---------------------------------------------
Эльчин
Эльчин
Перевод на русский - Натига Расул-заде
Алигулу был философом: не в том смысле, что сам себя считал философом, нет, в сущности, он и сам не подозревал, что он философ, потому что философствование было частью жизни, частью существования Алигулу, как, скажем, ежедневная еда, как зарабатывание денег, как общение с людьми, и для Алигулу не имело никакого значения, что его открытия в этой области уже кто-то до него открыл, что его мысли до него кому-то уже приходили в голову, не имело никакого значения еще и потому, что Алигулу и представления не имел о прошлых открытиях и научных трудах.
Еле волоча ноги от усталости в эту жаркую, июльскую ночь, весь потный, измочаленный, возвращаясь домой в нагорный квартал Баку, Алигулу размышлял о том, что не он первый не он последний на этой земле, кто в поте лица, тяжким трудом зарабатывает на хлеб, жизнь имеет свои законы, и эти законы не признают ни коммунизма - режим, при котором Алигулу прожил большую часть своей жизни, ни капитализма - время, в котором ему предстояло прожить оставшиеся годы, и сколько ни ворчи, ни ругай неустроенность мира - все бесполезно. Скажем, к примеру, кто видел, какой великий ученый был свидетелем тому, что посадили абрикосовое дерево, а вместо него выросло грушевое, или же на выросшем абрикосовом дереве, на одной из веток созрела груша, или яблоко, или какой-то неизвестный нам фрукт? Конечно, никто этого не видел и наверное, не увидит, чтобы утвердительно ответить на вопрос Алигулу: "Да, я видел!", а, впрочем, не было никакой необходимости в таком ответе, потому что Алигулу задавал этот вопрос не кому-то, а самому себе и ответ ясный, как день в этой ночной тьме, получал от себя же.
И в эту душную июльскую ночь, когда Алигулу вернулся домой, когда выложил на стол свежий хлеб и чуть ли не кило сыра, когда вспомнил, что в кармане у него есть еще четыре тысячи, то поблагодарил Аллаха в сердце своем, потому, что завтра спозаранку, когда Алигулу выйдет из дома, жена его пойдет на базар и купит на эти деньги сырые семечки, поджарит их и, усевшись, как обычно на свою табуретку у ворот, будет продавать эти жареные пахучие семечки из стограммового граненного стаканчика своим всегдашним клиентам - соседским мальчикам, проходящим мимо их ворот молодым девушкам, и сердце Алигулу радостно забилось, а когда жена сообщила, что с этой ночи будет стелить им постель на крыше, настроение Алигулу поднялось до небес, будто и усталость прошла, и ноги почти перестали зудеть после долгой ходьбы, а жена к тому же принесла и поставила перед ним глубокую тарелку-кясу горячего лукового супа, и Алигулу, оторвав большой ломоть от хлеба, стал его крошить в кясу и подумал, что еще неизвестно, у кого на этом свете больше проблем: у какого-нибудь властительного падишаха, или у него Алигулу?
* * *
Одноэтажный, из двух комнатушек домик Алигулу построил его прадед, отец его деда Алинаджаф (или Наджафали?), и оставил этот дом в наследство своим детям, и порой Алигулу думал, да упокоит Аллах его душу, подумать только, за столько лет с николаевских времен до Ленина, Сталина и до сих пор, до наших дней, за столько лет из их рода не вышло ни одного путного мужчины, кто бы построил себе нормальный дом, или же получил бы от Советского государства квартиру и жил бы себе в ней.
А этот дом на ладан дышал, и в особенности это ощущалось осенью и зимой, когда шли проливные дожди, шел мокрый снег, тонкое кировое покрытие крыши не выдерживало потоков воды, обрушивавшихся с неба, давало течь, и Алигулу каждый раз, поднявшись на крышу, стелил куски целлофана на продырявленные места крыши, укреплял целлофан камнями по краям, чтобы ветер не унес эту зыбкую защиту от непогоды, но пользы от этого было мало, и жена в обеих комнатках, то посреди комнаты, то по углам, то у стены расставляла ведра и тазы. Алигулу как-то стал прицениваться, желая покрыть крышу киром, но кирщики заломили такую цену, что на эти деньги запросто можно было купить билет до Барнаула.
Это были, скажем так, ежегодные зимние страдания, летом же, особенно в полдень, в комнатах царила такая жара и духота, будто посреди дома разожгли адский костер, но начиная с середины июля жена, как только приходило время спать, стелила им на крыше, и для Алигулу не было большей радости в этой заполненной заботами, тревогами, тяжким трудом жизни, как разлечься, вольно раскинув руки и ноги на крыше, посреди простора, где нет ни стен, ни тесноты, ни давящего на тебя потолка, и засыпать, глядя на небо, седьмое небо, даже несмотря на солнечные лучи уже спозаранку горячие и на частые атаки распоясавшихся ночных комаров.
* * *
Все небо из конца в конец было усеяно звездами, большими, маленькими, совсем крохотными, и все яркие, будто горели на небосводе, и столько их высыпало, что невозможно было сосчитать, и даже большие ученые не могли бы их сосчитать, и огромные приборы в Москве, нет, даже в Америке не могли бы пересчитать их до конца, но если б и сосчитали, что с того? какой смысл? Не это было главным, то есть, главное - не количество звезд, а то, что эти звезды точно так же видели и изумлялись им и сто лет назад, видел их и прадед Алигулу Алинаджаф, нет, не Алинаджаф, Наджафали так же на ночном небе, и тысячу лет назад видели их люди, в том числе и предки Алигулу, точно так смотрели на них, как он сейчас смотрит...
Ну и ладно... Видели и видели, упокой Аллах их души, но почему это так важно? Какая тому причина, что это так важно? Алигулу не находил ответа на эти вопросы, но совершенно точно было то, что эта мысль, то есть древность его предков (их кости давно сгнили и смешались с землей) и то, что он путает имя своего прадеда Наджафали (Наджафали, или Алинаджаф, ну, бог с ним...) все это смешавшись с духотой ясной ночи, полной звезд, с сияющей луной на небе, смешавшись с противным звоном комаров в окутавшей все вокруг мертвой тишине, вносило в сердце Алигулу печаль и беспокойство.
Может, это чувство было больше, чем беспокойство, было сожаление, но не верится, чтобы Алигулу знал значение этого слова, и потому он сейчас в ясную летнюю ночь, душную, полную звезд, даже не вспомнил это слово, как бы там ни было - беспокойство ли, сожаление, или как оно там ни называйся, это чувство словно бы делало Алигулу невесомым, совершенно пустым и сердце его в телесной невесомости и пустоте стучало тихо-тихо, запоздало, и запоздалость эта еще больше увеличивала беспокойство (сожаление?), еще чернее делала печаль его, будто утаскивая ее все глубже на дно колодца.
* * *
Была та же ночь, то же звездное небо, и потерявший сон Мусеиб, поднявшись с постели, подошел к окну с видом на море и, несмотря на включенный кондиционер, распахнул окно; после прохлады, царившей в комнате, духота с улицы мгновенно обволокла его лицо, и будто бы эта духота еще больше усилила печаль, засевшую в сердце Мусеиба, но стоило Мусеибу поднять голову и глянуть на звездное небо, как ему немного полегчало, как-будто блеск этих звезд разрубил, развеял духоту и принес некоторое облегчение...