На втором курсе получалось просто отлично, а на третьем снова стало хуже, потому что преподаватели вдруг стали разбегаться с кафедры, как крысы с тонущего корабля. Им на замену мобилизовывались довольно экзотические персонажи, непонятно где выисканные.
Антигуа и Барбуда. Кайф. Но я все еще уэйтинг фор май мэн. Уэйтинг энд уэйтинг.
Кажется, того дикого препода английского, что возник в конце третьего курса, звали Рудик. Он носил длинные свитера ручной вязки и длинные засаленные волосы до плеч. Если он брался что-то объяснять, то быстро заводился и начинал размахивать руками и брызгать слюной на первые парты. Перед началом занятия Рудик обычно долго ковырялся длинным пальцем в ушах, вероятно, чтобы точнее уловить все нюансы произношения студентов. Романова он достал все же не этим, Романова он достал своим авторским методом, который заключался в том, что студентам давалось задание — переводить со слуха всякие англо-американские песенки. На очередной контрольной Романову достался какой-то гнусавый голос с жутким акцентом, и в результате Борис не продвинулся за положенное время дальше первых трех-четырех строчек. Возможно, в этой катастрофе сыграло свою роль и мучившее Романова похмелье — тогда он еще мог пить много и разнообразно.
— Ай'м уэйтинг фор май мэн, — пробубнил Романов, чуть оторвав зад от стула. — Я жду своего мужика. И у меня в кармане двадцать шесть долларов... — на этом русские строчки в его листке заканчивались, и Романов, устав бороться с тягучей головной болью, махнул рукой. — И дальше там такая же фигня...
— Алё, товарищ, — сказал Рудик с таким видом, как будто Романов нанес ему личное оскорбление. — Такая же фигня? Фигня у тебя в башке, это совершенно точно. Что это ты там наплел? «Жду своего мужика»? Это тебе не опера из жизни сексуальных меньшинств...
Группа с удовольствием заржала, а Романову было все равно, из чьей жизни эта опера. Главное было — дожить до конца пары, сбегать в буфет и взять пару пива. Рудик между тем гнул свое:
— Это не опера. Это суровая психологическая драма. «Я жду своего человека». Парень ждет своего человека — человека, который нужен ему позарез. Человека, который принесет что-то важное.
— Ага, — равнодушно сказал Романов, комкая листок с несостоявшимся переводом.
— Для того у парня и двадцать шесть баксов в кармане, — несло Рудика. — Он ждет своего человека. Придет человек и принесет товара на двадцать шесть баксов. Но его еще нужно дождаться, а это — черный район, кругом злобные ниггеры шляются, и, если они узнают, что у парня двадцать шесть баксов в кармане, они его в один момент замочат! Это тебе не фигня, это тебе поэзия! — назидательно произнес Рудик. — Поэзия, вашу маму...
Через три недели после этого достопамятного семинара Рудика с треском выгнали из института за неадекватное поведение на заседании кафедры. В приватных беседах Рудик объяснял инцидент тем, что уж слишком хорошую травку ему достали и ждать до конца рабочего дня не было мочи. Травка была вполне реальная, а не поэтическая.
По прошествии стольких лет все это могло показаться полной ерундой, но — странно — именно это вспоминалось и приобретало новое значение. Романов теперь абсолютно точно знал, что ждать своего человека — это жестокая психологическая драма. Даже если человек должен притаранить не героин, а нечто другое.
Романов сидел в чужом городе и ждал своего человека. Местечко для встречи было выбрано не из самых респектабельных в городе, и хотя злобных ниггеров здесь не наблюдалось, стриженые дебилы отечественного производства в китайских спортивных костюмах периодически курсировали мимо, заставляя Романова напрягаться. Но реальную опасность для Бориса представляла не эта шпана.
Тут Борис был уверен на сто процентов.
Он сидел и ждал своего человека. И знал, что двадцатью шестью баксами здесь не обойтись. Когда Романов думал об окончательной сумме, ему становилось не по себе. И понимал, что это значит: «Поставить все на карту».
— Прохладно, — сказал мужчина неопределенного возраста, чье лицо было скрыто в тени козырька большой клетчатой кепки. Он с кряхтением присел на скамейку так, что между ним и Борисом осталось чуть больше метра.
Мужчина не смотрел на Бориса, а Борис не смотрел на мужчину. Он лишь вытащил руку из кармана куртки и как бы невзначай повертел брелоком. Брелок ему передали неделю назад в Александровском саду. Тогда же было названо — время и место. Почему-то была названа Рязань. Почему-то — этот парк почти на самой окраине города. Романов не спрашивал «почему?». Ведь и его не спрашивали.
Мужчина в кепке подтянул к себе полиэтиленовый пакет, вытащил оттуда кефир, надорвал упаковку и сделал пару глотков. Потом он вытер рот и, обращаясь куда-то вверх, в небо, проговорил:
— Ну что же... Стало быть, умирать приехали?
Боярыня Морозова: в северо-западном направлении
Морозова выслушала Шефа, пожала плечами и доброжелательно посоветовала:
— Ну что ж, теперь ищите такую дуру.
— Уже нашли, — сказал Шеф.
— Да? — Морозова вдруг почувствовала, как легкомысленное предотпускное настроение стремительно покидает ее, уходя словно воздух из проколотого воздушного шарика.
— Догадаешься с трех раз, кто это?
— Но я в отпуске, — напомнила Морозова, прекрасно зная, что этим не прикроешься. Шеф в этом вопросе был как Тарас Бульба со своим непутевым сыном — я тебе отпуск подписал, я его у тебя и отберу. Полнейший произвол. Беспредельщина.
— Помню я про твой отпуск, — сказал Шеф с ненормально веселой улыбкой. Морозова знала, что особую радость Шефу доставлял крупномасштабный обман кого-нибудь. И Морозова, кажется, стала понимать, кого обманул Шеф на этот раз. — Мы тут утечку информации сделали. И график отпусков тоже туда попал. Поэтому для всех с завтрашнего дня ты в отпуске.
— А-а-а, — протянула Морозова. Крупномасштабно обули все же не ее. Точнее, не ее одну.
— И ты завтра прокатишься до Шереметьева, потаскаешься с чемоданами по залу, заполнишь какие-нибудь бумажки... Дровосек тебя проводит. Он же тебя и подберет, когда выберешься через... Ну знаешь, там этот коридор.
— Знаю, — сказала Морозова.
— Для всех ты будешь в отпуске, а значит, самое время тебе поработать. Именно в Москве.
— Допустим, отпуск мой коту под хвост, — согласилась Морозова. — Но вот этот весь план... Это не про меня придумано. Ну сами посмотрите! — Она развела руками. Шеф не очень понял, куда он должен смотреть, и тогда Морозова повернулась левым профилем, потом правым, потом встала, прошлась вперед-назад, похлопала себя по бедрам. — Куда это все годится?
— Играть в кино Лолиту тебе поздновато, — оценил Шеф. — А на обложку журнала «Российский воин», или как он там теперь называется, — вполне сгодишься.
— У меня на лице три шрама, — сказала Морозова, решительно закатывая рукава тонкого серого свитера. — И еще здесь... И вообще... Мне тридцать один год. Я этим блядством заниматься не буду. Лучше накрасим Кирсана, сделаем ему силиконовые накладки...
— У Кирсана будет собственный выход, — напомнил Шеф. — У вас у всех будут собственные роли. Как обычно. И твоя не лучше и не хуже, чем обычно.
— Хуже, — упрямствовала Морозова. — Почему не взять какую-нибудь секретаршу, хотя бы из наших, с шестого этажа?
— А что потом? Память ей стереть прикажешь? Или голову отрезать? Нет, я с тобой больше не обсуждаю эти дела, — сказал с решимостью Шеф. — Бери всю свою партизанскую бригаду и вперед, на подвиги.