Казалось, долине не будет конца, но беспокойство подхлестывало, и к закату Влад вышел на берег Большой Мойвы.
– Да Ленька я, Шалов, открывай!
Женщина уронила что‑то на пол в темных сенях, лязгнула засовом.
– Здрасьте, вечер добрый, – осклабился Шалый. – Не ждали?
Пожилая крестьянка отступила вглубь, потеряв дар речи.
– Не признали меня, что ль?
– Отчего ж… Входи, входи, Леня! – растерянно заговорила она, оглядываясь в поисках не то иконы, не то чего‑нибудь тяжелого. – Ты… ты как к нам… в командировку или как?
– Да не, я тут неподалеку на трассе обломался. Вызвал аварийную, покуда приедут – дай, думаю, зайду. Поесть чего дадите?
Женщина метнулась на кухню, застучала кастрюлями, словно обрадовавшись, что нашлось занятие, за которым можно спрятать испуг.
– Как живете‑то? Ничего? – походя спросил Шалый, разглядывая себя в зеркале. Щетина, запавшие глаза, черные разводы на лбу и на щеках, солома в волосах, изорванная, перепачканная джинсовая рубаха способны были испугать кого угодно. Сразу понял, что Катря в сказку о поломке не поверила.
– Ничего живем, как все, – ответила она. – Тебя‑то что на похоронах Василя не было?
«Знает, – понял он. – Раз была в Могилеве, значит, про все знает!»
– Припозднился, не успел, – отбрехался, поморщившись: разговор продолжать не хотелось – поесть бы да уйти поскорей.
Она высыпала в миску теплую еще бульбу, поставила сметану в горшке и, опустившись на лавку, сочувственно посмотрела на родственника:
– Ну и как ты теперь‑то? Куда?
– Там видно будет. Спрашивали обо мне?
– А то как же! Милиция тебя ищет, Ленька. Везде ищет. Перевернул машину‑то с людьми – зачем убег? Надо было пойти повиниться.
Он навалился на еду – так голодный волк, случайно забредший на подворье, торопится набить брюхо до расправы. Далекая тетка и раньше была для него не более чем предметом.
– Дядя Павел где?
– Вышел. Не знаю, спала я, – она с беспокойством провела глазами по черным стеклам окошек.
…Хозяин слышал из хлева, как скрипнула калитка, чей‑то голос попросил впустить; ополоснув в корыте руки, поспешил с вилами наперевес к дому. Здесь, на отшибе, к ним захаживали нечасто, особенно в такое время суток. Осторожно заглянув в окно, он увидел перемазанного, заросшего мужика. Жена беспокойно оглядывалась по углам.
«Ленька! – сообразил наконец. – Ленька‑бандит! Ховается, видать, от властей».
Леньку он за человека не считал.
Отсидевший за разбой племянник, по его убеждению, бросал тень на весь род.
Так, с вилами, он и прибежал к соседу:
– Сажай, Григорьич, Нюрку на лисапед – пусть катит к участковому, да поскорей! Бандит у меня в доме, ищут его!
Через минуту четырнадцатилетняя Нюрка уже крутила педали, направляя «лисапед» к центральной усадьбе.
…Шалый тем временем, раздевшись по пояс, плескался под рукомойником в сенях.
– Вот это тебе подойдет? – заискивающе спросила Катря, появившись в дверном проеме с мужниной сорочкой.
– Мне все подойдет! Штаны да пиджак какой подыщи, и сапоги поновей!
Мысленно проклиная мужа («Куда запропастился, старый черт?!»), Катря пошла в спальню, отворила видавший виды шифоньер. Костюм у Павла был один‑единственный, явно не по размеру, и было его жалко до слез. Вспомнилась ей вдруг зимняя ночь сорок третьего, когда в их дом пришли полицаи и рылись в сундуке, отбирая пригодные вещи; мать с отцом молча сидели у стены под иконами, а она, четырехлетняя тогда девочка, с любопытством разглядывала вооруженных людей в щелочку между занавесками на печи.
– Давай, давай, теть Катря! Я вернусь – новый ему куплю, мне сейчас позарез нужно.
– Когда ты вернешься‑то, Леонид? Меня уж тогда, поди, на свете не будет.
– Не каркай! – Шалый подошел к шкафу, бросил на кровать полотенце и, сняв с вешалки пиджак, прикинул на себя: – В самый раз.
– А ну, повесь на место! – раздался голос хозяина от двери. Павло стоял, угрожающе выставив вилы, и зло смотрел на племянника.
– Ты чего, дядя…
– И не дядя я тебе, бандит! Какой я тебе дядя? Вешай пинжак и брысь отседова! Ну?!
Шалый рассвирепел, швырнул пиджак на руки Катре.
– Вот значит как, да? – шагнул к неприветливому родственнику. – Ну пырни! Пырни, сволота!.. Только матери потом моей не забудь отписать, мол, замочил сынка собственными руками. Тебе за меня премию дадут! Навозу осенью купишь!..
– Ты мать‑то не поминай, пащенок!
Сократив дистанцию, Шалый ухватился за вилы и рванул на себя, но хозяин выпустил из рук оружие только после того, как получил удар ногой в пах, вскрикнул и ткнулся лбом в пол.
– Давай одежду! И пожрать собери! Быстро! – заорал Шалый, широко замахнувшись вилами: опусти он их на спину хозяина – пригвоздил бы к полу.
Катря закричала, взмолилась, похватала с вешалок все, что нужно. Достала из сундука неношеные хромачи.
– Родственники, падлы, бля!.. – рычал Шалый, одеваясь. – Никак по‑хорошему не хотите! В гробу я вас видал!..
Через три минуты он был одет‑обут, отстранил тетку, выгреб из холодильника сало, яйца, забрал полкаравая, недоеденную картошку из миски.
– Ружье у него есть? – затянув хозяйский сидор, зыркнул на Катрю.
– Не… нету, Леня! Нету ружья! – клятвенно заверила та и перекрестилась для пущей убедительности. – В прошлом году приказ вышел по сельсовету…
– Ладно! – Он выбрал нож подлинней, сунул за голенище. – Бывайте, не чахните! Спасибо за хлеб‑соль. Скажете кому, что я у вас был – порешу! Падлы, бля!.. Родственнички, в рот вам дышло!
Он рванул дверь и вышел в сени как раз в тот момент, когда «Днепр» участкового уже стрекотал у ворот. Определив фуражку с околышем, он выматерился, рванул назад в дом; прыжком подскочив к тетке, схватил ее за волосы, отбросил поднявшегося было хозяина ударом сапога.
– А ну, пошла! – Катря ощутила на горле прикосновение холодного металла. – Вперед! Рыпнешься – полосну!
С трудом переставляя ноги, она вышла на порог.