Туся побежала наряжаться и накидывать шаль.
– Стой, душа твоя нейтронная! – тихо крикнул Тит.
Туся застыла в дверях.
– Ты как, туманность кометарная, кисель варить будешь?
– Сначала, любезный Тит, переберу и промою пятьдесят граммов венерианского ревеня и пятьдесят граммов заполярной кураги, – заученно заговорила Туся, – затем залью тремя стаканами воды в кастрюле и стану варить. Далее вместе с отваром протру сквозь сито, положу полстакана сахару, поставлю на СВЧ-конфорку, а как закипит, – волью полторы столовых ложки разведенного крахмала и еще раз прокипячу.
– Заполярной кураги достаточно? – Зюков выпустил махорочную медузу.
– Достаточно, батюшка! – стоя «смирно», отвечала Туся.
– А венерианского ревеня? Ведь без него эффекта тяжести не будет!
– Хватит, повелитель!
– Крахмал? – еще более грозно вопросил Зюков.
– Есть, отец родной!
– А полстакана сахару – это сколько? – Тит Бурдеевич внезапно стих.
– Грамм сто, хозяин, – неуверенно прикинула Туся.
– «Грамсто», «грамсто»... – передразнил ее Тит. – Три динары, стало быть, эфемерида неточная! Сверх потребного не бери и деньги отдай сразу. Иди.
Туся ушла, а Зюков снова воззрился на бру и принялся задумчиво ковырять трубкой в носу.
«Пятьдесят грамм кураги – это, значит, пятнадцать крон, да полета грамм ревеня – доллар двадцать три цента, да три динара – сахар, это имеем четыре марки семьдесят пять и тридцать девять в уме, – пять марок четырнадцать, на крахмал положим два пиастра для ровного счета, – стало быть, два рубля восемьдесят пять. Делим на три стакана – получаем девяносто пять копеек порция. Не дешев, однако, киселек, черт бы его подрал! Может, тестю не давать? Не заслужил, мол, собачий прогульщик! Тогда – мне два, а Туське один стакан. По справедливости».
Вбежала запыхавшаяся Туся.
– Извиняйте, уважаемый Тит Бурдеевич, – заголосила она в дверях. – Соседка, дура, даром что интеллигентная, цельный стакан насыпала, денег не берет, говорит, я с ума сошла. Может, я ей стакан киселя отнесу взамен?
– Ась? – не понял Зюков, наводя трубкой пробор в волосах. – Чего?! – страшно спросил он, осознав. – Ты понимаешь ли, беда галактическая, что говоришь? Значит, она нам – сахару на шесть динаров, а мы ей – киселя почти на рубль? Это, стало быть, за наш счет она три дня тяжелой будет, а потом порхать начнет, стерва немазаная? А нам что останется? Две порции на троих?! Истинно, последний раз бываю я в этом доме, у бати твоего дремучего. Неси сахар взад, чтоб я его больше не видел! Конец, стало быть, киселю, раз такое дело! Досыта накормили подчиненного человека, драть вас всех в три мозги и размахай туда же! Ты хоть понимаешь, немочь магнитная, чем это мне грозит? Я ведь три дня в своем весе буду, и никакой тяжести! Это ведь мне три дня что-то делать придется! А что именно? Может, ты, дыра черная, подскажешь? Нет??! То-то!..
Туся, брызжа краской для ресниц по щекам, побежала к соседке, а Зюков свистнул тестя с улицы, стегнул поводком незлую овчарку и отправился на станцию трансмагнитки, откуда до его дома было полчаса дремы.
В понедельник Зюков повстречал на службе начальника.
– Ну что, Титька, – добродушно спросило начальство, – как выходные? – и даже ткнуло пальчиком в пуговицу пиджака.
Тит Бурдеевич не захотел признаться, что с пятницы по воскресенье злился на судьбу и читал нехотя книги, поэтому от прямого ответа уклонился.
– Жена моя, Анастасия, чудо что за кисель готовит! – вежливо кланяясь, сказал Зюков. – Прям такая мастерица!
– Пригласил бы, что ли, на кисель или еще какую еду. Твоя бы красавица и настряпала, – веселилось начальство. – Или боишься, что уведу, пока ты тяжелый лежишь? Не боись, Титька! Я от киселя тоже тяжелею. Не так, как ты, правда, но тонны три набираю.
То есть за Анастасию можешь быть спокоен.
– Шутник вы какой, – боязливо проговорил Зюков, суша в кармане потную ладонь. И ни с того ни с сего добавил: – Тесть у меня строгий. С причудами. Но в целом – положительный. Одно слово – приблудянин...
Сборник «Приятного аппетита», М., 47 г. ЭЦЕТИ
О. Санин
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Мы игрались в комнате и повалили книжный шкаф. Шум поднялся – прямо жуть какая-то! Стекла посыпались, книжки всякие разлетелись, статуэтки вдребезги поразбивались. А сверху-то, сверху ведь чемоданы лежали! Один – в котором калоши да зимние ботинки хранились – на стул рухнул: стул рассыпался. Второй больно тяжелый был: еще бы – утюги старые, примус прошловековый, инструменты различные: дрель, да полотер, да молотки, да ключи разводные. Рухлядь, конечно, но выкинуть-то жалко! Вот и лежала себе спокойно, пока – на тебе! – на письменный стол не обвалилась. Стол пополам треснул, а оттуда, оттуда – батюшки! – бумага, чернила, скрепки, карандаши, дыроколы, папки пустые, копирка... Буковки из пишущей машинки – те вообще по всему полу запрыгали – поди собери!
Наши, конечно, врассыпную. Виктор Сергеевич, хозяин-то, на шторе повис. Не сообразил маленько: карниз ведь легкий – «Паутинка». Тюль он еще выдержит, льняные гардины тоже, но девяносто шесть килограммов – увольте! В общем, Виктора Сергеевича штукатуркой слегка завалило... Его бы вытащить, так ведь не до него! Хаахтела на пианино вскочил. Казалось бы, чего проще: музыки не понимаешь, в инструментах не разбираешься – не суйся! Мог ведь под диван залечь? Мог! Так нет: надо ему башмаком по клавишам, да по басам, по басам, да пятками. Конечно, Рамфорд испугался, любой испугается: спиной стоял человек к музыке, как-никак. Завыл он по-звериному и – ахнул в гардероб головой вперед. О том, что там с полчаса уже как Василий Тихонович сидел – прятался, – он, ясно дело, и гадать не мог. Потом выяснилось, что Василий Тихонович не буквально сидел в гардеробе, а лежал: спал наш гипертоник в шкафу, как младенец. Естественно, мы о нем забыли, никто и не заметил, как он исчез. Хоть бы предупредил, что в прятки играет, а то: мы в салочки, а Тихоныч – на особицу. Короче, на него-то Рамфорд и брякнулся. Оба заорали, но Василий Тихонович сильнее: ему как раз снилось – он потом объяснял, – что он с лазерной платформы тещину дачу расстреливает. Тут навалилось черное, большое, душит, визжит в ухо. Ну, думает Тихоныч, все, прощай, Родина, добралась-таки ведьма до смельчака, пробила тело космического аса ракетами, в дырках воздух свистит, сама смерть горло сжимает.
Впрочем, наш инфарктник могуч все-таки. Валидол валидолом, а Рамфорда одолел: проломил животом противника стенку гардероба и выкинул прочь, сам – как герой – вместе со шкафом на врага опрокинулся. Рамфорд виноват, конечно, но ему все же меньше досталось, чем Саше Енссену, который вовсе ни в чем не повинен. Просто полз мимо: дай, думал, к Виктору Сергеевичу подберусь и напугаю сзади. Чего он там в штукатурке лежит?! Здесь-то его и накрыло.
Все это, между прочим, в считанные секунды произошло. Я почему так подробно описываю – мне лучше всех видно было: на люстре висел. Я туда с книжного шкафа прыгнул (спасался от Грызуна Павла Эдуардовича – тот как раз водил), но неудачно оттолкнулся, почему авария и произошла. А сам Грызун легче всех отделался, зато урон самый большой нанес: поскользнулся на банановых корках, которые Рамфорд разбросал, чтобы ему водить труднее было, и в телевизор въехал. Экран, конечно, лопнул, Павла Эдуардовича к серванту отбросило, однако – ни одной царапинки... Все сервизы перебил (мы потом три тарелки целых насчитали), а Паша – живехонек.
Да, чуть не забыл! Ведь Джюкич все это время на диване прыгал. На диване у нас «дом», там салить нельзя.