Дикая, звериная тоска накатила на Маэстро. Он поднял голову к небу, готовый завыть от собственного бессилия, унижения, рабства. Смерть снова сыграла с ним по своим правилам и оказалась в выигрыше.
Но Маэстро не завыл. Одним движением опустился на четвереньки, пощупал горло: нет, хрящи и позвонки целы, он просто придушил парня, пережав сонные артерии. Привычным, выверенным движением Маэстро развел руки пленному, свел, развел снова, наклонился. Вот так: искусственное дыхание, потом — массаж сердца.
И снова руки, снова-искусственное дыхание, снова — массаж. Пот крупными: каплями покатился по лицу, но Маэстро лишь ускорил движения. Сейчас он был как одна реанимационная машина.
Есть! Щеки раненого порозовели, он закашлялся надрывно, перевернулся на бок… Маэстро сидел рядом и довольно глупо и бессмысленно улыбался. Пленный ощупал горло, довольно дико посмотрел на Маэстро… И — заплакал.
— Попробуй пожить без войны… — наклонившись, прошептал Маэстро пленному на ухо. — За нас двоих.
Потом встал, собрал оружие, сложил все в бывшую здесь же, в машине, сумку, забросил ее на плечо и пошел к обрыву. Через несколько минут он был на краю, готовый сбежать вниз по едва приметной тропке.
Прямо в степи, рядом с обездвиженной машиной, сидел солдат. Безымянный солдат безымянной войны. Он остался жив. Он сидел и плакал, размазывая слезы.
Потому что ему повезло.
Часть восьмая
РЫЦАРИ ПРЕИСПОДНЕЙ
Глава 44
Небольшой маневренный самолет пробежал по полосе-и замер. Две дюжины молодцов, обремененные объемными спортивными баулами, загрузились в автобус «мерседес» с тонированными стеклами и крупной надписью вдоль каждого борта белым по синему: «ДИНАМО». Автобус вывернул на трассу, проехал с десяток километров и свернул под свеженькую табличку: «Пансионат „Мирный“ Управления делами Атоммашпрома».
Глостер, следующий за автобусом на темно-синей «вольво», повернулся к попутчику, лысому толстяку с бульдожьей челюстью, ясными глазами пионерского вожака и огромными ручищами-культями борца-тяжеловеса.
— Что это за зверь, Ричард? — спросил Глостер, кивнув на вывеску.
— Атоммашпром?
— Да.
— А что? Очень широко известное в узких кругах учреждение. Но это не значит, что на базе нет комфорта, наоборот: чем ближе мы к природе, тем лучше. К столу у нас — изысканные вина, на закрытом пляже — изысканные девочки.
— Я помню. Киллеры-малолетки вроде Киви.
— Ну что вы, Глостер. Какие киллеры! Наши малышки нежны и неискушенны, и это приводит гостей порой в полное неистовство… Те из них…
— Что-то мне не нравится ваш игривый тон, Ричард, — раздраженно перебил его Глостер.
Как и в первый раз, произнесение оперативного псевдонима здешнего сотрудника далось Глостеру с трудом. Виною всему — стереотип. Ричард — это нечто высокое и царственное. По фактуре такой человек в наших представлениях — сухопарый, скуластый, с проступающей сединой в длинных волосах, с тонким благородным профилем, с твердо очерченным ртом, но притом — рисунок губ чуть порочен… Словом — мессир рыцарь, управляющий своим феодом с покровительственной ленцой и привычной жестокостью.
И вместо этого — увидеть кареглазого толстого весельчака?.. Вернее даже… толстым он казался только с первого взгляда. Присмотришься — и поймешь, что Ричард просто играет добродушного толстяка; на самом деле ненужного или опасного для себя человечка он придушит легко… И не как-нибудь, а в дружеских объятиях.
И жизнерадостная улыбка стареющего купидона и дамского угодника притом останется играть на полных чувственных губах, и красивый, как у завзятого восточного тамады, баритон будет разливать бархатистую речь, полную приятных похвал и сладкой неги.
Сейчас Ричард ищет стиль общения, проверяет его, Глостера, «на вшивость»… Да и времена поменялись: то, что было когда-то номенклатурным или особистским шиком, — андроповский аскетизм, сусловское высокомерие, брежневское «построение» — теперь смотрелось просто глупо. И Ричарду наиболее комфортен в этих причерноморских широтах стиль хозяина — хлебосола и балагура… Вино, банька, девочки?..
Нет! Глостер решил: все будет по-деловому, жестко и холодно, как ноябрьское небо над Петербургом. Глостеру просто нужно сразу поставить этого местного князька на отведенную ему ступеньку; времена изменились, но отношения сюзеренов и вассалов, как бы они ни назывались, остаются неизменными: за кем сила, за тем и власть.
— У вас неприятности, Ричард? — выдержав приличествующую случаю паузу, резко спросил Глостер. Спросил просто так, ничего особого не предполагая, но по реакции понял, что попал. — Так я готов выслушать, — спокойно дожал он хозяина и закончил совсем уже мирно, чуть иронизируя, но ледяным тоном отметая всякий намек на возможное панибратство:
— Может, что и выдумаем умное. На пару, а?
— Ну… Скорее это… Я бы не назвал это неприятностями… В том смысле, что…
— Да? А что? Недомогание? Насморк? Ящур? Золотуха? Пандемия скоротечного рахита?
— У меня погибли люди.
— Даже так?
— Несчастливое стечение обстоятельств.
— Погодите, погодите… Кажется, я даже знаю имя этим «обстоятельствам»…
— Глостер выбрал издевательский тон, причем намеренно опереточный и тем особенно обидный для этого хазарского князька. — Маэстро? Это связано с ним?
— Да. Связано. — Глаза Ричарда помутнели от гнева, но он сдержался.
— Вот как? — Глостер растянул губы в неприятной улыбке. — Кажется, во время нашего телефонного рандеву вы даже иронизировали на счет Маэстро? И скольких ваших людей он отослал к праотцам? Пять? Семь? Десять?
— Двоих.
— Двоих? Да он стал просто человеколюбцем! Ильич какой-то, добрый дедушка Ленин, а не киллер!
— Ситуация сложилась довольно странно…
— Прекратите, Ричард. Странность лишь в том, что все ваши люди не полегли там смертью дебилов. И знаете почему? Все можно выразить старинной поговоркой: жадность фраера погубит. И не только к деньгам ваша жадность, Ричард: жадность к действию. А если быть совсем точным — жадность к власти.
— Если бы не эта милая черта, и вы и я подгнивали бы сейчас архивариусами в жилконторах, нет?
— Я не закончил. Вы, именно вы, Ричард, провалили операцию, потому что не разработали ее здраво, не обкатали как следует, не выделили лучших людей…
Результат налицо.
— Вы никогда не бывали на партактивах, Глостер?
— Какое это имеет отношение к делу?
— Уж очень славно у вас получается читать нотации.
— В вашем положении, Ричард…
— В положении остаются беременные институтки! Да и то лишь незнакомые с правилами контрацепции! Сейчас таких дур уже нет. Я же, Глостер, тем более не из числа обиженных или крайних. — Ричард нехорошо прищурился, не отрывая ставших почти черными глаз от переносицы собеседника; в лице его точно проступило нечто жестокое, до поры умело спрятанное в уголках губ и в уголках глаз.
— Вы решили поогрызаться? — насмешливо процедил Глостер, пытаясь пренебрежительным сарказмом сохранить за собою превосходство в разговоре, которого уже не чувствовал.
— Я решил расставить точки над "i". А именно: или мы, вы и я, делаем одно дело, или вся ваша, с позволения сказать, экспедиция превратится в экскурсию.
— Вы забываетесь, Ричард… — произнес Глостер ледяным тоном. — Лир предоставил мне все полномочия с тем, чтобы…
— Да бросьте вы, Глостер. Лир выжил из ума.
— Вы отдаете себе отчет…
— Отдаю. У нас приватная беседа, Глостер, вы — на моей территории, мой гость, так сказать. Вы прибыли сюда как координатор центра, как человек Лира, вот только…
— Договаривайте, я слушаю вас!
— Я вас не звал.
— Вот как? Пока я был в Москве, вы говорили иначе…
— Это вам все казалось иным, Глостер. Там, в Москве. Ричард вздохнул, но не тяжко, а скорее с какой-то усталостью, словно ему предстояло рассказывать совершенно очевидную вещь ребенку, но сделать это было необходимо, иначе непонимание, возникшее между обоими, перейдет в ссору, в неодолимую обиду.
А Глостер… Ему казалось, что он болтается по замкнутому, вогнутому кругу; вокруг — тяжкие, будто литые бетонные стены, и он все никак не может ни вырваться, ни понять собственной роли здесь. Самое грустное и гнусное было в том, что Ричард был абсолютно прав! И что из того? Такой же или почти такой же разговор был у него, Глостера, с Диком… И где теперь Дик? Мертв. Откуда узнал Лир об их разговоре?! Никаких подслушивающих устройств в автомобиле не было, Глостер мог за это ручаться, но Лир — узнал. Как? Ведовством?
Жутко… При одном воспоминании об этом могущественном старике Глостеру становилось жутко; этот страх был сродни детскому, когда ребенок вдруг остается один дома и чувствует, как из темноты за окном, из каждого угла, из запечья на него надвигается что-то неодолимое… И кто-то невидимый ходит по дому, шуршит в шкафах, скребет по штукатурке… А он прячется в кровать, укрывается одеялом, зажмуривает глаза, но страх уже стиснул холодными мышиными лапками сердце, и нетопыри прочерчивают тьму где-то совсем рядом, касаясь лица холодными взмахами перепончатых крыльев, будто сорвавшиеся с Нотр-Дам химеры… Глостер почувствовал, как холодный озноб прошел от спины по рукам до самых кончиков пальцев, вспомнил вгляд Лира… Ну да, взгляд: глаза его были водянисты, пусты и безжизненны, как бельма. Нет, Лир не обезумел: он всегда был таким.
— Все меняется… — спокойно продолжал тем временем Ричард. — За десять лет низверглась империя, почти в каждом из былых ее осколков построена своя национальная деспотия… А деспотия — это очень удобно и для толпы, и для героев. Для толпы — есть кому поклоняться и от кого получать пряники и побрякушки на грудь. Для героев… Героям есть кому служить не за деньги, а за идею! Все тираны любят мифологизировать свою власть… Чем не ловушка для героев?
Ричард вздохнул тяжко, словно вспомнил что-то давнее в своем прошлом, совсем давнее, когда вагнеровские валькирии еще могли свести его с ума и заставить поверить в то, что он способен перевернуть этот мир и обрушить его в тартарары.
Глава 45
— Этот Маэстро… — Ричард раздумчиво поднял глаза к потолку. — Я по-своему понимаю его, и мне его по-своему жаль. Вы знаете подоплеку его конфликта с Лиром?
— Разве это важно?
— Вы правы. Наверное, это действительно не важно: два человека из прошлого, две тени вступили в схватку сейчас, при свете дня, вовлекая в нее живых людей… Разве это разумно? — Ричард снова вздохнул, прикурил сигару, пыхнул, продолжил уже спокойнее:
— Мир поменялся, И только Лир, этот выживший из ума старик, полагает, что еще правит. Чем он себя считает? Теневым кардиналом канувшей империи? Координатором армии несокрушимых вервольфов или, раз уж территория славянская, волкодавов? — Ричард снова вздохнул, на этот раз сдержаннее. — Все это славно для шпионских романов, но очень плохо по жизни.
Другое время, другие люди в игре. И — другие ставки, — Вы полагаете, Ричард, у Лира малые ставки? — Верхняя губа Глостера дернулась, и передние зубы обнажились в непроизвольном оскале, словно у того самого зверя, которого так неосторожно помянул Ричард.
— Важно не сколько поставлено, а сколько получено. — Ричард успокоился совершенно, он оценил реакцию Глостера: тот не возражал по существу. Теперь осталось только завершить вербовку. Ну да, что это, если не вербовка? Как сформулировал кто-то из нацистских бонз, смысл этой жизни состоит только в том, чтобы тебе подчинялось как можно больше людей, а ты — как можно меньшему их числу. Сделать Глостера подчиненным не удастся, но и заставить этого нерассуждающего бультерьера из Лировой своры заметаться, задрать морду и верхним нюхом почуять нечто… То ли запах сахарной кости, то ли падали… Любое из этих беспокойств Глостера хорошо для него, Ричарда.
— Каждый идиот может играть в русскую рулетку и воображать себя Господом Богом, но что он получает в итоге? — Ричард комфортно откинулся на сиденье, в его речи появились поучающе-профессорские интонации. — Пулю. Вам оно надо, Глостер?
Вместо ответа, Глостер неторопливо достал из кармана портсигар, выудил сигарету, размял, щелкнул зажигалкой, полюбовался пламенем, прикурил, пыхнул, на мгновение окутавшись невесомым голубоватым дымом.
— Лир давно не контролирует ситуацию. Совершенно. Теневая власть призрачна, на свету она пропадает. Скажите, дорогой Глостер , зачем любому из сильных мира сего, из князей власти официальной сейчас терпеть такого конкурента? Который бесцеремонно лезет в дела всех и каждого, руководствуясь — чем? Правом? Но какое может быть право, если нет силы? Ведь у каждого из президентов в их республиках — это вам не Россия! — мощнейшие службы безопасности, преданные лично им. Какие уже теневые заговоры… А Лир распоряжается огромными деньгами и, следовательно, манипулирует и людьми, и событиями. Зачем? К собственной выгоде? Или — из самой человеческой из всех страстишек — страсти к игре? — Толстяк улыбнулся широко и добродушно, произнес с легкой, чуть нарочитой иронией:
— Нет, возможно, есть еще и масонские ложи, и тайные вечери, и клятвы на крови, и шабаши «золотой сотни» богатейших семейств, и камлания иноверцев… Но ведь все это из бульварной прессы и никак не из реальной жизни, нет? — Ричард внимательно и пристально посмотрел Глостеру в глаза.
Тот взгляда не отвел, но и на взгляд не ответил: особое искусство «пустого созерцания», которое может вполне деморализовать собеседника, довести его до истерики, до взрыва… Но только не Ричарда. А все же и он — замельтешил глазами, засуетился, пусть и едва-едва.
— Ну да, ну да… — произнес Ричард скороговоркой. — Наверное, и это возможно, но где-то там, на Западе, и не в нашем районе… — вполне добродушно и миролюбиво произнес толстяк, пародируя акцент товарища Саахова из «Кавказской пленницы». — А если вернуться к нашим баранам… — Голос его стал серьезен. — Глостер, я полагаю, для вас это вопрос оч-н-чень трепетный: что будет, если Лир вдруг умрет? Ведь бессмертных у нас нет.
— Кроме Кощея.
— Смерть Кощеева в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, заяц в ларце… И вся эта сборная матрешка — за тридевять земель. Помню, — с добродушной улыбкой сказал Ричард, но, пока он говорил, улыбка эта его угасала, таяла, словно некто невидимый за сценой руководил светом, заставляя его медленно меркнуть, будто театральную люстру. — Я говорю серьезно.
— Куда серьезнее. Это предложение?
— Можно считать и так.
— Тогда… мне предстоит подумать.
— Время терпит.
Время терпит. Но не всех и не всегда. Да и… время не только в разном возрасте течет по-разному, но в разных местах. И если в Москве — оно мчится, словно ветряной шквал по проспекту, погребая секунды, минуты, часы под освещаемыми вечно искусственным светом сводчатыми коридорами подземки, то на юге оно тянется ленивой и сонной клячей… Где год за день, а день за год… И в одно утро умещается столько, а впереди еще целый день — знойный, длинный, тягучий… И такой же длинный вечер, и теплая звездная ночь… Вот и теперь Глостеру пусть на миг, но показалось, что мчатся они по этому полупустому шоссе уже целую вечность… И Москва осталась там, в далеком далеке, и не только в пространстве, но и во времени.
Но как бы там ни было, а решать надо. Решать сейчас. Решать быстро.
Глостер кивнул каким-то своим мыслям, выудил сигарету, протянул открытый портсигар Ричарду:
— Угощайтесь. Ручаюсь, такого табака вы не пробовали.
— Спасибо, конечно, но…
Пусть на секунду, но Ричард смешался. Сигареты он не курил вовсе, да к тому же был почти патологически брезглив и никогда не стал бы угощаться чужой, но… школа. Когда так или иначе вербуешь человека, ну, пусть не вербуешь, привлекаешь на свою сторону или хотя бы нейтрализуешь, превращаешь из недруга в индифферента, уступай ему в мелочах! В тех самых мелочах, которые для тебя значения не имеют, а для него важны, закреплены рефлекторно в тысячах, десятках тысяч повторений… И если тебя угощают сигаретой, сделай человеку приятное, покури с ним, похвали его вкус, его выбор… И он — твой.