Кажется, я пожелал всем спокойной ночи, так или иначе поднялся в свою комнату. Естественно, я был зол на себя — явно дал маху, только где? Раздеваясь, я тщательно обдумывал происшедшее. Я мог дать голову на отсечение, что он не видел, как я подменил стаканы, — он стоял ко мне спиной, а никакого зеркала поблизости не было. Ничего не могла видеть и Конни — Рони стоял прямо перед ней, и вообще она доставала ему только до подбородка. Я еще раз все обдумал и решил, что видеть меня не мог никто, — хорошо, что тут нет Ниро Вулфа и ему ничего не надо объяснять. Короче говоря, сладко позевывая, я сделал вывод: пользоваться ключом Сперлинга не буду. Не важно, по какой причине Рони выплеснул виски, но это факт, и, значит, он не только не будет спать крепким сном, он будет начеку… стало быть… стало быть, что-то… только вот что… стало быть… какая-то важная мысль безнадежно от меня ускользала…
Я потянулся к пижамной куртке, но меня вдруг обуяла зевота… я даже взъярился на себя, да что же это такое, какое право я имею зевать, когда я только что не смог даже усыпить клиента, грош мне цена… однако никакой ярости я не чувствовал… просто жутко хотелось спать…
Помню только, что пробормотал сквозь стиснутые зубы: «Тебя усыпили, дебил ты несчастный, иди живо запри дверь», но как я ее запирал, не помню. Надо полагать, все-таки запер, потому что утром она была заперта.
Глава 5
Воскресенье оказалось чистым кошмаром. Дождь лил почти не переставая. Я выколупнулся из кровати в десять утра, голова была размером с бочку, набитую мокрыми перьями, но и пять часов спустя она все еще тянула на бочонок, а внутри была сплошная топь. Ничего не подозревавшая Гвен стала приставать ко мне — давайте снимать интерьеры со вспышкой, — и мне пришлось соответствовать. Крепкий черный кофе не сильно облегчил мою участь, а пища оказалась моим злейшим врагом. Сперлинг решил, что я просто здорово перебрал, во всяком случае, он и не думал улыбаться, когда я отдал ему ключ и отказался дать какой-либо отчет о последних событиях. Медлин нашла все это занятным, но слово «занятный» в зависимости от контекста имеет разные значения. Когда меня все-таки усадили за бридж, я вдруг обнаружил способности ясновидца, прорицал и прорицал без удержу. Джимми явно заподозрил меня в шулерстве, хотя и старался не подавать виду. Мне пришлось совсем худо, когда Уэбстер Кейн решил, что я вполне созрел для того, чтобы прослушать курс экономики, и посвятил первому уроку целый час.
Увы, моя форма не позволяла мне разобраться даже с простыми дробями, что уж говорить об успехах в экономике или во взаимоотношениях с такой девушкой, как Гвен. Или Медлин. Где-то днем Медлин подкараулила меня и принялась выпытывать, каковы мои намерения и планы — вернее, планы и намерения Вулфа — насчет ее сестры, и к моей чести я сдержался и не прорычал в ответ что-то невразумительное. Она была сама любезность и готовность помочь, и я, совершенно того не желая, услышал массу всякой ерунды по поводу семейства и гостей. Оказывается, лишь один человек категорически отказывался признавать Рони — сам Сперлинг. Миссис Сперлинг и брат Джимми поначалу прониклись к нему любовью, потом более или менее переключились на точку зрения Сперлинга, а примерно месяц назад поменяли пластинку в третий раз, заняв такую позицию: Гвен девочка взрослая, пусть сама и решает. Именно в это время Рони было позволено снова появляться в их доме. Что до гостей, Конни Эмерсон, видимо, собиралась решить эту проблему по-своему, а именно, переключить внимание Рони с Гвен на кого-то еще, желательно, на себя; Эмерсон был и оставался кислятиной независимо от того, имел он дело с Рони или другими человекообразными; а Уэбстер Кейн проявлял рассудительность и благоразумие. Его позиция, весьма существенная, поскольку он был другом семьи, сводилась к следующему: Рони как таковой ему абсолютно безразличен, но, чтобы пригвоздить его к позорному столбу, одного подозрения недостаточно. Он со Сперлингом из-за этого даже крепко повздорил.
В принципе из того, что вывалила на меня Медлин, можно было что-то нарыть и вычислить, кому вздумалось подсыпать снотворного в стакан Рони, но сейчас на глубокий анализ я был совершенно не способен. Я бы с удовольствием вообще освободил горизонт, если бы не одна мелочь. Я желал поквитаться, по крайней мере, попытка не пытка.
Что касается усыпления, я подверг себя судебному разбирательству и на вопрос судьи ответил: «Невиновен» — и в конце концов сам себя оправдал. Вероятность того, что я выпил снотворное из своего собственного стакана, начисто исключалась: стаканы я поменял, тут сомнений не было, И Рони этой подмены не видел, никто о ней не мог ему сказать — за это я ручался. Стало быть, нашелся еще один умник, который подсыпал снотворного в стакан Рони, и Рони либо знал об этом, либо что-то такое подозревал. Интересно выяснить, кто этот ловкач, но тут кандидатов более чем достаточно. Напитки делал Уэбстер Кейн, помогали ему Конни и Медлин, Джимми относил Рони стакан. Мало этого, ведь когда Рони поставил свой стакан на стол, он на какое-то время выпал из моего поля зрения. Так что, если Рони и знает, кого я должен благодарить за убойную дозу, для меня этот усыпитель был всего лишь неизвестной величиной, величиной Икс.
Но я продолжал ошиваться в этом гостеприимном доме по другой причине. Черт с ним, с этим Иксом, по крайней мере пока. Вместо того, чтобы отлеживаться в собственной постели, я скрежетал зубами и блефовал с бездарным мизером на руках, таскался следом за Гвен с двумя фотокамерами и вспышками, из-за которых пузырились карманы, потому что мне не давала покоя вот какая картина: Луис Рони выплескивает виски, приготовленное мною для него, а я стою и до последнего глотка высаживаю виски, которое для него приправил кто-то другой. За это Рони мне ответит, иначе как я буду смотреть Ниро Вулфу в глаза?
Обстоятельства мне благоприятствовали. Я собирал информацию осторожно, избегая всякого нажима. Рони приехал сюда поездом в пятницу вечером, Гвен встретила его на станции, к вечеру он собирался опять в город; других отъезжающих не было. Пол и Конни Эмерсон гостили в Стоуни Эйкрз уже неделю; Уэбстер Кейн торчал здесь вообще целую вечность, готовил для корпорации какое-то экономическое варево; мамуля и девочки сидели там безвыездно все лето; Сперлингов, старшего и младшего, в воскресенье вечером в город не выгонишь и палкой. Но в город обязательно поеду я, только дождусь, когда схлынет поток и Рони, разумеется, предпочтет комфортабельную, просторную машину переполненному поезду.
Лично ему я ничего предлагать не стал. Обронил мимоходом фразу в разговоре с Гвен. А чуть позже посвятил в свой замысел Медлин, и она согласилась при случае замолвить словечко. Потом в библиотеке я наедине пообщался со Сперлингом, посвятил в свой замысел и его и попросил содействия, выяснил, с какого телефона можно позвонить в Нью-Йорк, заметив при этом, что разговор не предназначался для его ушей. Он, естественно, начал сопротивляться, но к этому времени я уже был в состоянии связать два слова и даже больше и наплел ему что-то убедительное. Он ушел и закрыл за собой дверь, а я позвонил Солу Пензеру в Бруклин и держал его на проводе минут двадцать. Мокрые перья в моей голове еще не высохли окончательно, и, чтобы ничего не упустить, мне все пришлось повторить дважды.
Было около шести часов, то есть страдать мне предстояло еще часа четыре: операцию «Отъезд» я назначил на десять вечера и ничего изменить уже не мог, но, возможно, оно было и к лучшему. Чуть позже густая облачность рассеялась, появились парящие поодиночке облака, и даже солнце, прежде чем скрыться за край земли, успело нам поулыбаться. И еще одно обстоятельство помогло обрести душевный покой: я отважился пару раз надкусить бутерброд с курицей и не успел оглянуться, как он исчез, равно как и кусок вишневого пирога, и стакан молока. Миссис Сперлинг по-матерински погладила меня по спине, а Медлин сказала, что теперь она может спать спокойно.
Без шести минут десять я скользнул за руль моей машины с открывающимся верхом, спросил Рони, не забыл ли он зубную щетку, и вырулил со стоянки на извилистую дорожку.
— Какого года модель? — спросил он. — Сорок восьмого?
— Нет, — ответил я. — Сорок девятого.
Он позволил своей голове откинуться на подголовник и прикрыл глаза.
В межоблачные дыры проглядывали звезды, но луны видно не было. Прокрутившись по дорожке, мы добрались до каменных ворот и выехали на второстепенную дорогу. Она была узкая — асфальт не мешало слегка подлатать — и всю первую милю целиком находилась в нашем распоряжении, что меня вполне устраивало. Сразу за крутым поворотом дорога чуть-чуть расширялась — возле края густого леса стоял старый сарай, — и мы увидели, что у обочины, развернутая по ходу нашего движения, припарковалась машина. Перед поворотом я сбросил скорость, наперерез мне кинулась женщина с включенным фонарем, и я нажал на тормоз. Женщина тут же крикнула:
— Мистер, у вас домкрат есть?
Потом раздался мужской голос:
— Мой домкрат сломался, может, у вас найдется?
Вжавшись в сиденье, я подал машину назад и съехал на траву.
Рони буркнул мне:
— Только этого не хватало.
Я буркнул в ответ:
— Помогай ближнему.
Мужчина и женщина подошли к нам, я вылез из машины и сказал Рони:
— Извините, но вам тоже придется вылезти, домкрат под сиденьем.
Женщина что-то засюсюкала, мол, как это мило с пашей стороны, и даже открыла для Рони дверцу. Он вылез спиной вперед, глядя на меня, и как только он оказался рядом с машиной, меня чем-то шмякнуло по черепушке, я брякнулся оземь, но трава оказалась густой и мягкой. Я лежал, навострив уши, И буквально через несколько секунд услышал свое имя.
— Все в порядке, Арчи.
Я поднялся, сунулся в машину, чтобы выключить двигатель и фары, потом обошел капот. У обочины, распластавшись на спине, лежал Луис Рони. Я не стал проверять, в каком он состоянии, — зачем, такого специалиста по «средствам убеждения», как Рут Брейди, еще надо поискать, она на эту тему может читать лекции; в любом случае, она стояла на коленях возле его головы и светила фонарем.
— Рут, дорогая, извини, что испортил тебе воскресный вечер.
— Арчи, рыбка моя, кончай хохмить. Некогда. Не нравится мне в этой пустыне.
— Мне тоже. Он там точно отрубился или прикидывается?
— Не волнуйся. Я ему травинку в нос сунула, — а он хоть бы хны!
— Ну и чудно. Если зашевелится, успокой его снова. — Я повернулся к Пензеру, тот закатывал рукава рубашки: — Как жена, дети?
— Лучше не бывает.
— Передавай им привет. Обойди машину с той стороны, мало ли, вдруг кто-нибудь поедет.
Он выполнил мою просьбу, и я опустился на колени рядом с Рут. Я надеялся, что искомая вещица будет на нем, — раз уж он не расставался с ней даже в бассейне, было бы странно, чтобы он теперь положил ее в сумку, которую нес к машине кто-то из слуг. Вещица действительно оказалась на нем. На сей раз она лежала не в водонепроницаемом мешочке, а в целлофановом конвертике, во внутреннем отделении его бумажника из крокодиловой кожи. Я знал, что это она: во-первых, ничего необычного на Рони больше не было, во-вторых, сама эта вещица была такова, что я уставился на нее, опустившись на колени и вытаращив глаза, а Рут подсвечивала мне фонариком.
— Подумаешь, нашел, чем удивить, — заявила она с презрением. — Я всегда знала, что ты коммунист. Решил, значит, с моей помощью взять свою собственность? Товарищ!
— Заткнись.
Я испытал чувство легкой досады. Я достал штуковину из целлофановой обертки и изучил ее повнимательней, но все и так было очевидно. Да, это был именно он — билет члена Коммунистической партии США, номер 128-394, на имя Уильяма Рейнолдса. Уж больно точное попадание, даже досадно. Наш клиент клялся, на чем свет стоит, что Рони — коммунист, и стоило мне чуть-чуть копнуть, провести легкую разведку боем — и вот вам, пожалуйста, партийный билет! Имя, конечно, ничего не значит. Нет, мне это явно не нравилось. Говорить клиенту, что он с первой минуты был прав на все его, — тут радости мало.
— Как они тебя величают, Билл или Уилли? — не унималась Рут.
— Ну-ка держи.
Я протянул ей книжечку. Открыл багажник, вытащил оттуда большую сумку, а из нее — фотоаппарат и несколько ламп. Сол пришел на помощь Рут продолжала злословить, но мы не обращали на нее внимания. Книжечку я сфотографировал трижды, сначала Сол держал ее в руке, потом я приткнул ее к сумке, а в третий раз — возле уха Рони. Потом я убрал книжечку обратно в целлофановую обертку, сунул в его бумажник, а бумажник положил на место, в нагрудный карман пиджака Рони
Оставалась еще одна операция, но на нее ушло меньше времени, потому что делать восковые оттиски с ключей я умею лучше, чем фотографировать. Воск лежал в моей аптечке, а ключи, восемь штук, — на кольце в кармане Рони. Как-то помечать оттиски я не стал — все равно не знал, каким ключом что открывается. Но ни одного ключа не пропустил — халтурить в таких делах нельзя.
— Он скоро очухается, — объявила Рут.
— Вот и хорошо. — Солу, который уже убрал сумку в багажник, я сунул пачку денег. — Это из его бумажника. Сколько там, не знаю и знать не хочу, но при мне их быть не должно. Купи Рут жемчужное ожерелье или перешли в Красный Крест. Давайте дуйте.
Второго приглашения не потребовалось. Мы с Солом понимали друг друга с полуслова, он только спросил: «Звякнешь?» — а я ответил: «Угу». В следующий миг они стартовали. Едва они скрылись за поворотом, я протопал на другую сторону моей машины, ближе к дороге, улегся на травку и принялся стонать. Ничего не произошло, и я утихомирился. Под тяжестью моего веса земная влага добралась до травы, а там и до моей одежды, и я уже собрался было привстать, но тут Рони произвел какой-то шум, и я снова застонал. Приподнялся на колени, смачно высказался, опять застонал, вцепился в дверцу и, подтянувшись, встал на ноги, сунулся в машину, включил фары и увидел Рони, он сидел на траве и изучал содержание своего бумажника.
— Черт, значит, вы живы, — пробормотал я.
Он не ответил.
— Ублюдки, — пробормотал я.
Он опять ничего не ответил. Минуты через две попытался подняться.
Надо сказать прямо: когда час пятьдесят минут спустя, высадив его перед домом на Тридцать седьмой улице, я отъехал от тротуара и задал себе вопрос о том, что же он думает обо мне, в ответ пришлось просто заскрести в затылке. За всю дорогу он не сказал и пятидесяти слов, предоставив мне самому решать, заезжать ли в полицию и посвящать ли их в нашу печальную историю, и я заехал, прикинув, что Сол и Рут уже вне досягаемости; собственно, побывав в опытных руках Рут Брейди, Рони и не мог быть разговорчивым, его занимало только одно — как прийти в себя. То ли он сидел рядом со мной, молча сострадая товарищу по несчастью, то ли решил, что разбираться со мной будет позже, когда в голове у него прояснеет, — этого я так и не понял.
В гараж на Одиннадцатой авеню я зарулил в двенадцать минут второго. Вытащил свою оленью сумку, все остальное оставил в багажнике и, чувствуя себя вполне сносно, повернул за угол на Тридцать пятую улицу, направился к нашему крыльцу. В голове у меня наконец-то установился штиль, и я уже не боялся посмотреть Вулфу в глаза. Нельзя сказать, что выходные закончились полным фиаско; правда, я возвращался домой голодным, но и в этом был свои плюс — мне предстояло провести несколько приятных минут на кухне, Вулф и Фриц Бреннер наверняка припасли для меня в холодильнике что-нибудь вкусненькое.
Я сунул ключ в скважину, повернул ручку, но дверь едва приоткрылась. Странно… Когда меня нет дома, но я должен вернуться, Фриц и Вулф на цепочку не запираются, разве что в особых случаях. Я нажал на кнопку звонка, свет над крыльцом тотчас зажегся, и через щель донесся голос Фрица:
— Ты, Арчи?
Это тоже было странно: через одностороннюю стеклянную панель он меня прекрасно видел. Но я ублажил его, подтвердив, что это я, и он впустил меня в дом. Я переступил через порог, и он тут же хлопнул дверью и снова запер ее на цепочку; тут меня ждал третий сюрприз. Вулф в такое время давным-давно почивает, но он стоял в дверях кабинета и скалился на меня.