Почему вдруг Люсьен Бар вспомнил прошлое? Андре был польщен и в то же время раздосадован. Он не любил, когда его вынуждали думать о том, что не имело к нему отношения. Может быть, чувствовал в этом угрозу своему спокойствию? Или воспринимал это как еще одну слабость отца, которому хотелось выговориться?
Одно дело мать, не умолкавшая за столом ни на минуту: это несерьезно - ничего личного. Она вносила в дом лишь отражение внешнего мира, образы, которые каждый безотчетно ловит на улице, или истории, вычитанные в газетах.
С отцом было иначе, и Андре не знал почему. Отец не раскрывал душу, не откровенничал. Он произносил фразы вроде бы бессвязные, но которые так казалось сыну - обнажали подоплеку его тревог.
- Овдовев за несколько лет до того, он вел скромную трудовую жизнь деревенского врача. Мы с Эдгаром заканчивали лицей, когда пришла телеграмма с сообщением, что его отец повесился в саду на яблоне.
Андре не понимал, зачем отец это рассказывает. История была явно не из тех, которые беспричинно возникают из прошлого. С чего вдруг отец стал откровенничать с ним о людях, которых юноша едва знал?
- Мы так никогда и не узнали мотивы его поступка.
Позже Эдгар утверждал, что с повесившимися так и бывает. Большинство самоубийц оставляют письма, объясняя свое решение. Повесившиеся - редко... Я думаю, не подтолкнула ли Буадье эта неожиданная необъяснимая смерть избрать именно невропатологию, а не что другое.
Он замолчал, поискал пепельницу, чтобы притушить сигару, но нашел только блюдце. Встав, снова уже не сел. По его поведению и жестам чувствовалось, что он не у себя. Он был у сына, который по-прежнему сидел на полу, скрестив руки на коленях.
- Я тебе мешаю?
- Что ты, папа!
- Эдгар говорил, что у нее такой же характер, как у матери.
- У Франсины?
- Да. Он много рассказывал о ней, когда мы были у них. Госпожа Буадье - дочь профессора Венна, первого невропатолога Франции и, может быть, всей Европы. Он возглавлял неврологическое отделение в Сальпетриере, три-четыре года назад вышел на пенсию, но до сих пор со всего мира к нему приезжают консультироваться.
Изредка поглядывая на отца, Андре Бар чувствовал растущее в том смущение. Зачем он пришел? Зачем оставил мастерскую, где ему, в своей стихии, так хорошо? И что за словоохотливость, потребность в бесполезных фразах.
Андре чуть было не выпалил:
- Меня интересует Франсина, а не ее родители и родственники.
Какое ему дело до самоубийцы из Ньевра или Центрального массива; профессор-пенсионер, такой знаменитый и энергичный, несмотря на возраст, тоже его не интересовал.
- Ты ничего не слышал?
- Нет.
- По-моему, хлопнула дверь.
- Наверно, мама все-таки решила уйти.
- Поехала к Наташе.
И снова молчание, уже более продолжительное. Молчания Андре боялся больше, чем разговоров.
- Прости, что помешал... На чем же я остановился? Ах да! Мы говорили о Франсине, и мне вспомнилось, что я знал ее отца и Колетту, - когда им было примерно столько же, сколько их дочери сейчас.
- Она была красивая?
- Колетта? Похожа на Франсину. Очень привлекательная. И удивительно способная: если мне не изменяет память, она подготовила диссертацию по английской литературе, а вот защитила или нет - не знаю: потерял их из виду.
И опять тишина, которая теснила грудь, словно таила в себе какое-то скрытое значение.
- Что я хотел сказать... Мы не виделись много лет. Когда мы были студентами, он даже не бегал за ней. Еще полгода назад я не подозревал, что они живут в Ницце, в двадцати километрах от нас.
Он робко улыбнулся, словно извиняясь за свои разглагольствования.
- Мне уйти?
- Да нет. Ты хотел что-то сказать.
- Теперь и не знаю. Следовало бы подумать о людях, об их судьбе...
Эдгар Буадье, например, будь у него такое желание, был бы сейчас профессором медицины в Париже, где, без сомнения, унаследовал бы должность и репутацию своего тестя.
Андре, скорее из жалости, спросил:
- Почему же он не остался в Париже?
- Видимо, боялся упреков, что получил место только благодаря женитьбе. А потом, человек он был жесткий, принципиальный, всегда говорил правду в глаза, и жизнь в официальных кругах была бы для него просто невыносимой. На своей клиентуре он приобретает не меньший опыт, чем если бы подвизался в какой-нибудь крупной больнице.
Это прозвучало фальшиво. Фальшиво не в прямом смысле слова, но Андре был убежден, что отец, едва шевеля губами, произносит фразы, лишь отдаленно связанные с его подлинными заботами.
- Он прекрасный человек. И надеюсь, счастлив, если, конечно, есть по-настоящему счастливые люди... Я отнимаю у тебя время.
- Я сейчас пойду спать.
- Кажется, Франсина обожает мать?
- Мне она больше рассказывала об отце. Она изучает стенографию и бухгалтерию, чтобы получить место у него в канцелярии.
Теперь заговорил Андре, чему и сам удивился.
- Она хотела заняться медициной, стать его помощницей, но вбила себе в голову, что никогда не сдаст экзамены на бакалавра. Говорит, что не способна к учению.
Он покраснел: ишь разоткровенничался!
- Ее мать была умницей и могла бы сделать карьеру. Но вышла замуж, предпочла жизнь домохозяйки, посвятив себя дому и детям, - монотонным голосом закончил отец, направляясь к двери.
- Надеюсь, и она счастлива... Внизу явно хлопнула дверь-мать вернулась.
Он спустился по лестнице, словно опасался быть застигнутым в мансарде. Андре поставил пластинку, дал полную громкость, а десять минут спустя бросился на постель и мгновенно заснул.
Если ему что и снилось, утром он не мог вспомнить. Он просыпался сам, в шесть часов, и неуверенным шагом, как лунатик, шел под душ. Одновременно с ним вставала только Ноэми, но когда он спускался вниз, на кухне еще никого не было, и все ставни на первом этаже оставались закрыты.
Потом, в половине седьмого, поднимался отец; он тихо проскальзывал в ванную, куда с вечера, чтобы утром не будить жену, относил одежду.
Вилла называлась "Орше" - а почему - не знал никто, разве что те, кто строил ее в начале века, - и представляла собой внушительное здание с большими светлыми комнатами и прекрасной лестницей из белого мрамора.
Квадратная, бледно-розовая, со светло-серыми углами и наличниками, она высилась посреди сада, казавшегося чуть ли не парком.
Прежде чем завестись, два-три раза чихнул мотор, скрипнули ворота, и Андре выехал на бульвар Карно, где полуобнаженные ветви деревьев всегда наводили его на мысль о живых существах. Одно время он даже находил в них что-то сексуальное, почти непристойное.