Обоняние – наиболее природное и наименее рассудочное из чувств, пробуждающее более древние, чем человеческая раса, инстинкты властно, как это делают воспоминания детства. Мимолетный аромат мог воскресить к жизни любое похороненное под грузом лет воспоминание более ярко, нежели любое иное из чувств.
Да, Париж пахнет как Земля, а она – как Париж. Внезапно он снова стал пятнадцатилетним мальчишкой – видящим, ощущающим, чувствующим город через призму чувств изумления и восхищения мальчика, каким он был так давно.
Это ощущалось почти как счастье.
Таксист, однако, не проникся подобными сентиментами. Он уловил первоначальное намерение Бестера.
– А, да, весной. Когда несметные стаи придурочных птах обрушиваются на город со своими камерами и своим "как-пройти-туда-то" и своим "je-ne-comprends-pas" ("я не понимаю" (фр.) – Прим. ред.). Мое любимое время года, будьте уверены.
– Я думал, это прибыльное время года.
– Да-да. Я зашибаю денежки. Но когда мне их тратить? Когда мне наслаждаться ими? В унылые месяцы, когда сюда никто не хочет приезжать? Когда стану достаточно стар и уйду на пенсию?
– Да, вижу, вы вытянули в жизни незавидный жребий, – сказал Бестер. – Но, в конце концов, у вас есть готовая публика, чтобы изливать на нее свои страхи, когда вам это заблагорассудится.
– Обижаетесь на мое мнение? Месье, это легко поправить. Я могу высадить вас прямо здесь, у тротуара.
– Да, почему бы вам этого не сделать.
На секунду у водителя отвисла челюсть.
– Месье? Мы еще очень далеко от вашего отеля.
– Я знаю город – достаточно, чтобы понять, что вы везете меня каким-то кружным путем. Предпочитаю идти пешком.
– Ну ладно.
Они были всего в квартале или около того от площади Согласия. Бестер расплатился с водителем своей поддельной кредиткой и вышел. Водитель отъехал, громогласно сетуя на чокнутых туристов.
Бестер сделал глубокий вдох. У него на плече была только небольшая сумка с поддельными документами и портативным компьютером. Его единственный костюм состоял из черного кожаного пиджака, черных габардиновых брюк и желтовато-коричневой рубашки.
Он чувствовал себя – свободным.
Он пошел назад по Елисейским полям в сторону Триумфальной Арки. Он зарезервировал место в отеле, но внезапно его перестало особенно волновать, придет он туда или нет. Было утро, и целый день простирался перед ним.
Это было чувство, которому он еще не предавался никогда, лучшее из всех. Он нашел скамейку, слегка затененную деревьями, сел, затем закрыл глаза.
И ощутил "образ" города. Мальчишкой он сделал в Париже важное открытие. Каждый город, обнаружил он, имеет свой собственный пси-отпечаток, комбинацию мыслей, разговоров и поступков всех его граждан, образующих нечто отличительное и обобщенное, как букет доброго вина.
Он осознавал это. Между прочим, действительно – сколько людей, живущих в городе сегодня, были уже тут, когда ему было пятнадцать? Немногие. А город оставался прежним, словно он был человеческим телом, сохраняющим целостность и полноценность, даже несмотря на то, что клетки, составлявшие его годом ранее, по большей части отмерли.
О, он несколько изменился, образ Парижа. Стал каким-то необъяснимо еще более наполненным жизнью, чем тогда. Более юным.
Он снова пошел и смутно услышал чье-то насвистывание. Он сделал шагов пятнадцать, прежде чем осознал, что насвистывает он сам.
"Так, это заходит слишком далеко, – подумал он. – Если хочу уцелеть, мне нельзя терять ощущение реальности."
И тем не менее спустя несколько минут он снова засвистел.
Он задержался у бистро и купил один из десертов – род оладьев, наполненных ореховой пастой. Он чувствовал себя почти настоящим туристом, но это его не беспокоило. Увенчав лакомство чашкой эспрессо, он продолжил свой путь.
Подолы были коротки – заметил он – и весьма.
Он, как ему казалось, где-то читал, что подобная тенденция наблюдается после войн и кризисов, а за последнее время человечество определенно хлебнуло и того, и другого с избытком. Наряды в основном стали ярче, более цветастыми, чем ему запомнилось. Стереотипный парижский берет, диковинка во времена его последнего пребывания, мелькал повсеместно, хотя он подозревал, что щеголявшие в нем были скорее всего туристами, либо продвигали торговлю сувенирами.
Он скептически относился и к налету старины – он создавался тоже для туристов, и только. О, с точки зрения технологий Земля в целом, а Париж в особенности, были весьма консервативны. Но Париж действительно казался сделавшим шаг назад во времени с той поры, как он посетил его в последний раз. Нужно было приглядеться, чтобы увидеть то, что старались скрыть, – телефоны и персональные компьютеры были наглухо вшиты в вороты рубашек, электронные дисплеи в витринах магазинов "притворялись" сменными картонными вывесками, полицейские аэрокары выглядели как наземные автомобили – до тех пор пока они, чуть ли не виновато, не взлетали в небеса.
Ему хотелось узнать, не был ли этот тщательно создаваемый образ старинного города результатом какого-то волевого решения части парижан или, точнее, законодательного акта. Если последнее, то уже не в первый раз в истории законы, полные добрых намерений, разрешали Парижу оставаться Парижем, как будто он мог быть чем-либо другим. Он вообразил, как хохочет город над такой попыткой.
Он покинул широкую улицу и углубился в сердце города, постепенно поднимаясь на холм в сторону Сакре-Кер. В полдень он оказался на Плас-Пигаль, которая когда-то была районом красных фонарей и все еще сохранила кое-что от этой старой репутации. Именно здесь, где туристы практически не появлялись, можно было познакомиться с настоящей жизнью города.
Он миновал маленькое уличное кафе, в котором два седых старика разыгрывали партию в шашки. Только что вернувшиеся из школы дети с упоением играли в футбол, время от времени неохотно расступаясь, чтобы пропустить редкий автофургон, проезжавший по узкой, все еще булыжной мостовой, вдоль которой стояли испещренные веками дождей кирпичные дома.
Постоянные жители Плас-Пигаль несли в себе смесь генов со всей Земли. С давних пор иммигранты из всех уголков света оседали в Париже, и Париж в свойственном ему неумолимом стиле делал их парижанами. Казалось, все они спешили. Они шагали, вздернув плечи, прижав руки к телу и выставив их вперед по обыкновению, на лицах – маска равнодушия. Но стоило только поддаться искушению и счесть их автоматами, кто-нибудь взрывался в приступе хохота, обрушивал поток непристойностей на слишком близко проехавший автомобиль, или останавливался, чтобы отругать ребенка.
Он начал уже подумывать об ужине, когда завернул за угол и был встречен громкими возгласами. Женщина стояла у маленького отеля под названием "Марсо". Это была крошка лет тридцати пяти, с бледной кожей и вьющимися каштановыми волосами, слегка прикрывавшими уши. Ее поза была вызывающей – одна рука на бедре, а второй, сжатой в кулак, она потрясала перед собой.
Ее тон тоже был вызывающим. Она, по-видимому, не увлекалась мини – была облачена в бумазейные брюки и футболку.
– Ни цента от меня, слышишь? Ты отвадил пятерых клиентов за неделю. Ты говоришь, я должна платить тебе за защиту моего бизнеса. Но я плачу – а ты его разрушаешь.
За всем ее задором Бестер чувствовал скрытый страх. Не составляло загадки, каков его источник. Кричала она на пятерых парней, в большинстве тинейджеров, но один из них был более старшим скотом со здоровенным шрамом на щеке, крючковатым носом и лоснящейся бледной кожей. Он указывал на женщину толстым пальцем.
– Ты платишь потому, что я велю.