Решетнев не находил, как продолжить вторжение. Решительность, с которой он производил поиск домика, переродилась в скованность. Уже нужно было о чем-то говорить, а он рассматривал и рассматривал комнату. В домике царил порядок запущенности. Все было расставлено, развешано и уложено по местам раз и навсегда. Противоречила только дорожка между столом и дверью. Наконец он соврал, спросив ее имя.
- Ирина, - просто ответила она, устранив оставшиеся барьеры. В этот момент она показалась Решетневу до того знакомой, что он застыдился непосвященности в ее недуг.
Обычно он не называл имени, пока не спросят, а тут выпалил с такой надеждой, будто рассчитывал на крупное воспоминание с ее стороны.
Луч прожектора, освещавшего стройплощадку, прожигал насквозь окно и не признавал комнатного света, так и лез в глаза. Между ними висела тема ее болезни. Когда Решетнев спросил, не требуется ли ей помощь в этой связи, она сама заговорила о нездоровье. Стало ясно, что это главное в ней, тема болезни поглотила и завладела ею полностью, без всяких радуг и просветов вдали. Обследование, которому она подверглась днями раньше, ничего не обнаружило. Слабость, пробивающаяся неизвестно откуда, прогрессирует, растекается по телу. Силы прячутся, равнодушие ко всему - и симптом и осложнение одновременно.
Грусть, заполнив лицо, перекинулась на руки, забыто вытянутые вдоль тела поверх одеяла. Они выдавали, вероятно, возведенную в правило безнадежность.
Часов в комнате было двое. Одни шли явно неверно - на них значилось пять утра. Он вздумал спросить, с кем она живет. Но вторая кровать, стоявшая чуть поодаль, была заправлена так строго, что отвечать было бы ни к чему.
Ирина стала засыпать. Когда он, пообещав быть завтра, поспешил уходить, она бесстрастно посмотрела вслед. Он ощутил знакомое прикосновение взгляда. И оглянулся. Ирина успела отыскать в потолке произвольную точку и принялась изучать ее, втягивая в себя глазами.
Ночь была слишком просторной для Решетнева. Огромные дома и деревья обросли инеем. В лунном свете они походили на коралловые сооружения. И давили на него.
В общежитии на апельсины набросились бесцеремонно. Чтобы сохранить хотя бы половину, Решетнев был вынужден рассказать, по какому поводу они были куплены.
- Может, она внушила себе? - помыслил вслух Рудик, отхлебывая чай.
- Здесь вряд ли что-нибудь серьезное, - согласился с ним Гриншпон. Насмотрелась чего-нибудь или наслушалась.
- Это точно, - оказался тут как тут Артамонов. - Помнится, гадала мне цыганка. Гнала натуральную туфту. Я весь закипал, когда что-то сходилось. Цыганка погадала, посмеялась и забыла. А я мучался две недели. Вот тебе и кофейная гуща! Что значит самовнушение!
- Есть такие лекарства - плацебо. Их дают пациенту и говорят, что это лучшее средство. Пациент верит и выздоравливает. Сам. Может, и тебе попробовать что-нибудь в этом роде? - предложил Решетневу Рудик.
Беседа вывихнулась в сторону. Заговорили о слабоумных, вспомнили бледную немочь. К утру не смогли решить, на каком полюсе гуманизма находятся законы, позволяющие умерщвлять сумасшедших. Закончили уродами и Спартой, вменив ей в причину быстрого ухода с исторической сцены то, что она убивала больных детей.
В вокзальном ларьке продавались апельсины. Решетневу захотелось накупить полную сумку ярких плодов и оттащить Ирине. Радуясь затее, он рисовал восторг, с каким она примет подарок.
Окна молчали. Решетнев потоптался у двери. Не решившись повторно тревожить спящую, ушел. Радость пришлось отложить до завтра.
Подходя к домику, Решетнев заметил скорую помощь, стоявшую неподалеку. От Ирины поспешно вышел врач. Оглядевшись, направился к машине. "Рафик" резко рванул с места. Решетневу это показалось бегством.
Дверь была не заперта. Ирина сидела на кровати и смотрела в окно. Как в омут. Решетнев кашлянул и на секунду отвлек ее от мыслей. Лицо было заплакано. Она тяжело улыбнулась и сказала, что ждала его с нетерпением. Потом спросила, не был ли он в лесу. Отрицательный и удивленный ответ она восприняла болезненно и с обидой, будто накануне просила Решетнева сходить в зимний лес, а он наобещал и не выполнил. И теперь некому рассказать, как там, в лесу.
На столе, оставленные врачом, лежали рецепты. Ирина скомкала их и бросила в корзину. К апельсинам не притронулась. Сказала, что они напоминают ей дорожных работников в жилетах. Но жилеты не спасают - дорожники все равно попадают под машины и поезда.
Она предложила ему курить, а пепел, за неимением пепельницы, - сбивать в апельсинные кожурки. Решетнев спросил, кто за ней ухаживает. Оказалось,
время от времени заходит подруга. Принесенное так и остается лежать нетронутым. Аппетита никакого.
- Я, наверное, умру, - заключила она свой ответ.
- Хочешь, я определю причину болезни и вычислю, сколько тебе жить? попытался отвлечь ее Решетнев. Я знаю способ. Она встряхнулась и преобразилась. С таким видом человек хватается за соломинку. С полной серьезностью он попросил обнажить до локтя левую руку. В памяти затерялось, кто показал ему этот глупый и ничем не обоснованный прием определения долголетия. Что-то из школьных игр. После теста она устремилась к нему с широко открытыми глазами, вопрошая ответ.
- Ты ошиблась не так уж и на много, - подвел итог Решетнев, делая вид, что ворочает в голове какие-то цифры. - Жить тебе очень-очень долго. И болезнь у тебя пустяковая - недуг неимения друга. Слышала про такую? Просто жить надо полноценней. Всего-то и делов! Можно даже замуж. - Он сказал это, чтобы не задавать лишних вопросов.
Выслушав, она улыбнулась, потом ударилась в слезы. Вышло, что Решетнев, опасаясь задеть одно ее больное место, затронул другое: ей уже столько лет, а она все еще не связала ни с кем свою судьбу. Никому не нужна следовательно. Успокоилась она быстро, как и расстроилась. И попросила Решетнева продолжить тест. Продолжать было нечего, и грусть опять воцарилась на ее лице.
За окнами стемнело. Сегодня прожектор не лез в комнату сломя голову. Строители развернули его в небо, и он терялся на полдороги к Млечному пути. В тишине Решетнев едва различил ее просьбу. Просьба была неожиданнее вопроса о зимнем лесе.
- Поцелуй меня, - сказала она. Сказала тоном, каким просят подать со стола лекарства. Он присел на угол кровати.
За окном искрился снег. От его колючего вида бросало в дрожь.
Решетнев приблизился к ее лицу. Дыхание обдало его бедой. Он ощутил себя у пропасти. Она говорила что-то тревожное. Трудно было припомнить словарь, который мог бы до конца растолковать ее слова. Спохватившись, Решетнев сел к столу.
- Прости, - сказала она, темнея на фоне постели. Это некрасиво -выпрашивать поцелуи? Да?
- Не знаю, - вырвалась у него глупейшая фраза.
- Почему не уходишь? - спросила она, и Решетнев почувствовал, как ее охватила дрожь. Подсев, он укрыл ее одеялом. Она выразила безразличие к его движениям - стала грустной.
Он представил трагедию ее положения. Словно в безлюдном месте человека окружили и хотят убить. Просто так,' от нечего делать.
Нужно было уходить. Пока он собирался, она извинялась, что живет в таком убогом месте. Встав проводить его, она едва удержалась на ногах. Хрупкая фигура в тяжелом темном халате походила на ветку, которую оседлала большая хищная птица.
Решетнев вспомнил свою невесту. Она вызывала интерес. А Ирину было жалко до кровинок на губах. Пошел снег. Крупные снежинки, донеся до земли свою неповторимость, становились просто снегом.