Даже преподавал. В те горячие годы он рвался к истине, как абсолютно черное тело поглощая на ходу все добытое человечеством в этой области. Истина ускользала, терялась. Асимптотическое приближение к ней Золотникова не устраивало. Он взялся познать мир логически. Решив по неопытности, что так будет гораздо проще. Он забросил физику в самый пыльный угол и с головой ушел в философию. Истина вообще скрылась из виду. С тех пор Золотников стал относиться к жизни исключительно с юмором, что было на руку студентам. Из педагогических систем он стал предпочитать оптовую. Заниматься людьми поштучно, решил он, - удел массажистов. Стоит ли. напрягаться, если у нас в стране от идеализма, как от оспы, привито все население. Более того, человек у нас уже рождается материалистом, генетически наследует первичность бытия.
Несколько лет назад, некто Малинский, тоже философ, предложил Золотникову выпустить совместно учебник, намекнув на связи в издательстве. Золотников согласился на соавторство. Причем, не раздумывая. Он знал, что студенты в учебниках читают только курсив, и то если он помечен сноской (курсив мой). Он не знал, насколько тертым был этот калач Малинский.
Профессор Малинский в свое время тоже был технарем. Его теория расчета ферм считалась классической. Перед войной по его проекту был построен железнодорожный мост через Десну, который во время оккупации смогла подорвать с десятого раза только сводная партизанская бригада. За каждую неудачную партизанскую попытку Сталин дал Малинскому по году. После реабилитации ничего не оставалось, как пойти философом в периферийный вуз. Пособие вышло. По вине типографии или чьей-то другой на обложке красовалась только фамилия Малинского, хотя из 300 страниц он сочинил всего 50.
На этой почве у Золотникова случился первый удар. Все обошлось, но с осложнением. Золотников стал рассказывать всем подряд историю с выпуском учебника и доказывать методом от противного, что написал книгу он, а не Малинский. Он заставлял слюнявить химический карандаш и дописывать жирным шрифтом свою фамилию на обложке. Таким образом он докатился до горячки. Форма, правда, была не тяжелой, почти бесцветной, зато выперло ее в сторону совершенно неожиданную - Золотников с явным запозданием возжелал обучить подопечных всяким философским премудростям, чтобы студенты обогнули тернии, выпавшие ему.
С непривычки во всем этом виделось что-то болезненное.
- На меня смотрите, на меня! - стал заходиться он на лекциях. - Не вижу ваших глаз! Мне нужны ваши глаза! Приходилось без проволочек показывать ему свои глаза.
- У меня скоро на левом полушарии мозоли будут от такой педагогики! говорил Нынкин.
- Ты воспринимаешь его однобоко, - объяснял Пунтус.
- Сидишь на лекции, как на заключительном акте в Хельсинки!
- Патетичен, как соло на трубе! - вставлял Гриншпон.
Золотников, не распыляясь на введения, с азартом предложил срочно приступить к написанию рефератов. Будто не студентам, а ему предстояло их защищать.
- Вы не сделали ни одной выписки по теме! - теребил он Кравцова. Почему?
- Еще не растаял снег.
- В прошлом семестре вы ссылались на то, что он еще не выпал! Я не улавливаю связи вашей активности с природными явлениями!
Раньше к концу недели Золотников расслаблялся, сходил на нет, теперь напротив - распалялся. Он метал взгляд по галерке и сразу выискивал тех, кто занимался не тем. Захваченная врасплох тишина в аудитории стояла как в инсектарии. Кроме жужжания трех не впавших в спячку синих мясных мух, ее ничто не нарушало. Этого Золотникову оказывалось мало. Его мог взбудоражить любой пустяк, как например, с Пунтусом.
- Снимите темные очки! Я не вижу глаз!
- Очки с диоптриями, - спокойно отвечал Пунтус.
- В понедельник принесете справку от окулиста, что вам нужны именно темные очки!
- Такую справку мне не дадут.
- Неужели я так ослепительно сверкаю, что мне нужно внимать через светозащитные очки!. Я что, похож на сварочный аппарат!? - Он нервничал еще сильнее, если ему отвечали спокойно.
- Нет, вы вовсе не сверкаете.
- Я наблюдаю за вами целую неделю, вы постоянно в беседах! Несите сюда тетрадь!
Пунтус передал тетрадь по рядам. Записи были в полном порядке. Но остановиться Золотников не мог, сказывалась расшатанность нервной системы. Его потащило вразнос.
- То, что вы успеваете записывать, - не повод для постоянных разговоров! Вы мешаете заниматься делом соседям! Нынкин, покажите конспекты!
Нынкин на лекциях так глубоко уходил в себя, что, когда бы ни высовывался - все не вовремя. Высунувшись, начинал бормотать, пытался ввести в курс какого-то своего дела.
- Я вам говорю! - тыкал в него кулачищем Золотников. - Да, да, вам!
Оклемавшись, Нынкин хотел схитрить, но философ опередил его порыв. Свою тетрадь, пожалуйста, свою! Без уловок! Тетрадь Черемисиной мне не нужна! - Его фасеточные глаза засекали в окружающей среде до сотни изменений в секунду.
В блокноте Нынкина процветал сплошной грифонаж. За два года он не законспектировал ни одной лекции. Тем более, ни одного первоисточника. Он пользовался общежитскими конспектами. Кочевание с курса на курс и ежегодное переписывание на скорую руку выветрило из произведений классиков весь смысл, доведя их до абсурдных цитаток, которые наполняли душу агностицизмом и ревизионизмом.
- Вы мне воду не лейте, уважаемый, а посидите-ка сами над произведением часок-другой! Тогда вы не станете совать мне эти извращения! Я вас удаляю с лекции! Матвеенков, несите тетрадь!
Леша тоже никогда ничего не записывал. На этом упрямом поприще его не пугали никакие угрозы. Свое поведение он объяснял тем, что у него писчий спазм " полное нарушение функций письма как левой, так и правой руки. Иногда от скуки он дорывался до тетради, но ни к чему хорошему это не приводило. На листах появлялась криптография. В семестре Матвеенков нажимал на гипнопедию - постоянно клал под подушку ни разу не раскрытый бестселлер Малинского. А к экзаменам готовился по левым записям. В этой связи у него развилась острая способность разбираться в чужих почерках. Самые пагубные, какие были у Татьяны и Фельдмана, он читал как офсетную печать.
- Во всем виноваты вы, Пунтус! - сказал Золотников и продемонстрировал потоку тайнопись Матвеенкова. Будто поток никогда ее не видел.
-Я бы не сказал, - ответил Пунтус.
- Да он, в смысле... ну как бы... - поплыл Матвеенков.
- Не перебивайте, когда не спрашивают! - И вновь навалился на Пунтуса. - Вы очень вольно себя ведете!
- А вы, мне кажется, преувеличиваете свою роль в моей личной жизни. Вы ломитесь в нее, как в автобус!
- Я больше не буду с вами церемониться! Я... - кратер его рта задымился, извергая ругательства средней плотности. На лбу образовалась каледонская складчатость. Сбитый неуязвимостью Пунтуса, Золотников входил в кульминационную фазу пароксизма. - ... Я... вы можете уже сейчас начинать волноваться за свое дальнейшее пребывание в институте! Я уволю... я исключу вас за академическую задолженность! Считайте, что экзамен у вас начался с этой минуты! Я предложу вас комиссии, которая соберется после трех неудачных попыток сдать экзамен мне!
Один Климцов правильно понял Золотникова. На семинарах, дождавшись, когда закончит отвечающий, Климцов поднимал руку и просил слова, чтобы дополнить. Золотников любил, когда дополняют. Это означало, что семинар проходит живо и плодотворно. Чем длиннее было дополнение, тем больше снималось баллов с предыдущего отвечающего.