Ужинали они в роскошной квартире Сергея Валентиновича — преуспевающего фотомастера. Он был церемонно вежлив и сдержан, хотя Раечка ждала, что он набросится на нее как голодный безработный на тарелку горохового супа, как только они войдут в прихожую. «А куда спешить? — решил фотограф. — Если уж птичка здесь — мы будем лакомиться ею с чувством, с толком, с расстановкой».
Что было дальше — скучно писать. Ничего нового. Раз уж молодая женщина пришла в дом молодого мужчины… Ну, пили шампанское под зажженные свечи. Была хорошая закуска, негромкая музыка, возвышенные разговоры. Сергей Валентинович читал свои произведения, а Раечка искренне восхищалась ими — так она была настроена, что восхищалась бы сейчас чем угодно. Кроме того, ей нужно было завоевать доверие Сергея Валентиновича, расположить его к себе. Она делала большие глаза, ахала: «Неужели это вы сами написали?» «Сам-сам, — похохатывал Белых, — а то кто же?» И думал: «Ну, сейчас мы тебя уконтрапупим, или лучше сказать — прижучим, ишь, раскраснелась…». Он то и дело подливал в бокал гостье шампанское — не жмотничал.
Оба держали в уме одно и то же и потихоньку распалялись. Особенно после порнофильма по видику. Право же, скучно писать о том, что последовало дальше, потому как любовь поистине дело сугубо индивидуальное. И то, что одному одурманенному страстью болвану кажется божественным и чудным, остальным может представиться самым настоящим паскудством.
После того, как событие доставившее, будем справедливы, обоим удовольствие и радость состоялось, Рая положив свою головку на крепкое плечо фотомастера, гладила своими пухлыми пальчиками его уставшее, наработавшееся тело, вдруг спросила:
— Сережа, а что такое эвфемизм?
— Это когда одно понятие можно выразить другим.
— То есть — это все равно, что синоним? — сказала Раечка, обнаружив кое-какие познания в лингвистике.
— Нет, это не одно и то же.
— Тогда, что же? Приведи пример, а то я не могу понять.
— О'кей, — сказал Белых, довольный тем, что может продемонстрировать не только свою мужскую силу, но и эрудицию. — Допустим, я могу сказать: «Мой начальник — сволочь», но скажу по-другому: «Мой начальник не очень хороший человек». Или возьмем слово «любить». Оно означает пылкое, глубокое чувство. Это его прямой смысл. Но оно может быть эвфемизмом слов, ммм, скажем так — трахать, трахаться. Поняла? Послушай анекдот и все поймешь до конца. Школьник приходит домой, его дед на печке стонет: «Ооо…оооо…». Мальчик испугался: «Дедушка, что с тобой?!» — Дед отвечает: «Ооо, ооо! …буся, будь оно проклято!» Так вот, вместо слова «…буся» можно сказать — занимаюсь любовью и так далее. Это и будет эвфемизмом.
— Милый, какой ты умный, — нежно сказала Раечка, целуя Сергея Валентиновича в щеку и продолжая поглаживать своими крепкими пальчиками его тело, которое вдруг стало проявлять беспокойство и стремление выпрямиться. Где здесь эвфемизм и что было дальше, читатель догадается сам, а мы на этом умолкаем.
Так вот и случилось, что Белых глубоко внедрился в Раю, а она в свою очередь внедрилась в литературный кружок эвфемистов. О своей встрече с фотографом на его квартире Рая без утайки доложила директору. Кроме, разумеется, пикантного факта
— Приставал? — напрямик спросил строгий, но любознательный начальник. Однако, как ни странно, без тени ревности, которая на Раю, как на предмет общественного пользования не распространялась.
— Приставал, — честно призналась Рая.
— Дала ему?
— Как только, так и сразу, — с наигранным протестом воскликнула Рая.
— Молодец! — похвалил Григорий Тихонович. — Это ты здорово придумала. Настоящий Штирлиц. Продолжай его разрабатывать.
А что до того, если придется в интересах дела с ним, эээ, ммм, переспать, то тебя не убудет и мне останется. Ну, давай, покажи свое богатство…
— Да, кстати, — заметил он в то время как Раечка стаскивала трусики, — если начнешь с ним спать, не будь дурой и назначь таксу. Ну, скажем, две сотни в месяц.
— А если у нас любовь, — кокетливо сказала Раечка, натягивая на себя трусики и вертя при этом своим круглым задиком.
— За любовь тоже надо платить, — философски заметил Григорий Тихонович, хмуря свои густые, а ля Брежнев, брови. Я ухожу на похороны заслуженного мастера спорта. Бели кто будет спрашивать — скажи, что я в горкоме. Если будут звонить из горкома — не поднимай трубку; Гм, гм, что это я? Скажешь я в местной командировке.
Много лет Лысый трудился секретарем парткома НИИ, потом недолго — инструктором райкома. А два месяца назад был направлен главой Дворца культуры. На укрепление. Сомнений в том — справится ли — ни у кого не возникало. В том числе и у него самого. Главное держать четкую идейную линию, — считал он. — Остальное пустяки".
— Что это за эйферисты? — спросил он в один из первых дней на новом посту у впорхнувшей в его кабинет Раечки (она все время вертелась перед глазами), просматривая планы кружковой работы.
— Идиотики какие-то, — пренебрежительно отозвалась она. — Я однажды посидела — несут черти что…
Это сразу же насторожило Лысого. Он так и впился в нее глазами.
— В том-то и дело, что они болтают, а отвечать придется нам.
Рая, грациозно виляя бедрами, подошла к окну директорского кабинета и бережно поправила ровно висящую штору, как наши вожди поправляют траурные ленты на венках, которые они не покупали и не несли, а покупали и несли другие. И тут только этот толстолобый, с пуленепробиваемым бронежилетом на мозгах директор наконец-то заметил, какое сокровище вертится перед его носом.
— Эээ, — сказал он, вперив загоревшийся взгляд в ее круглый задик. — Ведь у тебя, моя дорогая, роскошная фигура. Как у элитной кобылки. Знаешь это?
— Не знаю, — улыбнувшись пухлыми невинными губками, Рая замерла с округлившимися глазками. Готово, этот на крючке. Рая вынашивала мечту стать инструктором-консультантом.
— Не знаешь?
— Не знаю.
— А ну, поди сюда. — Она подошла.
— Не знаешь? — повторил директор.
— Не знаю, — уверенно ответила Рая. — Откуда мне знать? Лысый отечески обнял рукой за талию молодую женщину.
— Да, — продолжал он, поглаживая бочек Раи и опуская руку все ниже и ниже. Фигурка у тебя что надо. Отличная фигурка. Редкая фигурка.
И тут вдруг Рая, немного напугав директора, как-то сексуально задрожала, задвигала вперед-назад задом, одновременно прижимаясь к нему низом живота. Директор однако быстро опомнился.
— Ну, ну, — пробормотал он. — Поосторожнее. Могут войти. Закрой-ка дверь.
Вот так у них началась эта «игра». Но вернемся к их последней беседе. Григорий Тихонович был настроен решительно. Невысокий, с набрякшей с похмелья рожей, похожей на морду старого бульдога он был преисполнен важности, надут важностью. Он сразу понял, что эти самые пресловутые «эйфемисты» не иначе как враждебно настроенная группировка, свившая свое гнездышко под крышей вверенного ему Дворца культуры.
Нет, не зря, напутствуя его, секретарь райкома по идеологии Олег Максимович призывал к бдительности: «За сорванный сеанс фильма мы с тебя не спросим, а за фильм, пропитанный ядом буржуазной идеологии, будешь отвечать по всей форме». Борьба с ядом буржуазной идеологии, психологии и морали была коньком секретаря. Где только он не находил этот зловреднейший из ядов, который, как утверждал он, содержится в той или иной дозе в каждой книге, каждом фильме, каждом спектакле. «Поэтому запомни — твоя первейшая сверхзадача бдеть. Эти сволочи так ловко маскируются, что кого хочешь проведут».