Таможня в Бресте посчитала джентльмена контрабандистом, и вещи его были отправлены в Москву на экспертизу. А Увеку Увечную давно уже хватились в Доме Привидений и Призраков. Отловили и доставили. Куда определили — Шеврикука мог предположить.
— Нет, хоть бы скорее наступила зима, — заговорила Невзора-Дуняша, будто упоминаний Увеки Увечной перед тем и не было, — и опять бы переехали из этой постылой лыжной базы в Оранжерею!
— Чем тебе плоха лыжная база? — спросила Гликерия.
— Всем! — решительно сказала Невзора-Дуняша. — Всем! Всем! Всем! Это общежитие! Я что — лимитчица? Я — коренная москвичка! А это вахтовый сарай-балок для тех, кто добывает газ! Нет! Даже и не общежитие, и не сарай. Ночлежка! Хитров рынок! Барон и пьяная Настя! И все провоняло лыжной мазью.
— Ну, Дуняша, ты несправедлива, — позволила себе улыбнуться Гликерия. — Какая уж тут лыжная мазь?
— Одна лыжная мазь! И гуталин! Крадется за тобой старуха Смазь с насморком — от нее за километр все воняет лыжной мазью. Всю ночь тыкаешься мордой в мокрые и вонючие тряпки, придешь сюда — и на тебе: снова вонь и слежка!
— И у вас в номерах сносно, — не выдержал Шеврикука. — Бывали…
— Во-о! — было указано длинным пальцем в сторону Шеврикуки. — И это полено еще шипит. Отчего, милая Гликерия Андреевна, нельзя было быть вам зорче и предусмотрительнее и не вытаскивать из дров полено сучковатое и с трещинами?
— Полено, как известно, выбирают в темноте.
— Тем более что в темноте, — сказала Невзора-Дуняша.
— То полено, — сказала Гликерия, — вернулось в поленницу.
— Оно так, — сказал Шеврикука. — Но, может, его оттуда и вовсе не вытаскивали.
И снова стало тихо. Невзора-Дуняша серые глазища свои в тревоге переводила с Гликерии на Шеврикуку, будто ощущала себя виноватой в возникшей неловкости. Потом сказала:
— Вот. А в Оранжерее все было бы куда веселее… И будет! Будет! Там, говорят, змей объявился.
— Какой змей? — рассеянно спросила Гликерия.
— Большой. Лежит в задумчивости вблизи водяных растений теплых стран.
— Ты сама его видела? — спросил Шеврикука.
— Я говорю: говорят! — фыркнула Невзора-Дуняша уже сердито. — Ладно. Вы мне надоели. Мне все надоели. Я голодная. А мне к шести в «Интурист». Я иду на кухню. Какие тебе, Лика, готовить сегодня костюмы?
— Через час я должна быть на корте, — сказала Гликерия. — Потом в манеже — верховая езда. Потом преподаватель восточных языков. Пусанский диалект корейского.
— Большая жизнь! — вздохнула Невзора-Дуняша. — А Увека Увечная хотела дунуть без языка. Конечно, которые живут в Апартаментах с анфиладами…
Она уже уходила, но обернулась и сказала:
— Но притом вы все же, Гликерия Андреевна, хоть и урожденная, — частное привидение, а не историческое. Да!
То ли она высказывала сожаление. То ли желала уколоть Гликерию. Или поставить ее на место. Шеврикука не понял.
— Я помню, Дуняша, — мягко сказала Гликерия. — Но иные исторические пребывают сейчас по соседству с Увекой. В узилище Таинственных Чертогов.
— И Батищева там?
— И Батищева.
— И Чулкова?
— Чулкова нет. Чулкова в Апартаментах первой сотни.
— Какая Чулкова? — встревожился Шеврикука.
— Та самая! — сказала Невзора-Дуняша. — Та самая! А тебе бы помолчать. Не ваше поленье дело! Но где бы кто ни находился, мне на это наплевать!
«Монкураж! — вспомнилось Шеврикуке. — Монкураж!» А Невзора-Дуняша удалилась, опять ради него произведя кариокские движения бедрами.
— Ну что? — сказала Гликерия и гордо вскинула голову. — Проси.
— Глупости, — сказал Шеврикука. — Ни ты ни о чем не можешь у меня просить. Ни я у тебя.
— Проси, — сказала Гликерия.
— Ладно. Прошу принять, — сказал Шеврикука. И протянул ей мелкие вещи опущенного в прошлое Пэрста-Капсулы.
— Иди, — сказала Гликерия.
— Как скажешь, — поклонился Шеврикука.
— И более не приходи.
— Но если…
— Не пропадут. А коли потребуются, возникнут сами…
10
Шеврикука брел по Звездному бульвару. Когда он пробирался на лыжную базу, небо было голубое, без сметаны, столь свойственной в последние годы московскому безоблачью, вызываемой, по всей вероятности, техническими играми человека и рождающей печаль по истинной небесной лазури. Где нынче та лазурь? Если только в Италии. Или на полотнах Сильвестра Щедрина. И листья на тополях, березах и липах тогда не трепетали. А утром граждан по радио призывали закрывать окна и форточки, брать зонты, надевать резиновую обувь и стараться не выходить из помещений. Циклон от фиордов Норвегии гнал ураган из новгородской земли в тверскую, рвал там крыши, свирепствовал на фермах, подымал в воздух свиней и коров, разорил отделение милиции в Торопце, искорежив мотоциклы с колясками. Да что коляски! Автобусы переворачивало, трубы электрических станций осыпало на землю кирпичами и, похоже, могло раскачать Останкинскую башню. Объявлено было о временной эвакуации персонала.
По часам Башне уже полагалось раскачиваться. А она стояла ровно. И стекла поблизости — ни в жилых домах, ни в учреждениях — не звенели и не бились. Небо затянуло, но никаких свирепостей и буйств в воздухе не происходило. Шел тихий прохладный дождь. И все.
«Ну не ураган. Ну дождь. Опять врет прогноз. Ну и что? Мне-то что?» — думал Шеврикука.
Подступила тоска, и избегнуть ее он не мог. Проще всего было бы объяснить тоску явлениями природы, сменой небесных обстоятельств, но вышла бы ложь. Да и что бы отменили какие-либо объяснения? Ничего. При подходе к Апартаментам Гликерии на него набросился страх, предощущение Ужаса. Пугаться Шеврикуке приходилось часто, но обычно он сознавал степень угрозы, ее пределы и неизбежность ее разрешения. Или тут же вспоминал трын-траву. Предощущение Ужаса он не испытывал давно, шепот о Чудовище выдавило его сознание, почти забывшее о случаях встреч с силами, желавшими раздавить его и вобрать в себя. От Гликерии Шеврикука уходил в отчаянном кураже, полагая, что его караулят. Но никто его не караулил. И никто на него не напал. Теперь Шеврикука думал: будут караулить и нападут. Но ощущения Ужаса уже казались краткими, и потому с ними можно было согласиться. Приступу же тоски, Шеврикуке знакомому, предстояло длиться вечность, и хуже всего в нем было однообразие тихой боли разума. Эта боль замком затворяла действия и решения.
Шеврикука свернул на Шереметьевскую улицу, дошел до грязного путепровода, у серого бетонного парапета его встал. Под мостом, разрывая Марьину Рощу, текли рельсы ко Ржеву. Менее всего любил Шеврикука в Москве раны железных дорог, запахи гари, металла, черных и коричневых жидкостей, бестолочь брошенных кем-то вагонов, цистерн, холодильников, с ржавыми и битыми боками, нагорья мусора, отходов, хлама, вышвырнутого с небрежностью неуважения к живому, к травинке зеленой и к голубокрылой стрекозе, к чистой капле, калеченые строения, сараи, гаражи, всунутые там и тут безмозглыми и наглыми поденщиками, весь этот хаос и безобразие случайных, проносящихся куда-то временных жителей Земли. Отчего же куда-то? В тупик! В тупик! В тупик! А скорость не утишишь и не остановишь гон колес, исход один…
В приступы тоски Шеврикука приходил и сюда.
В особенности угодно было ему стоять у парапета над Ржевской линией в зимние темно-серые сырые дни. Снег в грязи и копоти усугублял вид городского безобразия. Все понятия о соразмерном и ладном были нарушены и на мосту, и под ним — на путях, вблизи них, на полосах отчуждения.