Можешь поднять "Калашников" - уже годишься. И старики преспокойно могут .оперировать "Калашниковым" вплоть до возраста восьмидесяти, и больше лет. В этом истинное преимущество нашего времени перед всеми временами. В эпоху сабель, мечей, и конных атак боеспособность располагалась где-то между всего лишь двадцатью и сорока годами!... Ты слышишь, Мишка!
- Слышу... Ты уверен, что твой друг дома? Нужно было все-таки позвонить ему...
- Дома. Где ему еще быть... Ох, как я не люблю этих ебаных музыкантов! Посмотри на уродов, Мишка. - Я презрительно сморщился. Внизу, на цементном дне ущелья, у бронзовой статуи голой девки, расположились уличные музыканты. Группа их, нечесаная, бородатая и растекающаяся как грязная жижа была окружена зрителями. Повсюду, с разных уровней и площадок Форума на музыкантов довольно глядели бездельники. Психология порядочного советского гражданина, черт знает каким непонятным образом унаследованная мною от папы - советского офицера, безжалостно заставляет меня презирать бездельников, безработных, людей грязных и плохо-одетых. Несмотря на то, что сам я большую часть жизни просуществовал вне общества - был вором, поэтом "maudit"' и чернорабочим, я парадоксальным образом пронес это презрение через всю жизнь.
- Что они тебе сделали? - поинтересовался Мишка, безразлично скользнув взглядом по музыкантам. Ну дуют себе в трубы и щиплют гитары, пусть их...
- Ты, Мишка, плюралист. Слишком терпимый. Я не выношу этот бездарный сальный народец здесь или на станции метро Шатле. Толпы подонков. Бесполезные существа. Говнопроизводящие машины! Чернь. Даже смотреть на них неприятно - как лицезреть городскую свалку. Обрати внимание на типа с трубой: сальные волосы до плеч, красный платок завязан под коленом. Фу, какой мерзкий говнюк. Рожа, от неудачно залеченных прыщей, похожа на кактус.
- inaudit - проклятым поэтом.
- Парень как парень, - Мишка обернулся ко мне. Один глаз у него был хитро прищурен. - Я не могу сказать, что обожаю толпу в Шатле или у Центра Помпиду, но в демократии каждому есть место. Ты, между прочим, фашист, Лимонов. Никакой ты не левый. Тебя по ошибке в левые определили. Тебе уже говорили, что ты фашист?
- Я не фашист. В одном журнале написали, что я - "правый анархист"... Однако ярлык не имеет никакого значения. Если нелюбовь к уродливым, бесполезным и бездарным людям называется. фашизм - тогда я фашист. Вся эта публика оскорбляет чувство эстетизма во мне...
Оказалось, что выбраться с балкона на котором мы находились, можно лишь спустившись вниз, к скульптуре и музыкантам. Другой выход наверняка существовал, но мы его не нашли. Я впереди, пачка с книгами под рукой, Мишка сзади, мы стали спускаться, распихивая народ. С далекого вверху неба закапало вдруг. У бронзовой девки, спиной к ней, стоял кактусоволицый с платком под коленкой и задрав вверх в дождь кларнет-трубу-дудочку вывизгивал из нее мелодию. Жирная некрасивая девка в тесных джинсах, сплетя обе руки над головою неудачно подергивалась и кружилась в двух шагах от солиста хуева. У грубых ног статуи сидели еще несколько ворсисто-волосатых существ с винного цвета физиономиями: стучали и пощипывали струны.
- Обрати внимание на исключительно мерзкую девку, Мишель. - Я нагло остановился между дудочником и танцовщицей и поглядел на экспонат сопроводив взгляд гримасой отвращения. Так глядят на крысу Вдруг перебегающую рю дэ Розьер среди бела дня местные евреи. - Живот вывалился из штанов...
- Корова, - согласился Мишка. - Но не смотри на нее так вызывающе, нас побьют. - Они?... Нас... Не смеши меня...
- Их много, а мы одни. Не забывай, что мы еще не обплываем мирные берега на военном корабле.
И приготовься к тому, что каждый участок мирного берега окажется защищенным национальным военно-морским флотом. - Kill the suckers,fuck the fuckers!
- Ты что такой агрессивный сделался? Кальвадос в голову бьет? На английский перешел...
- Надоело потому что. - Я остановился у найденного, наконец, выхода с цементной арены и бросил книги оземь, - Везде одно и то же, Мишка! Через три страны прошел и везде молятся статуе простого среднего человека. Равенство распроклятое воспевается. Но ты-то знаешь, что это хуйня, Мишка. Люди вопиюще неравны. Даже если дать им идеально равные условия воспитания и образования. Толпа тупа, глупа и бесталанна на 95, или сколько там, биологи точно знают, про
r
центов. Мы все уже рождены неравными. Кактусоволицый и животастая ублюдки, а я - нет. И я ненавижу бесталанных сук вокруг, потому что они меня подавляют. В трех странах, в СССР, ЮэСэЙ и Франции политический строй один и тот же: диктатура посредственностей. Человек высшего типа безжалостно подавляется. Наша цивилизация планомерно уничтожает своих героев. Происходит ежедневный геноцид героев!
- Чего ты на хуй хочешь? Жалуешься на свое время? Хотел бы родиться во времена трубадуров, рыцарей и прекрасных дам? Так это сказка. В реальности никогда таких времен не было... Ты маленький, и я маленький. В тебе сколько росту? - Метр семьдесят четыре.
- Так вот в те прекрасные времена, самый здоровенный, умеющий широко и долго размахивать дубиной, делался господином. Нам с тобой не светило бы в любом случае занять хорошее место в обществе; так как мы маленькие.
- Но мы крепенькие, - сказал я. - С чего ты взял Мишка, что я идеализирую эпоху Трубадуров и прекрасных дам или вообще прошлое? - Ты же недоволен настоящим.
- А я что, бумагу подписывал быть довольным? К тому же эмоциональная неудовлетворенность - лучший мотор для писателя.
- Пойдем, мотор, - сказал Мишка. - так мы никогда в пункт В не доберемся. Давай я возьму книги? - Я сам умею носить свои книги.
Мы пересекли бульвар Севастополь и вышли к Центру Помпиду. Если у Лехалля к сброду и черни еще густо примешаны "branches" - т.е. одетая модно и ведущая себя а ля мод, молодежь, то у Центра Помпиду процентное соотношение междучернью и браншэ резко нарушается в пользу черни. Обилие жуликов, шпагоглотателей, уголовников в трико ложащихся на стекла, несвежих Чарли Чаплинов, безработных не знающих как убить время, подзаборных девочек, и всяческого совсем уж неопределенного грязноватенького больного люда непременного мусора больших городов, удручающе именно в этой точке Парижа. Недаром несколько полицейских автобусов дежурит денно и нощно вокруг чуда канализационной техники двадцатого века.
- Видишь в каком доме обитает человек. В стеклянной башне. Лет пятнадцать добивался ателье, все "пистоны" использовал, - и вот получил. Последний этаж - его. Восемьдесят пять квадратных метров... - Шумно наверное? - спросил Мишка.
- Звукоизоляция. Рамы двойные. Только ровный такой гул с площади, как океанский прибой
Избегая стволов деревьев и скамей, на которых червями копошились клошары и безработные, мы направились к башне - обиталищу жрецов искусства. Большая часть их, по словам Генриха никакого отношения к искусству не имела. Но зато имела "пистоны" в министерстве культуры и В Отель дэ Билль. Существо в мужской кожанке, в стоптанных ботах заляпанных засохшей грязью, с бабьим. лицом растопырив руки перегородило нам дорогу. "Один маленький франк, капитан?"
- А в ГУЛАГ не хочешь, пизда? - швырнул я существу по-русски, и не останавливаясь проследовал к цели, к двери общежития художников. Проходя мимо скамьи, наполовину занятой телом какого-то чернявого бездельника, я небрежно швырнул мои книги рядом с ним. Разбрасывание предметов обычно является у меня неоспоримым признаком начинающегося опьянения.