— Так не могу. Дом отдал жене. Развелся и отдал все до нитки.
— Если ты такой щедрый, что ж на новый себе не заработаешь? Чего ты шляешься по подвалам? — пока я орал, Беда закурила новую сигарету. Голову даю на отсечение — наш разговор ее забавлял. Женька свесил длинные руки вдоль тела плетьми. Дровосек дровосеком. Страшный, неуклюжий и… добрый.
— Печки в городе никому не нужны. Я грузчиком иногда подрабатываю. На постоянную работу не берут — прописки нет, да и судимый я.
— За что сидел? — ласково поинтересовалась Беда.
— За убийство, — тихо ответил Женька и покаянным рывком свесил косматую голову на грудь.
Беда попыталась присвистнуть, но свистела она еще хуже, чем пела.
— Слушай, — сказала мне она, — твой тюфяк и добряк — все-таки убийца. Что я тебе говорила!
— Да ух ты господи, я свои три года отсидел, вину признал и не отпирался.
— Всего-то три? — удивилась Беда.
— Да. Смягчающие обстоятельства. Вот скажи мне как мужик мужику, — Женька уставился на меня своим глазом-щелочкой, — что бы ты сделал, если бы твоя жена завела любовника, открыто приводила его домой и спала с ним в соседней комнате, не обращая внимания на твое присутствие? Что?!
Беда уставилась на меня с неподдельным интересом.
— Что? — с энтузиазмом продублировала она вопрос.
— Не знаю, — честно признался я. — Наверное, убил бы обоих.
— Вот и я сначала не знал, — вздохнул Женька. — Терпел, терпел, а когда они ночью очередной раз завздыхали, завозились, заохали, взял я ружьишко старое и пинком дверь в их комнату открыл. Баба моя завизжала и под кровать закатилась. А я в хахаля ее пальнул, не сдержался. Судьи признали, что у меня было особое состояние, помутнение мозгов. Всего три года дали. Баба моя в суде кричала, что дождется меня и не бросит, почему-то я ей сразу очень нужен стал. Только я ей все имущество оставил, отсидел, и в прошлую жизнь больше не вернулся. Вот и все.
— Трогательно, — хмыкнула Беда. — За душу берет. И часто это у тебя бывает — помутнение мозгов?
— Один раз. Теперь если и женюсь, то за три дня до смерти.
— Кому ты нужен! — фыркнула Беда. — Теперь понятно, почему ментам понравилась версия, что именно ты убийца лучшего ученика в городе. У них просто все сошлось: судимость за убийство, бомж, да еще избитый ночью подростками, да еще с пистолетом в кармане!
— Подарок для галочки, — пробормотал я.
— У тебя еще и Галочка в ментовке, кроме Риточки? — сухо осведомилась Беда.
— Галочка — это отметка о проделанной работе, — как терпеливый профессор на лекции объяснил я ей.
— Короче, ты идеальный убийца, — не обратив на меня внимания, подвела итог Беда.
— Я убил только хахаля своей жены, — мрачно заявил Женька и быстро доел все пельмени.
— Мы ему верим? — весело спросила меня Беда.
Я пожал плечами, кивнул, и снова пожал плечами. На Женьку я не смотрел, и Женька на меня не смотрел.
— Ясно, — сказала Беда. — Значит так — мы ему верим. Так будет лучше для нас.
— Ребята, давайте я в ментовку пойду и скажу, что не удрал я, а эвакуировался.
— Ага, на угнанной нами машине.
— Всем будет так лучше — ментам, вам, мне.
— Если ты не врешь, то тот, кто убил Грибанова, хотел выдать за убийцу Бизона. Ты тут случайно подвернулся со своей подходящей биографией. Нет, Возлюбленный, мы тебе верим. Ты убил хахаля, но не убивал Грибанова. Так будет лучше для нас. Потому что в этом случае мы докопаемся до истины, а тебе не впаяют на полную катушку сомнительных казенных благ.
— Пусть впаяют, — упорствовал Женька, уставившись единственным глазом в пол. — Так будет лучше.
Я встал и вышел из кухни. Ильич жил в маленькой однокомнатной квартирке, почти такой же, в какой жила Беда. Только балкон у него — пусть и крошечный, был застеклен и любовно отделан изнутри деревянной рейкой. Я вышел на него и уставился в темноту за стеклом. Было так рано, что в соседних домах еще не зажглись окна; самые ранние будильники еще не прозвенели, чтобы вырвать своих хозяев из теплых постелей.
Я прислонился лбом к холодному стеклу. Не прошло и месяца после той заварушки, а я уже влип в новую историю. Как могло так случиться, что я не избавился от оружия, а как последний пацан, еще не словивший свою долю адреналина, припрятал «Макаров» в своем жилище? Бездарно припрятал, тупо, глупо, с отвратительной, ни на чем не основанной уверенностью, что никто и никогда не сунется в мой холодный, нищий сарай и уж тем более не будет что-то искать под некрашеными, старыми досками пола. Ведь чтобы там что-то искать, нужно знать. А знали только я и Элка. Только Элка и я.
— Ну и что дает глубокий анализ произошедшего? — в проеме балконной двери стояла Беда и шрапнелью вопросов расстреливала меня в маленьком, узком, холодном пространстве. — Каемся в собственной глупости, слабости, тупости? Думаем — дальше что? Прятаться? Бегать? Сдаваться?
— Мы обкурились, угнали машину, и помогли сбежать опасному преступнику, — напомнил я ей.
— Он не опасный. Он добрый, — засмеялась Беда.
— Хлебом тебя не корми, дай выставить меня идиотом.
— Хлебом меня не корми, дай докопаться до истины. Это ты — любитель ретироваться через балкон. Что сделано, то сделано. Может быть, ты скажешь потом спасибо, что все так произошло.
— Спасибо, — сказал я заранее, и зачем-то раскланялся.
— Смейся, паяц! И что ты думаешь дальше делать?
— Прийти к ребятам из уголовки. Рассказать как все было. Дадут условно.
— Кретин. Слабак. Учитель. Ты даже не смог напугать девочку.
— Девочка сама кого хочешь напугает, а потом накормит. А что предлагаешь ты?
Она сняла очки. Говорят, когда очкарики снимают очки, их взгляд становится беспомощным и беззащитным. Может, у других очкариков он таким и становится, но только не у Беды. Она уверенно уставилась на меня взглядом вздорной бабы, которая сделает все по-своему, даже если мир перевернется.
— Я предлагаю не прятаться, не паниковать, и уж тем более не бежать сдаваться. Вести себя так, будто ничего не произошло. Ходить на работу, жить так, как мы жили, — она усмехнулась, — и там, где мы жили. Есть большая вероятность того, что никто не видел, как мы угнали машину, как ты тащил Возлюбленного по черной лестнице вниз, и уж тем более никто не знает, что перед этим мы опробовали в действии «ракету». Все может пройти без последствий, и тогда у нас будут развязаны руки, чтобы попытаться выяснить, что произошло на самом деле. Нужно понять, кто и зачем хочет упрятать тебя за решетку.
Она развернулась и пошла в коридор. Она все решила. Постановила. Утвердила. И никакое другое мнение ее не интересовало.
— Эй! А как же Женька? — я поплелся за ней. В коридоре она натянула дубленочку.
— Пусть живет здесь, не высовывается, пельменей ему на неделю хватит. Крыша и харч — все как он мечтал. Ильич перекантуется у Нэльки, ее достали его трехразовые набеги, она мне жаловалась. Она хочет семью, уют, детей и борщи в воскресенье.
— Стой! Ты куда? — заорал я, глядя, как она сражается с замком входной двери.
— Домой. Потом на работу. Потом снова домой. Не собираюсь прятаться по углам и тебе не советую.
— Ребята, давайте я сдамся в ментовку! — выполз из кухни Женька. — Ну, эвакуировался, заблудился, вернулся и сдался — с кем не бывает?!
— Я тебя подвезу, — сказал я Беде, в надежде, что она не уйдет так быстро и просто.
— Тачка до моего дома стоит тридцать рублей. И они у меня есть. — Она вышла и захлопнула дверь перед моим носом.
Она ушла так, будто мы не спали с ней под одним одеялом, не умирали от хохота над одними и теми же шутками, не сидели долгими вечерами в ее маленькой, тихой квартирке. Она пишет и курит, курит и пишет, а я проверяю кучу тетрадей, контрольные, в которых так трудно разобраться из-за хаоса, царящего в пятнадцатилетних головах. Я читаю ей бред, что Ленин — это «дедушка с фронта», она хохочет и орет: «Заткнись! Не мешай мне работать!». Как будто не она устраивала мне ночи, от которых на первых уроках у меня тряслись ноги в коленках, и я путал слова, вызывая взрывы хохота в классе. Будто не от нее я удрал с балкона четвертого этажа от отчаяния и неравнодушия.
Она заявила, что такси стоит тридцать рублей. Она сказала, что эти рубли у нее есть. Я бы многое дал, чтобы у нее их не было, и она хоть на миг бы зависела от меня.
* * *
Я все сделал, как сказала она. Я оставил Женьку в квартире Ильича, приказав ему сидеть тихо. Я собрался, оделся, сел в машину и как ни в чем не бывало, поехал в школу. До начала уроков оставалось время, и я навел порядок в сарае.
В положенное время я открыл школу, и долго ходил по пустым коридорам, прислушиваясь как тетки-технички, моя полы, перекрикиваются, обмениваясь подробностями вчерашнего происшествия в школе.
Не пришла только баба Капа.
Она не пришла ни к открытию школы, ни к началу занятий, когда первые ученики уже стали толпиться у закрытого гардероба. Я попросил заменить ее Веру Петровну — тетку лет шестидесяти, сказав, что, наверное, Капа приболела. Вера Петровна фыркнула и, поджав сухие, тонкие губы заявила, что за последние тридцать лет работы в школе Капитолина Андреевна никогда не болела, и заставить ее не явиться в школу могло только что-то из ряда вон выходящее.