Шаров забрал Владлена из школы, определив в Суворовское училище. Идея лишить пацана детства родилась в редкую минуту протрезвления. Детство детством, а будущее, очевидно важнее. Военное училище не худший выбор в стране победившего милитаризма, а казарменное положение сопоставимо с домом, где зрелище ежевечернего отцовского пьянства наступает с регулярностью программы «Время». Раскаяние, случающееся после попоек, протекает особо остро. В общем, Шаров принял правильное решение.
Четырнадцатилетнему Владлену не хотелось одевать сапоги. Мальчишке нравилась геология, тем более, что уже пошла подыматься волна, которой к середине шестидесятых было суждено вознести эту нелегкую и далекую от романтики профессию на совершенно иной качественный уровень, подарив слегка отогретой Хрущевской Оттепелью стране образ бородатого, пропахшего костром добряка в штормовке и с неразлучной гитарой. Честного советского работника, но, еще, самую малость, и бунтаря, впрочем, не совсем ясно, против чего. Как бы там ни было, Геолог казался много привлекательней пограничника с овчаркой или сталевара за партой вечерней школы, и им многие заболели. Возникновение Геолога пришлось тем более кстати, следовало достраивать БАМ, возводившийся при Сталине стараниями зэков. К кнуту добавился пряник.
В шестьдесят четвертом, сразу по свержении кремлевскими заговорщиками Хрущева [17] полковник в отставке Шаров, кавалер множества оплаченных кровью наград, отправился в гараж, планируя заняться ремонтом автомобиля. Гараж был капитальным, со смотровой ямой по периметру и добротными бетонными перекрытиями. В свое время его возвели за счет военного ведомства силами целого взвода солдат, с применением цемента, используемого для бетонирования ДЗОТов.
Как показали впоследствии соседи, полковник выкатил из гаража «ЗИМ», полученный на последнем году службы. Задрал капот и до обеда возился с мотором. Как и когда он оступился и упал в яму, свидетели показать не могли. Шаров сломал шейные позвонки и умер мгновенно. Экспертиза показала, что в тот день он был трезв, как стекло.
Глава 2
НИНА ШАРОВА
Ничего этого Нина, конечно, не знала. Она росла в детдоме, и не помнила ни отца, ни матери. Зато частенько представляла обоих. И еще, они приходили к ней по ночам. Мама в образе сказочной феи, отец непременно офицера. Родители любили Нинку во сне, она отвечала взаимностью. Бывало, они отправлялись на пикник, или купались в море. Море Нинка видела на картинках, и они влекли ее как прибой. Все было здорово и весело, если бы не одно обстоятельство. Нинка слышала и смех, и голоса, она почти ощущала прикосновения теплых, заботливых рук, но не могла разглядеть лиц. Лица расплывались в воображении, неуловимые, как мысль, которая есть, и в то же время недосягаема. Они не желали прорисовываться, упорно оставаясь смутными улыбающимися пятнами. И она ничего тут не могла поделать.
Правда, у нее было воспоминание, относящееся то ли к сорок пятому, то ли к сорок шестому году, настолько хрупкое, чтобы скорее казаться плодом воображения. Вроде как она возилась в песочнике, рядом с другими сиротками, когда к площадке подошел офицер. Воспитательница подозвала Нинку, подвела к офицеру и отступила в сторону. Дальнейшие события оставили только крохотную, но яркую зарисовку: вечером того дня каждому выдали по полплитки шоколада и, очевидно, появление таинственного офицера каким-то образом увязывалось со столь диковинным пиршеством, случившимся после ужина. Вот, собственно, и все.
* * *
В пятьдесят седьмом Нина окончила школу с золотой медалью, открывавшей двери любого вуза, будь то мединститут, политех или университет. Нину тянуло в медицину.
Проблема состояла в том, что лучшая подруга Алка Гринштадт собралась обучаться на финансиста. Экономическое поприще не привлекало Нину, но дружба в юности не абстракция. Юность наивна и потому чиста. Нина предпочла дружбу призванию, и подала документы в НарХоЗ. Летом подруги были зачислены на дневное отделение. В институте они сидели за одной партой, в общаге заняли соседние койки.
Студенческие годы – едва ли не самый счастливый период жизни, если, конечно, вам удалось протолкнуться в студенты. Вы молоды и здоровы, а потому беззаботны, даром, что ваш желудок частенько пуст, а в карманах гуляют сквозняки. Ну и пусть. Деньги – дело наживное.
Большинство сокурсников Аллы и Нины жили в семьях, имея за спинами подготовленные родителями тылы. Подруги же на этом свете были одиноки, как два атолла посреди океана, что наделяло их определенной свободой, свойственной перекати-полю, но, от того, не представлявшейся менее заманчивой. Впрочем, среди студентов встречались и отпрыски колхозников, благо, Хрущев отменил сталинское крепостное право. Последних насчитывалось немного, и перекати-полями они не казались.
Между тем, на дворе стояла Оттепель. В уродливом средневековом анклаве, каким была выстроенная Сталиным империя, веяли ветры перемен. Новое руководство страны, убрав самых одиозных соратников Вождя, кого мирно, а кого через трубу крематория, взялось за давно назревшие реформы. Вскоре, правда, выяснилось, что переделать унаследованную боевую колесницу во что-нибудь удобоваримое сложнее, чем перековать мечи на орала. Но, Нинка об этом не задумывалась, опьяненная приходом невиданной доселе свободы. Ей не довелось увидеть воочию международный фестиваль молодежи и студентов, потрясший Москву в 57-м. Но, его продолжали упоенно обсуждать, потому что волны того действа расходились по стране, всколыхнувшейся после полярной ночи. Ослабленные, как вирусы под солнечными лучами органы, на скорую руку переименованные в КГБ, валились с ног в безуспешной попытке проконтролировать невиданное по размаху событие.
Спохватившиеся «реформаторы» ринулись заворачивать отпущенные было гайки, штампуя один драконовский указ за другим. То об уголовной ответственности за валютные операции, то вообще за хранение валюты, то о борьбе с расплодившимися будто саранча тунеядцами. Бульдозеры давили выставки картин, а танки восстания в восточной Европе. Стало очевидно, что как только смирительная рубашка ослабела, пациент попробовал вырваться. «Забыли, видать, 37-й? – бросил Хрущев по этому поводу. – Так мы напомним!».
* * *
В шестьдесят втором Нина очутилась на производственной практике в Новочеркасске, где своими глазами видела кровавую бойню, устроенную войсками демонстрантам. Добросовестно изучая в институте марксизм-ленинизм и другие науки того же пошиба, Нина усвоила взгляды классиков на экономические требования трудящихся, почитавших последние оппортунизмом, то есть отходом от идеалов классовой борьбы. Это, естественно, в мире капитала.«Что же бы предприняли войска, –думала Нинка, огородами возвращаясь в общежитие,– если бы демонстранты требовали политических перемен, а не колбасы и хлеба в магазинах?»[18]
После расстрела в Новочеркасске, еще не просохли кровавые лужицы на мостовой, как КГБ не замедлил с арестами, выявляя и ликвидируя зачинщиков. Ах, это волшебное слово «зачинщик», с поразительной быстротой ссучивающее запуганный властями народ.
Вскоре Нина покинула онемевший Новочеркасск. Практика подошла к концу. Киев встретил ее желтеющими кронами каштанов и тонким запахом прелой листвы.
* * *
Когда в октябре шестьдесят четвертого товарищ Хрущев погорел стараниями товарища Брежнева сотоварищи, Нина уже трудилась экономистом.