Разъезжает.
– Вы сказали это с такой горечью: разъезжает.
– Неужели? – Он пожал плечами.
Она вдруг подняла руку.
– Не хочется мне подкладывать вам такую свинью: отвлекаться от мыслей о Кейти за ваш счет. Поэтому можете мне не отвечать. Просто я сую нос не в свои дела. Ведь вы мужчина интересный.
Он улыбнулся:
– Ничего подобного. На самом деле, миссис Маркус, я человек очень скучный. Отнимите у меня мою работу – и ничего не останется.
– Аннабет, – сказала она. – Называйте меня так, хорошо?
– Конечно.
– Не верится что‑то, полицейский Дивайн, что вы человек скучный. И вы знаете, что самое удивительное?
– Что же?
Повернувшись на стуле, она взглянула прямо на него:
– Не похожи вы на человека, который посылает фальшивые штрафы.
– Почему это?
– Это ребячество, – сказала она, – а ребяческого в вас мало.
Шон передернул плечами. Его опыт говорил о том, что ребячество раньше или позже может проявить каждый. Особенно это характерно для тех, кто попал в западню, – тогда в ребячестве видишь отдушину.
За этот год с лишним он ни с кем не говорил о Лорен: ни с родителями, ни с немногими своими друзьями, ни даже с их штатным психоаналитиком, о котором как бы между прочим, но не без задней мысли, заговорил его командир, как только на службе стало известно о том, что Лорен ушла от него. Но сейчас в Аннабет, малознакомой женщине, которую постигла утрата, он уловил осторожное сочувствие к его собственной утрате, потребность знать о ней или разделять ее, потребность, как ощущал Шон, увериться в том, что не одна она страдает.
– Моя жена – администратор передвижных театров, – спокойно пояснил он, – и менеджер антреприз, понимаете? В прошлом году по стране ездил «Король танца», где менеджером была она. В таком вот духе. А в этом году это, кажется, «Анни хватает пистолет». Строго говоря, я не совсем уверен, с чем именно она разъезжает в этом году. Странная мы были пара – я имею в виду, в смысле профессий. Можно ли представить себе занятия более противоположные?
– Но вы любили ее, – сказала Аннабет.
Он кивнул:
– Ага. И все еще люблю. – Он вздохнул и, откинувшись на спинку стула, выдавил: – А парень, которому я посылал штрафы… – У него пересохло в глотке, и он покачал головой, чувствуя вдруг неодолимое желание сбежать с этого крыльца, из этого дома.
– Был вашим соперником? – мягко сказала Аннабет.
Шон вынул из пачки сигарету и, закурив, кивнул.
– Как вы мило это сформулировали! Да, назовем это так. Соперник. У нас с женой некоторое время тому назад начались нелады. Мы мало виделись, и все такое. Ну и этот… соперник охмурил ее.
– И вы ужасно обиделись, – произнесла Аннабет, произнесла не как вопрос, а как утверждение.
Шон вытаращил на нее глаза:
– А вы знаете кого‑нибудь, кто не обиделся бы?
Аннабет окинула его суровым взглядом, как бы подразумевая, что сарказм его неуместен или же, может быть, что она вообще не поклонница сарказма.
– Значит, все‑таки вы ее еще любите.
– Конечно. Да и она, черт возьми, все еще любит меня. – Он загасил окурок. – Она все время звонит мне. Звонит и молчит.
– Погодите, она…
– Я знаю, – сказал он.
– …звонит вам и ни слова не произносит?
– Угу. Уже восемь месяцев, как продолжаются эти звонки.
Аннабет засмеялась:
– Не обижайтесь, но такой странной истории я давно не слышала.
– Не спорю. – Он смотрел, как вокруг голой лампочки вьется муха. – Но думаю, в конце концов она заговорит. И это меня греет.
У него вырвался смешок, и звук этот, замерев в вечернем воздухе, оставил после себя эхо, смутившее Шона. Затем наступила пауза – они молчали, курили и слушали жужжание, с которым муха проделывала свои виражи, стремясь к источнику света.
– Как ее зовут? – спросила Аннабет. – За все это время вы ни разу не назвали ее имени.
– Лорен, – сказал он. – Ее зовут Лорен.
И мгновение имя это, как легкая паутинка, парило в воздухе.
– И вы полюбили ее еще в детстве?
– На первом курсе колледжа, – сказал он. – Да, наверное, для нас это было еще детство.
Ему вспомнился ноябрьский проливной дождь и как они впервые целовались в подворотне, как кожа ее покрывалась мурашками и как их трясло.
– Может быть, в этом‑то и дело, – сказала Аннабет.
Шон вскинул на нее глаза:
– В том, что кончилось детство?
– По крайней мере для одного из вас.
Шон не стал спрашивать, для кого именно.
– Джимми сказал мне, что Кейти собиралась бежать с Бренданом Харрисом.
Шон кивнул.
– Вот как раз оно самое, правда?
Шон резко повернулся на своем стуле:
– Вы про что?
Она выпустила дым вверх, к пустым бельевым веревкам.
– Про глупые мечты молодости. Интересно, как Кейти и Брендан собирались жить в Лас‑Вегасе? И сколько длился бы этот рай? Ну, попутешествовали бы, поребячились, но раньше или позже до них дошло бы, что семейная жизнь – это не одни розы, золотые закаты и прочая дребедень. Это работа. И человек, которого любишь, редко бывает достойным твоей большой любви. Потому что на самом деле никто ее не достоин, как никто и не заслуживает такого бремени. Неизбежны спад, разочарование, утрата веры и целая вереница грустных дней. Теряешь больше, чем обретаешь. И ненавидишь того, кого любишь, не меньше, чем любишь. Но надо засучить рукава и работать, черт побери, делать все собственными руками, потому что это и есть быть взрослым.
– Аннабет, – сказал Шон, – вам кто‑нибудь говорил, что вы человек жесткий?
Она повернула к нему голову. Глаза ее были прикрыты, по лицу блуждала задумчивая улыбка.
– Только и говорят.
Вернувшись домой в этот вечер, Брендан Харрис достал из‑под кровати сложенный чемодан. Чемодан был полон пестрых рубашек и шортов, а еще там лежали две пары джинсов и спортивная куртка – никаких свитеров, никаких шерстяных брюк. Он взял с собой лишь то, что собирался носить в Лас‑Вегасе, а зимних вещей не взял, потому что они с Кейти решили: не придется им больше мерзнуть, закупать теплые носки на распродаже и глядеть на дорогу сквозь замерзшее ветровое стекло. Вот почему сейчас, когда он открыл чемодан, в глаза бросились яркие краски, пестрота, жизнерадостность лета.
Так они и собирались жить. Загорелые, вольные тела не стеснены, не придавлены зимними пальто, походка легкая – никаких тебе зимних ботинок, и не надо ни перед кем отчитываться. Они станут пить напитки с диковинными названиями, днем нежиться в отелях с бассейнами, и кожа их будет пахнуть солнцезащитным кремом и хлоркой. Они будут заниматься любовью в комнатах, прохладных от кондиционера, но прогретых солнцем, пробивающимся сквозь шторы, а когда спадет жара, они, красиво одетые, выйдут на прогулку. Он видел их вдвоем словно со стороны, словно издали: любовники, как в кино, идущие среди буйства неоновых огней, и яркие огни расцвечивают алыми, желтыми и голубыми пятнами темный гудрон мостовой. Вот они, Брендан и Кейти, лениво бредущие по широкому бульвару, который кажется уже из‑за шикарных домов по обеим сторонам, а из распахнутых настежь дверей казино доносятся веселые голоса и звон монет.