На более низких высотах мы подчас наталкивались на признаки обитания человека: луга служили пастбищами для овец, коз и крупного рогатого скота, террасированные склоны, разбитые на участки, засеянные зерновыми. При взгляде на эти аккуратные участки у меня возникало ощущение, что я вижу очень древнюю, очень давно выработанную систему ведения сельского хозяйства и крестьянской культуры, которая, вероятно, не претерпела заметных изменений за последнее столетие или даже тысячелетие.
Нам попалось несколько селений фалашей, которые, по настоянию Балчи, мы старательно обходили. Большинство же населения составляли амхары, живущие не в деревнях, а на небольших хуторах по шесть и менее домов, заселенных, как правило, одной большой семьей. Их дома обычно были круглыми строениями со стенами, возведенными из плетней, обмазанных глиной, а иногда и из камня, с коническими соломенными крышами, поддерживаемыми деревянными шестами в центре.
Крестьяне, с которыми мы встречались и разговаривали, были бедными, подчас даже очень бедными; их жизнью железной рукой правили обработка почвы и сезоны. И тем не менее они были гордыми, обладающими чувством собственного достоинства людьми, и это объяснялось, как сказал нам Балча, тем обстоятельством, что они ощущали себя — и не без основания — принадлежащими к «расе хозяев». На протяжении поразительного периода в семьсот с лишним лет — с 1270 года до свержения императора Хайле Селассие в 1974 году — все, кроме одного, правителя Эфиопии были амхарами. Больше того, именно их родной амхарский язык стал государственным языком в стране.
И, естественно, амхарская культура, выраженная в почти всеобщей преданности крестьянской вере, пользовалась огромным влиянием. За несколько последних столетий были «амхаризированы» целые племена и народы, и этот процесс продолжался во многих районах Эфиопии. В подобном контексте, заметил Балча, просто чудо, что сумели выжить такие подчиненные группы, как фалаши, не говоря уже о том, что они сохранили свою индивидуальность.
Скрытый диссидент Балча (через несколько лет после нашей встречи он сбежит в США) удивил нас на обратном пути в Гондэр, приказав водителю остановиться в той самой фалашской деревушке, которую мы видели по дороге туда.
— Вперед, даю вам десять минут, — сказал он, сложил руки на груди и сделал вид, что задремал.
Как только мы выбрались из «лендкруизера», нас окружили женщины и дети, кричащие: «Шалом! Шалом!» Это, как тут же стало ясно, было чуть ли не единственным словом, которое они знали на еврейском. Поскольку Балча наотрез отказался переводить, у нас поначалу возникли трудности в общении, но скоро мы нашли юношу, немного говорившего по-английски и согласившегося за небольшую мзду показать нам деревушку.
Там, собственно, нечего было и смотреть. Рассыпанная по горному склону дороги деревушка оказалась, грязной и кищащей мухами. Многие из сельчан, похоже, приняли нас за евреев, приехавших забрать их в Израиль. Остальные подбегали к нам с пригоршнями сувениров — в основном фигурками из обожженной глины, изображавшими звезду Давида и постельные сцены с Соломоном и царицей Савской. Печальная серьезность, с которой они навязывали эти предметы, тронула меня, и я спросил нашего гида, как давно здесь бывали иностранцы, покупавшие такие сувениры.
— С прошлого года здесь не было никого, — ответил Балча.
За предоставленное нам короткое время мы сфотографировали что могли: тут готовый к работе ткацкий станок над ямкой в земле; там — железяки, разбросанные вокруг костра, в пламени которого кузнец выковывает топор; в одной хижине обжигают глину; в другой женщина формует глиняную посуду.
Амхары, сказал нам позже Балча, презирают подобные занятия — на их языке даже слово «работающий руками»(табиб) одновременно означает «человек со злым глазом».
К моменту отъезда из Велеки я чувствовал себя пресыщенным. Частично из-за того, что рассказывал мне Ричард Пэнкхерст о средневековой истории фалашей, и частично потому, что я был заинтригован возможной связью этого народа с историей ковчега завета, которую слышал в Аксуме, я строил довольно нереалистичные и нелепые надежды. Будучи романтиком, я размечтался встретить древнюю и благородную иудейскую цивилизацию. В действительности же я столкнулся с деградировавшей и обедневшей крестьянской культурой, жаждущей ублажить вкусы иностранцев. Даже молитвенный дом, называемый фалашамимезгид , оказался забитым дешевыми подарками из Израиля: коробками с мацой был заставлен один угол, а изданную в Израиле Тору здесь никто не смог бы прочитать, ибо она была на идише.
Перед отъездом я все же купил одну миниатюрную скульптуру, изображавшую Соломона и царицу Савскую в постели. Она все еще у меня. В момент покупки я еще подумал, как припоминаю теперь, что ее низкое качество и сентиментальный образ символизировали должным образом ущербность самой легенды. Расстроенный и разочарованный я пялился в окошко «лендкруизера», пока мы добирались до Гондэра.
ПОСЛЕДНИЙ, ПРЕКРАЩАЮЩИЙ СТРАДАНИЯ УДАР
К концу 1983 года я практически потерял интерес к притязаниям Аксума на обладание ковчегом завета. Однако последний удар, прекративший мои мучения, был нанесен мне не непритязательной фаласской деревушкой, а тем, что я понял, изучив глубже вопрос, так и не получивший ответ во время нашей командировки, — вопрос отаботах, копиях ковчега, хранящихся в каждой эфиопской христианской церкви. Этот обычай имеет, казалось мне, существенное значение, и я захотел узнать побольше о нем.
Поздней осенью 1983 года я поднял эту тему во время посещения дома Ричарда Пэнкхерста в элегантном лондонском районе Хэмпстед. За чаем с печеньем историк подтвердил, чтотаботы действительно считались точными копиями ковчега, и добавил:
— Весьма любопытная традиция. Насколько я знаю, ни в одной другой ветви христианства нет подобного прецедента.
Я поинтересовался, знает ли Ричард, как давно использовалисьтаботы в Эфиопии. Он честно ответил, что не имеет ни малейшего представления.
— Первое историческое упоминание принадлежит, по-видимому, отцу Франишку Даваришу, посетившему север страны в XVI веке. Очевидно, однако, что в то время он засвидетельствовал весьма давнюю традицию.
В тот момент Ричард достал с книжной полки тонкую брошюру, изданную в 1970 году под названием«Эфиопская православная церковь».
— Это официальное церковное издание, — сказал он. — Давайте посмотрим, проясняет ли оно наш предмет.
В брошюре не было алфавитного указателя, поэтому сначала мы просмотрели главу «Освящение храма», в которой я прочел:
«Освящение храма — это торжественная, производящая впечатление церемония с ритуалами, символизирующими святую миссию здания. Служба состоит из весьма древних частей… Торжественно вносится предварительно освященный патриархом табот, или ковчег, составляющий главную особенность церемонии».
В главе «Церковные здания» я наткнулся на следующий абзац: «Именнотабот придает святость церкви, в которую он помещается». В словаре в конце книги я нашел слово«табот», переведенное просто как «ковчег завета».
Я поинтересовался у Ричарда, имеет ли он представление, как выглядяттаботы.
— В Библии говорится, что оригинальный ковчег завета был деревянным с золотом ящиком размером 2,5×1,5×1,5 локтя. Соответствуют литаботы такому описанию?
— Боюсь, что нет. Разумеется, мирянам их вообще не полагается видеть. Даже когда их выносят во время крестного хода, они всегда завернуты в ткань.