Старик осторожно пригоршнями собирал муку с земли.
— Ты б не с кульком — с немцем бы шёл воевать! — ворчал он.
— Отвяжись! — устало огрызнулся Степан.
Он заметно трезвел. Растерянно поглядел на Мусю и, должно быть увидев в её глазах укор, сказал, точно оправдываясь:
— Ну пью, правильно, третью неделю сосу её, проклятую. Душа горит, дышать нечем… Был колхозник гражданин Степан Котов, а стал рабочий мерин Стёпка за номером… тягло, лошадиная сила!
Он сорвал какую-то дощечку, висевшую у него на гайтане, и, бросив на землю, стал бешено втаптывать её в песок. Безногий парень выковырнул дощечку палочкой и, подняв, показал Мусе, все время искоса поглядывая на неё. Это была небольшая, уже изрядно затёртая фанерка с выжженными на ней распластанным фашистским орлом, вцепившимся в свастику, и цифрой 1850.
— Ай не видала ещё бирки-то, гражданочка? — горько усмехаясь, сказал старик.
— Полюбопытствуй, полюбопытствуй, чего на нас теперь понадевывали… Откуда ж это ты? Не с неба ль, часом, свалилась, коль этих фашистских штук не знаешь, а?
Старик теперь тоже испытующе смотрел на незнакомку. Вкладывая в свои слова какой-то непонятный для Муси смысл, он сказал:
— А может, и верно с неба? Может, послана кем глянуть, как тут оккупированные люди горе горюют, а?.. А люди-то вон, видишь… — он кивнул на присевшего на мешках Степана, — а люди вон пьянствуют…
— Постой, Наумыч, может, она верно оттуда, — перебил безногий парень и вдруг, переходя на «вы», спросил: — Может, расскажете нам, как оно там, на фронте, а?
Муся поняла, что её принимают не за беженку, а за кого-то другого, но поняла она также, что бояться ей этих людей нечего.
— Ничего я не знаю, товарищи, я сама хочу узнать, где фронт, — сказала она уже смелее.
— Ну, дело ваше, не знаете так не знаете, — грустно отозвался безногий парень.
— Фронт-то, говорят, километрах в сорока, на реке фашиста остановили. Третью неделю лупят, и крепко, говорят, лупят, — ответил Степан. Он сидел на земле и, покачиваясь, стискивал ладонями хмельную голову. — Лупят его, лупят, а он к фронту всё новые дивизии тащит… Нет, не иссяк ещё, силён… И где только войско берет?
— А довольствием мы тебя, милая, обеспечим, — сказал старик.
Бережными горстями он начал пересыпать муку из чувала в Мусин мешок, пересыпал и приговаривал, виновато поглядывая на девушку:
— А ежели ты, девонька или бабонька… что-то тебя и не поймёшь… оттуда, — он показал заскорузлым пальцем на восток, — скажи там, что тяжёлую политграмоту мы проходим. — Старик презрительно покосился в сторону пьяного, сидевшего в той же унылой позе, и добавил: — И на пользу некоторым наука идёт, кто войну в кустах пересидеть хотел.
Все ещё не понимая, почему с ней так доверительно разговаривают, и опасаясь осложнений, в случае если собеседники убедятся, что она не та, за кого её принимают, Муся, захватив свой потяжелевший мешок, торопливо поблагодарила и, перебежав по камням ручей, пошла к лесу. Перелезая изгородь, она оглянулась и увидела, что к траншее, выкопанной на берегу, тянется от деревни вереница женщин. Они несли на себе какие-то тяжести.
Впечатления девушки были противоречивы, и она все старалась угадать, за какую «небесную посланницу» приняли её эти люди и что имел в виду безногий, когда на прощанье сказал: «Ежели что, передайте там кому поглавнее, что согнуться-то мы согнулись, а сломаться — нет, не сломаемся». Вспоминая об омерзительном запахе перегара, о громадном кулаке, занесённом над её головой, о безвольном, жалком отчаянии пьяного Степана, девушка содрогалась от отвращения. Но весть о том, что враг остановлен в нескольких десятках километров отсюда и несёт большие потери, что путь к своим измеряется теперь днями, поднимала в её душе бурную радость, и она чувствовала, как кровь весело бьётся в висках.
Забыв про старушечью походку, девушка, напевая, бодро шагала по лесной дороге.
12
С того дня Митрофан Ильич уже не боялся отпускать Мусю в разведку.
Девушка смело приближалась к деревням и сёлам, добиралась до крайней избы, стучала в оконницу и, если в окне показывалась женщина, просила подаяния и рассказывала свою жалостную историю, которая с каждым новым повторением обрастала красочными подробностями. Ей верили. Да и как было не верить, если каждый дом в те дни был полон такого же горя! Колхозницы сочувствовали беженке, вздыхали, показывали дорогу и подавали по мере своего достатка. Иной раз пускали в избу, а некоторые предлагали даже переночевать, хотя и знали, что за общение с неизвестными, не имевшими паспорта с комендантской отметкой, у фашистов было одно наказание — виселица.