Просто ради удовольствия булавку в одежду человека не втыкают… Ради шутки не расстаются с таким ценным предметом…
Может, это бедняжка Фрида решила сделать мне подарок на память? Может быть… только она бы дала мне ее открыто, даже привлекла бы мое внимание, как в случае со своей бутылкой вишневой водки… вернее, с бутылкой своего патрона.
Тогда кто? Девушка, подобранная на дороге? Но мы с Рашель еще не перемахнулись, и у нее еще не было случая остаться наедине с моим пиджаком. — Ваше здоровье! — говорит хозяин бистро.
Я обнаруживаю на стойке перед собой стаканчик белого, беру его, как робот, и подношу к губам.
— Это анжуйское, — замечает хозяин.
Догадка вспыхивает в моем мозгу в тот момент, когда я собираюсь выпить… Я знаю, кто воткнул эту булавку в мой клифт. Карл Бункс!
Да, это он. Конвульсивное движение, которым он вцепился в мои плечи, не имело другой цели, кроме этой. А я, тупица, думал, что это взрыв возмущения!
Как же, жди! Люди склада Бункса не ведут себя, как истеричные барышни.
Я осушаю стакан.
— Спасибо, — говорю хозяину. — Завтра угощаю я.
Выйдя на улицу, замечаю, что небо затянулось тучами Жара, сильная, как перед грозой, действует мне на нервы. Я смотрю на серый фасад Большого дома напротив и механическим шагом направляюсь к нему.
Поднявшись на наш этаж, велю дежурному доложить Старику о моем приходе.
— Пусть войдет! — отвечает голос босса из динамика. Я открываю двойную дверь в его царство. Он сидит перед листком белой бумаги. Под рукой у него стоит коробка с мятными пастилками.
Он вытягивает манжеты и спрашивает:
— Есть новости?
— Не знаю, — отвечаю я, садясь на подлокотник клубного кресла. — Не знаете? — удивляется шеф.
— Увы!
— Он заговорил?
— Нет .Впрочем, я ни о чем его не спрашивал. Я предпочел устроить ему сеанс бесплатной деморализации. Не знаю, правильно ли поступил…
Босс колеблется, взвешивая ситуацию.
— Несомненно, — произносит он наконец Видя мой озабоченный вид, он спрашивает:
— Вас что-то беспокоит?
Я вынимаю булавку из лацкана.
— Вот это.
Он берет булавку, осматривает ее, — Что это такое?
— До доказательства противного — булавка… золотая. Скажите, патрон, когда вы велели отобрать у Карла Бункса шмотки, вы велели взять абсолютно все, что при нем было?
— Да, я даже подчеркнул этот момент, — Я так и думал… Кто собирал урожай одежды?
— Равье.
— Можно с ним переговорить?
— Да, если он все еще здесь.
Он нажимает эбонитовый рычажок.
— Слушаю, — произносит голос.
— Равье! Немедленно!
— Ясно, шеф.
Через четыре минуты Равье, добродушный толстяк, не страдающий избытком интеллекта, входит в кабинет.
Он кланяется.
— Вы меня вызывали, патрон?
— Сан-Антонио хочет вам задать один-два вопроса.
Я обращаюсь к Равье:
— Это ты раздевал жильца из подвала?
— Да, господин комиссар.
— Как это происходило? Он широко раскрывает глаза.
— Ну… очень просто. Я велел ему полностью раздеть и передать мне всю одежду, что была на нем…
— Ты присутствовал при операции?
— Ну да.
— Ты был в камере?
— Это… ну… почти.
Я начинаю злиться.
— Не изображай из себя деревенского дурачка, Равье! Я тебе скажу, как ты это сделал. Ты велел ему раздеться, а пока он снимал с себя шмотки, ты вместе с дежурным охранником курил в сторонке и рассказывал ему о своем геморрое и об опущении матки у твоей жены, но не смотрел!
Равье краснеет.
— Патрон мне не приказывал глазеть, как он стриптизит, — бурчит он. — Правда, шеф? Вы мне приказали забрать одежду и все, что при нем было, и больше ничего.
Я смягчаюсь.
— Я тебя не ругаю. Вспомни, как все было точно.
— Я ему приказал раздеться догола.
Перед этим я сам вытащил у него из карманов все их содержимое… Когда он оголился, я забрал его тряпки, оставил его охране и ушел.
Я беру его за руку.
— Ладно, хорошо. Ты все вытащил из его карманов, а швы ощупал?
— Еще бы! — восклицает Равье, пожимая плечами.
— Слушай меня внимательно, Равье. Ты посмотрел под лацканы пиджака перед тем, как оставить его одного? Подумай и ответь откровенно.
Он хмурит брови. Его добрая толстая физия из красной становится белой.
— Нет, — честно отвечает он, — об этом я не подумал. Я вздыхаю.
— Прекрасно. Значит, эта булавка должна была находиться под лацканом. Это практически единственное место, куда мужчина может ее приколоть… Так, Равье, а после того как он отдал тебе свою одежду, ты обыскал камеру?
— Я быстро посмотрел по сторонам и под нары, проверяя, не забыл ли чего.
— Рукой по нарам ты не водил?
— Нет.
— Так что, если бы он воткнул вот эту булавку в дерево, ты мог ее не заметить?
Шеф не перестает молча теребить свои манжеты.
— Верно…
Ладно, — говорю я Равье, — ты нам больше не нужен. В следующий раз ничего не оставляй на авось. Он снова краснеет и выходит пятясь.
— Значит, булавка от Карла Бункса.
— Да, и он хотел, чтобы я вынес ее из камеры…
— Как это? Я рассказываю об инциденте в бистро.
— Вы уверены, что именно он воткнул ее в ваш пиджак?
— Теперь — да.
— И предполагаете мотив этого на первый взгляд абсурдного поступка?
Я в нерешительности. Встаю и иду к двери.
— Да, — отвечаю я и выхожу.
Глава 8
Когда я возвращаюсь в номера мамаши Бордельер, атмосфера становится еще более тяжелой.
Надвигающаяся гроза давит на мозги и легкие. Терпеть не могу такую погоду. Кажется, что планета сейчас разорвется, а это одно из самых неприятных ощущений.
Прежде Чем подняться по лестнице дома, я вынимаю золотую булавку из лацкана пиджака, куда воткнул ее, выйдя из кабинета Старика, и втыкаю в плечо, точно в то место, куда ее сунул Бункс.
Поднявшись на четвертый этаж, где обретается старуха, звоню Она открывает мне, держа в руке рахат-лукум.
— Наконец-то вы вернулись! — восклицает она с набитым этой жуткой замазкой ртом. — Милая девочка начала отчаиваться…
Я усмехаюсь.
— Я, мамаша, как крупный выигрыш: заставляю себя ждать, но всегда прихожу к тем, кто умеет это делать.
Старуха вытирает дряблые губы, на которых помада смешалась с сахаром.
— Я угостила ее шоколадкой… Это дитя просто восхитительно. — Она заговорщицки толкает меня локтем в живот:
— Вы не будете скучать, шутник!
Будь это кто другой, я бы не потерпел подобной фамильярности, но к мамаше Бордельер питаю слабость. Она такой яркий типаж, настолько невероятна, что на нее невозможно сердиться.
Стучу в дверь комнаты.
— Входите! — отвечает Рашель. Она сидит в кресле, одетая в белый домашний халат, окружающий ее нимбом нереального света.
— Было так жарко… — объясняет она.
— Ну конечно. — И добавляю, гладя ее по затылку:
— Я не очень задержался?
Она взмахивает ресницами.
— Я начала думать, что вы меня бросили…
— И какое чувство это у вас вызвало?
— Боль, — шепчет она, отводя глаза.
Такого рода признания автоматически влекут за собой поцелуй.
Я беру ее чуть повыше локтя, буквально поднимаю с кресла и прижимаюсь своими губами к ее. — Прикосновение к девочке, у которой под халатом ровным счетом ничего нет, вызывает у вас желания, мягко говоря, весьма далекие от стремления проштудировать последние статьи о косвенных налогах. Я увлекаю ее на постель, бормоча бессвязные слова, разжигающие ей кровь.
Когда мы достаточно наигрались в зверя с двумя спинами, я в последний раз целую ее. Как видите, любовь всегда начинается и заканчивается одним манером…
— Если ты позволишь, милая, я немного побреюсь, — говорю я. — Чтобы вывести тебя в свет, это просто необходимо, а то у меня рожа, как у итальянского бродяги.