Ленька грудью пошел на хвостатую и розовощекого. Они нехотя отступили, и мы вошли в дыру. Там было сыро.
- Если он вас пригласил, ваши имена должны быть в списке приглашенных. - Хвостатая взяла лежащий на черном ящике усилителя планшет с прижатым зажимом грязным листом бумаги. - Ваши имена?
Мы сказали ей имена. Разумеется, их в списке не имелось.
- Сожалею, - сказала хвостатая. Я увидел, что у нее кривой нос. Теперь хвостатая грудью пошла на Леньку. - Вам придется дождаться мистера Вознэсэнски.
- Мы подождем здесь. - Ленька увильнул от груди хвостатой в сторону.
- Сожалею... Подождите снаружи.
- Снаружи холодно. - Ленька озирался по сторонам, ища выхода из положения.
Это я увидел вдруг Аллена Гинзберга, вышедшего из темных недр помещения к стойке бара. Бар в "СиБиДжиБи" - примитивный загончик с прилавком. Алкоголи помещаются на полках вдоль стен. Автор поэмы "Вопль" сбрил бороду, но я узнал его по последним фотографиям.
- Вон идет Гинзберг! - дернул я Леньку за рукав.
- Аллен! - закричал Ленька. И, бросившись к Гинзбергу, схватил его за руку.
Впоследствии Ленька утверждал, что познакомился с ним в доме одной из еврейских дам. Мне лично показалось тогда, что Гинзберг видит его впервые.
- Андрэй Вознэсэнски пригласил нас. - Ленька указал на меня, оправдывая "нас". - Зыс из май дэр фрэнд - Эдвард Лимонов. Грэйт поэт.
Я пожал протянутую мне влажную руку Гинзберга.
- У нас маленькая проблема, Аллен. Андрей забыл включить наши имена в список.
- Это друзья русского поэта. - Гинзберг взял Леньку за плечо.
Хвостатая и розовощекий заулыбались.
- Идемте, я посажу вас за свой стол. Здесь всего десяток столов, и когда начнут впускать публику, мест мгновенно не будет.
Вслед за сияющей лысиной Гинзберга мы прошли во внутренности щели, к эстраде, и он усадил нас, как мне показалось, за самый выгодный стол. За соседними столами расположились уже зрители. Я отметил пожилую даму в черной шляпке с вуалью, несколько зловещего вида подростка с выведенными белой краской на спине кожаной куртки черепом и костями. Присутствовало и некоторое количество "гуд амэрикэн бойс" - толстошеих, розоволицых, с хорошо промытыми шампунем короткими блестящими шерстяными покровами на головах, с наметившимися, несмотря на крайнюю молодость, брюшками. За самыми ближайшими к сцене столами копошились завсегдатаи: бледные и тонконогие дети Манхэттана - местные punks с Нижнего Ист-Сайда. Дети восточно-европейских эмигрантов - поляков, евреев, украинцев и венгров - целым поколением вошли в панк-движение. Мне они безумно нравились, и я, человек без поколения, с тоской разглядывая их, подумал, что с каким бы восторгом и удовольствием я бы поиграл в их игры, если бы был помоложе. Их девочки - голорукие, тощие шеи торчат из газовых и капроновых облаков, ногти окрашены черным или зеленым лаком, - несомненно вульгарные, были, однако, неотразимо соблазнительны. Бодлеровский, городской порочный секс источали тощие молоденькие сучки большого города. Бледные, полувыбритые черепа. Голубые, белые, зеленые, красные волосы.
- Глазеете на малолеток, Поэт? Задвинули бы? - Ленька ухмылялся, довольный жизнью.
- А вы, Ленчик? Задвинули бы? - Я бессознательно перешел на его лексикон.
Ленька повернулся, скрипя синтетическим, непонятного происхождения плащом на меху, и разглядел панкеток.
- Нет, Поэт. Не моя чашка чая. Тощие, как колхозные курицы. Мне нужна жопа. Знаете песенку, Поэт? "Держась за жопу, словно ручку от трамвая..." пропел Ленька и расхохотался, как видно, умилившись своей собственной вульгарности.
- Я люблю их слегка переспевшими, Поэт! Вон - прекрасный экземпляр Машки! - Он указал на стол, за которым между несколькими седыми мужчинами, может быть, поэтами или друзьями поэтов поколения Гинзберга, сидела овалолицая тетка лет сорока пяти с блядовитым выражением полуоткрытого рта. Большой круп расширялся к сидению, как памятник расширяется к пьедесталу. - То, что доктор прописал! - чмокнул губами Ленька.
Ленька употребляет выражение: "То, что доктор прописал!" множество раз на день. В особо важных случаях он пользуется полной формой: "То, что доктор Фаина Абрамовна Кац рекомендовала". На вопрос, существовал ли в действительности этот фольклорный персонаж - доктор Фаина Абрамовна Кац, или же это собирательный образ советского доктора (во времена нашей с Ленькой юности большинство врачей в больших городах были женщины-еврейки), Ленька обычно лишь ухмыляется.
Гинзберг, пересекши сцену, браво спрыгнул и подошел к нам. На сцене юноши в разрезанных тишортс, в порезы белели девственно бледные городские тела, путались в проводах. Один из них, встав лицом к залу, зажал в руках электрогитару и несколько раз щипнул ее для пробы.
- Аллен, - Ленька приподнялся и стал снимать плащ. - Edward is very famous Russian poet and writer.
- Повторите, пожалуйста, вашу фамилию. - Гинзберг доброжелательно пошевелил губами цвета много лет назад давленой клубники.
Через очки его близорукие усталые глаза рассматривали меня со сдержанным любопытством человека, познакомившегося в своей жизни с десятками тысяч людей и забывшим фамилии большинства из них. "Без бороды он похож на бухгалтера из провинции! - подумал я. - Бухгалтер небольшой фирмы по продаже... ну, скажем, рефриджерейтеров. И не новых, но подержанных рефриджерейтеров. Но он ведь действительно из провинции, из штата Нью Джерси, из городка Патерсон. В Патерсоне жил другой их знаменитый поэт, Вильям Карлос Вильямс..." Я повторил мою фамилию. И спросил лишь для того, чтобы что-нибудь сказать:
- Давно вы знаете Андрея?
Ленька губами, глазами и руками делал мне знаки, которые я расшифровал без труда: мол, давайте Поэт, пиздите, знакомьтесь, делайте энергичные "паблик релэйшанс". Вы сидите с одним из "right people". Ленька был помешан на райт-пипл.
- Очень давно. Лет пятнадцать уже, по меньшей мере.
- Вам нравится то, что он пишет?
- Да. Очень. А вам? - Старый плут уловил в моем вопросе миниатюрный взрыв, маленькую революцию против.
- Мне? Мне его стихи совершенно не интересны.
Ленька не одобрял такого подхода к паблик реэлэйшанс, он выпятил губы и покачал головой.
- А почему, позвольте узнать? - заинтересовался Гинзберг.
Теперь уже и я сам не одобрял своего подхода к райт-персон и к паблик релэйшанс, но деваться было уже некуда.
- Видите-ли... - Сбежавшее с моих губ мне тотчас же стало неприятным, это нерешительное "видите-ли...".Я гордо прыгнул в океан. - Я считаю его стихи пустыми, трескучими и эстрадными, а самого Вознесенского - ловким манипулятором, умудряющимся там, в Советском Союзе, иметь имидж советского верноподданного, а здесь - имидж бунтаря и едва ли не борца против советской власти. Мне неприятен этот тип функционера от литературы.
- Есть такое русское выражение, Аллен, - вмешался Ленька: - "И рыбку съесть, и на хуй сесть".
Вот в таких вот ходах и заключалась Ленькина прелесть. Друг все же был для него важнее всех его жизненных принципов. Он мог тактично смолчать. Но он выступил против райт-персон на моей стороне. Публично.
- Верно, - просиял я. - Именно Андрей Андреевич Вознесенский. Существует более приличное выражение: "Сидеть одной жопой на двух стульях". Он - сидит. И может быть, все его литературное поколение.
"Уф, - подумал я, закончив. - Ну наговорил! Гинзберг ведь принадлежит к тому же поколению, и стихи его тоже эстрадные, и бунтарем его сегодня назвать трудно".
- И рыбку съест... - начал Гинзберг, улыбаясь во весь старый клубничный рот.