А сейчас не смог – говорил же про натянутые нервы.
Прошу поверить, что я чего‑то ждал. Не скажу, что грома среди ясного неба, но кожей чувствовал, что добром это дело не кончится. И вот почему.
Неудача «Оби» и уход к Молодежной сами по себе породили сомнение: я всей душой хотел, но уже не мог поверить в благополучный исход. Мне казалось, что перед нами разыгрывается банальная пьеса, постановщик которой лезет вон из кожи, чтобы выдумать очередной акт, хотя преотлично мог бы поставить точку и опустить занавес. И даже тогда, когда Семенов возвестил, что за нами вот‑вот прилетят, внутренний голос присоветовал мне не верить. Хотя нет, внутренний голос был потом, а сначала я увидел лицо Томилина.
Он тоже не верил! Он, радист, который раньше Семенова знал, что Белов собирается вылетать, явно в это не верил! И смотрел он не на Семенова, а на Гаранина, будто ему было известно, что настоящую правду знает именно Гаранин, а то, что говорит Семенов, не имеет значения.
И тогда я стал тоже смотреть на Гаранина.
Он был очень худой и спокойный. Свитер, еще недель пять назад туго обтягивавший его сильное тело, был словно с чужого плеча. Пробитые сединой волосы еще больше оттеняли нездоровую бледность его лица с резко обострившимися чертами. Но глаза… Не приходилось ли вам видеть глаза роженицы? Из них уже исчезла мука, они просветленные, необыкновенно чистые, как у девы Марии на картинах старых итальянских мастеров. Такие глаза были у Гаранина. У разных людей, как бы они ни пытались это скрыть, можно угадать во взоре властность или жестокость, равнодушие или самодовольство, похоть или еще какой‑нибудь порок; глаза Гаранина всегда поражали меня совершенной чистотой. Если бы я был художником и писал его портрет, то попробовал бы так изобразить эти глаза, чтобы они излучали ум, доброжелательность и сострадание. Это раньше, а сегодня я добавил бы еще один штрих: его глаза видят то, чего мы еще не видим, – бесконечность. Никто из нас не сомневается в том, что он очень болен. Мне будет жаль его, нынче идеалисты встречаются редко, они живой укор таким приземленным субъектам, как все мы. Друзьями мы не были и не могли ими стать: слишком по‑разному смотрели на людей, но Андрей Иванович – единственный человек, которому бы я мог исповедоваться, как бабушке, когда она говорила: «Гошенька, твоя боль мне». Я не завидую ему, быть бы таким не хотел, ибо гаранинской склонности к самопожертвованию не испытываю; из всей легенды о Данко самым убедительным для меня было то, что на его, сердце кто‑то наступил. И, кроме того, мне всегда казалось, что люди склонные к самопожертвованию, порой позволяют себе жертвовать другими – из самых лучших, на их взгляд, и благородных побуждений. И хотя Андрей Иванович скорее всего не таков, идеала в нем для себя не вижу. Он и заболел‑то потому, что жертвовал: переобул в свои унты провалившегося в воду Нефедова и бежал до станции в одних носках. Нефедов что, он и думать забыл о том случае, преспокойно зимует себе на Новолазаревской…
Предчувствие редко меня обманывает. Я смотрел на Гаранина и ясно читал в его глазах сострадание. Только Томилин и я понимали что, и когда грянул тот самый гром среди ясного неба, для нас обоих в нем не было неожиданности. Но люди словно окаменели. И самое странное – Семенов, он явно был потрясен не меньше других. Игра? Вряд ли, Семенов человек прямой, лицедейство не его стихия.
Первым опомнился Веня. Он человек непосредственный, тормозная система у него примитивная, и говорит Веня Филатов то, что думает, или, вернее, то, что сию секунду приходит в голову.
– Чтоб меня разорвало… Вы всерьез, Андрей Иваныч?
– Куда серьезнее, Веня, – ответил Гаранин. – Такими вещами не шутят.
Веня, конечно, завелся и стал искать правды.
– Получается, что летчики – они первого сорта, а мы второго? На нас, выходит, чихать? Им – домой, а нам сидеть, как гвоздям в стене?
– Как же так? – Нетудыхата втянул голову в плечи; и заморгал.
– А моя младшенькая у школу идет…
Пухов так разволновался, что только втягивал в себя воздух и ничего не мог сказать.
– На вторую зимовку? – Валя Горемыкин запустил пятерню в шевелюру. – Овощей‑то у меня кот наплакал, на две недели картошечки, Николаич. Да и мяса одни консервы, и чай‑кофе…
– Выскажитесь, Сергей Николаич, – предложил я Семенову, который быстро овладел собой и сидел с каменно‑непроницаемым лицом. – При всем моем уважении к мнению Андрея Ивановича решает все‑таки начальник станции.
– Как это решает? – испугался Пухов. Когда он волновался, у него краснела лысина; над этим всегда смеялись, а сейчас никто не улыбнулся. – Мало ли кто что захочет сказать? Наша зимовка окончена, и все мы имеем право голоса наравне с бывшим начальником!
– А ведь вы старый полярник, Евгений Павлович, – холодно проговорил Семенов. – Бывшим я стану только тогда, когда вы войдете на причал Васильевского острова. А пока, нравится вам или нет, придется подчиняться.
– Вы меня не поняли, – засуетился Пухов. – Я, извините, говорю в том смысле…
Пухов воробей стреляный, зимовал еще с довоенных времен, а невезунчик: в начальники не выбился, авторитетом, как говорится, не пользуется. И читал побольше всех нас, и живопись, музыку знает, и умом бог не обидел, а слабоват характером, что ли. Нашел на кого хвост подымать – на Семенова, который и не таких обламывал.
– В смысле, в смысле! – взорвался Веня. – Поклоны отбивай, ножкой шаркай, какого черта?!
– Веня, не возникай! – прикрикнул Бармин.
– Да какого черта…
– Настаиваю на своей просьбе, – напомнил я.
– Не узнаю вас, Груздев. – Семенов одарил меня ледяной улыбкой. – Вы бываете более точны в выражении своих мыслей. Разве на просьбе можно настаивать?
В другое время я бы с ним поспорил о терминах, но мне не хотелось давать ему передышки.
– Так каково же ваше мнение, Сергей Николаевич?
– Я думаю над предложением Гаранина.
– Значит, оно для вас было неожиданным?
– Вы намекаете на то, что мы сговорились? – с упреком спросил Гаранин.
– Намекает, Андрей, намекает. – Семенов пронзительно взглянул на меня, но я глаз не отвел, пусть думает, что хочет. – Мог бы вам не ответить, Груздев, но все‑таки отвечу: абсолютно неожиданным. Это имеет для вас значение?
– В общем да, – подтвердил я. – Не хочется, знаете ли, ощущать себя… винтиком.
– Точно, – буркнул Веня. Он хотел было сказать еще что‑то, но Бармин предупреждающе сжал его руку.
– Люди ждут твоего решения, Николаич, – хмуро сказал Скориков.
Семенов встал и прошелся по кают‑компании. Все молча провожали его глазами.
– Андрей Иваныч прав. От самолета нужно отказаться.
– Но почему? – простонал Пухов. – Это же, извините, чудовищно! В Арктике мы раньше и не видывали, чтобы самолеты летали парами. Я могу привести сто примеров, когда нас выручали именно отдельные самолеты!
– Действительно, это так, – согласился Гаранин. – Может быть, именно поэтому, Евгений Павлович, мы потеряли Амундсена и Леваневского с товарищами.
– А когда Перов спасал бельгийцев, – не сдавался Пухов, – он тоже летел в одиночку. И не полторы, а тысячи три километров! И, напомню, ничего с ним не случилось!
– Пример не совсем удачный. – Гаранин покачал головой. – Бельгийские полярники погибали, по расчетам у них кончилось продовольствие, их обязательно нужно было спасать.