Я зажмурился, и как наяву, в сознании возникло видение обугленного скорченного девичьего трупа! Откуда-то из глубин всплыл едкий голос Ворона: «Я знал, что из него ничего не получится… чудес не бывает…»
Я стиснул зубы так, что захрустела эмаль. Во рту появился солоноватый привкус: кровь сочилась из прокушенной губы. По щекам одна за одной ползли слезы, прокладывая извилистые дорожки. В груди родился и ширился, заполняя собой все мое естество, комок невыразимой боли. Что же это?! За что это мне?!
Боль росла, и кроме нее, уже ни для чего не оставалось места. Даже для страха. Я сжал кулаки, краем сознания заметив, как легко прорезали кожу давно не стриженные ногти. Но эта мелочь не могла пробиться к моему мозгу. И когда я полностью превратился в кипящий сгусток боли, Вселенная взорвалась, принося освобождение.
– Будь ты проклят! – вскричал я остервенело и бросился наперерез уже сорвавшемуся с места косматому огненному шару, на ходу принимая форму вогнутого зеркального щита.
Удар был чудовищно силен. Отбросив большую часть энергии в ее хозяина, я попытался в последний миг ассимилировать остатки, но ее шквал захлестнул приемные каналы. Я почувствовал, как горит моя плоть, и отключил болевые центры.
Демон взревел и начал осторожно смещаться в сторону, одновременно создавая новый заряд. Из раны на его уродливом теле, вязко пульсируя, текла желтоватая, тускло светящаяся жидкость.
«Сейчас попробует вызвать подмогу». – Знание пришло извне, но я не интересовался автором послания.
«Надо блокировать», – пронеслось в моей голове, и это была последняя мысль.
Пользуясь тем, что монстр двигался, я бритвенным лезвиемскользнул ему под ноги и тут же вытянулся вверх, свернув из своего тела кокон вокруг адской твари.
Алмазной твердости когти оставили на мне рваные борозды, не в силах пропороть насквозь. Разряд величиной с голову ребенка начисто выжег мои рецепторы, но боль нашла кружной путь, превысив пороговое значение, за которым лежала смерть. Раскаленная игла пронзила мозг. Но и она оказалась слабее тех мук, что жгли мою душу. Они не давали мне отступить, ослабить натиск. Я сжимал кокон.
Следующий разряд срикошетил от спекшейся внутренней поверхности кокона и поразил самого Посланца. Чудовище завизжало и впервые за время боя утратило самообладание, бесцельно задергавшись в тесном внутреннем пространстве.
Бездумно, на одних рефлексах я поставил барьер, не дающий возможности телепортироваться, и продолжал сжимать кокон.
Демон больше не мог двигаться, его кости трещали, тело сминалось под моим напором, и он взревел, осознав, что его бессмертию пришел конец. Уже в агонии он разом выплеснул всю накопленную энергию в надежде сжечь меня вместе с собой, превратившись в пылающий сгусток звездной плазмы… но меня уже не было. Был ослепительный комок, стремительно уменьшающийся в размерах. В ту же секунду сожженная внутренняя поверхность стянулась в точку, и я слился в единый обугленный ком.
Долгожданное небытие…
* * *
Боль… Боль!!! Все пылает! Боги! Неужели еще не конец?! Невыносимо! Сознание вернулось лишь затем, чтобы продлить мою агонию. Я же хотел только одного – умереть. Мизерикордия. Милосердие. Так называли кинжал, которым добивали поверженных рыцарей. Неужели я не заслужил даже такого милосердия? Я разлепил веки.
Белизна вокруг. Мелькают чьи-то тени… Зрение не фокусировалось.
– Приходит в себя, – донеслось из неимоверной дали. Я вновь отключился.
Стерильно-белые потолок и стены. Капельница рядом с изголовьем. Конец иглы уходит в обмазанную чем-то блестящим колоду. Это моя рука? На что же похоже все остальное?
В поле зрения показался хмурый субъект в халате и белом врачебном колпаке. Из-под колпака выбивались черные вьющиеся волосы.
– Дайте мне спокойно умереть! – Губы и язык онемели и не подчинялись; чтобы меня поняли, пришлось повторить это дважды.
– А больше ты ничего не попросишь? – неожиданно вспылил врач. – Пивка холодного, например? Два месяца трудов псу под хвост? И не мечтай! Нет, мужик, я заставлю тебя жить! Хотя бы для того, чтобы мог рассказывать своим внукам, как из тлеющей головешки сделал человека!
Мне бы послать его к чертям, но спорить не было сил. Подошла медсестра и сделала укол прямо в трубку капельницы. Боль чуть-чуть отступила, и я уснул…
Поправлялся я долго и скучно: сон – кормление – уколы – сон. Двигаться я не мог, и ежеутренне две молоденькие медсестры обтирали меня влажной марлей. Тонкая розовая кожица, блестящей пленкой обтягивавшая мое тело, прикосновениям не радовалась. Кормили меня сначала внутривенно, потом из фаянсового чайничка с носиком-воронкой то ли киселем, то ли густым бульоном – вкуса я не чувствовал совершенно. Два раза в день появлялся врач, сопровождаемый свитой ординаторов и интернов, изучал мое недвижное тело, объясняя его состояние почтительно внимающей аудитории, и величественно удалялся, не забывая сделать фотографию, Я даже не гадал, зачем ему это нужно – наверняка для рекламного ролика или для тех самых пресловутых внуков. Лично я этот ролик смотреть бы не стал.
Содержание речей из-за обилия медицинской терминологии до меня не доходило совершенно. Гораздо позже, когда сознание достаточно прояснилось, я понял, что шевелиться мешало наложенное кем-то заклинание. Элементарное, рассчитанное чуть ли не на младенца, но справиться с ним мне было не под силу.
Я уже потерял счет дням, когда заклинание сняли, и в палате появился здоровенный детина, с великим энтузиазмом принявшийся разминать мои иссохшие мускулы. Кости хрустели и взрывались болью, но это не шло ни в какое сравнение с пережитым, наоборот – приносило в мое растительное существование хоть какое-то разнообразие.
Еще через месяц я встал на ноги, но от этого мало что изменилось: окон в палате не было, за порог меня не пускали, а редкие попытки воспользоваться магическими навыками успеха не приносили. Разговаривать со мной явно не рекомендовалось: на все мои вопросы сестры только мило улыбались, а врач их вовсе не замечал. Зато в палате появился гимнастический тренажер, на котором я проводил все свободное время: занятия помогали отвлечься от мыслей об Айлин.
Она так ни разу у меня не появилась, и я не знал, что и думать: либо посещения запрещены, либо она не имела возможности. Ни в ее смерть, ни в нежелание появляться верить не хотелось.
А дни тянулись и тянулись, сливаясь в своей однообразности, пока на очередной утренний осмотр доктор не появился с низеньким пухленьким толстячком. Толстячок, благожелательно улыбаясь, держался на втором плане, не рискуя высовываться, из чего я заключил, что личность он малозначительная.
Очередная моя ошибка.
Осмотр затянулся вдвое против обычного, закончившись, как всегда, фотографированием.
– Что ж, – глубокомысленно изрек он напоследок, – полагаю, что вы достаточно здоровы, чтобы освободить палату для следующего уникума.
Самомнения ему было не занимать, и он явно готовился продолжить свое торжественное самовосхваление, но здесь вперед-таки высунулся забытый всеми толстячок:
– Позвольте, позвольте! Вы так и не представили меня этому молодому человеку! А для меня этот случай не менее интересен, чем для вас!
Эскулап некоторое время пожевал губами, словно пробуя предложенное на вкус. Вкус с его точки зрения был отвратительным – физиономия врача недовольно сморщилась.