Шону стало известно о романе Лорен с актером, и он донимал ее вопросом: «Чей это ребенок, Лорен?» – на что она парировала: «А ты бы сделал тест на отцовство, если так волнуешься!»
Они уклонялись от обедов с родителями, стараясь, чтобы те не застали их дома во время наездов в город, и Шон сходил с ума от страха, что ребенок не его, и от другого страха – что он не полюбит ребенка, даже если уверится, что тот от него.
Когда Лорен уехала, мать стала объяснять отсутствие невестки тем, что ей необходимо «разобраться в себе», а вырезки теперь стали предназначаться не Шону, а Лорен, словно распираемый вырезками ящик может заставить их вновь объединиться хотя бы для того, чтобы совместными усилиями привести наконец этот ящик в порядок.
– Ты с ней говорил недавно? – спросил из кухни отец. Лицо его было скрыто зеленоватой перегородкой.
– С Лорен?
– Угу.
– С кем же еще? – бодро сказала мать, роясь в ящике комода.
– Она звонит мне, но ничего не говорит.
– Может быть, она просто болтает о пустяках, потому что…
– Нет, папа. Я имею в виду, что она вообще не говорит, ни слова не произносит.
– Совсем ничего?
– Абсолютно.
– А тогда откуда ты знаешь, что это она?
– Знаю, и все.
– Но каким образом?
– Господи! – воскликнул Шон. – Я слышу ее дыхание! Понятно?
– Как странно, – сказала мать. – Ну а ты‑то говоришь, Шон?
– Иногда. Все меньше и меньше.
– Что ж, по крайней мере вы как‑то общаетесь, – сказала мать, кладя перед ним последнюю вырезку. – Скажешь ей, что, по‑моему, ей это будет интересно. – Она села и ребром ладоней стала разглаживать морщинку на скатерти. – Когда она вернется домой, – добавила она, вглядываясь в то, как морщинка исчезает под ее руками, – когда вернется, – повторила она, и голос ее был как шелестящий шепот монахини, убежденной в изначальной силе слова.
– Дейв Бойл, – сказал отцу Шон, когда часом позже они сидели за одним из столов в баре «Норы». – Помнишь, как его увезли от нашего дома?
Отец его нахмурился, а потом сосредоточенно принялся выливать остаток «Киллана» в запотевшую кружку. Когда слой пены поднялся к самому краю кружки, а струя пива из бутылки превратилась в отдельные жирные капли, отец сказал:
– А что… ты не мог просмотреть старые газеты?
– Ну, я…
– Зачем спрашивать у меня? Ерунда какая. И по телевидению это было.
– Про поимку того похитителя не было, – сказал Шон, надеясь, что такого довода окажется достаточно и отец не станет допытываться у него, почему он пришел с расспросами именно к нему, так как ответа Шон и сам пока толком не знал.
Он лишь понимал, что смутно рассчитывает с помощью отца определить своеучастие в событии и, может быть, увидеть все в ракурсе, который ни старые газеты, ни папки с протоколами закрытых дел дать не в силах. И может быть, удастся обсудить с отцом нечто более важное, чем последние телевизионные новости. Эдакая настойчивая потребность взять быка за рога. Временами Шону казалось, что раньше им с отцом случалось говорить о чем‑то, кроме повседневных мелочей (как случалось говорить и с Лорен), но убей его, он не помнил, о чем именно шла тогда речь, – все зыбилось в туманной дымке воспоминаний юности, и он боялся, что никаких моментов близости, понимания и доверительного общения между ними на самом деле и не было и с годами он просто выдумал их как миф.
Отец его был человеком молчаний и недоговоренностей, тяготевших к пустоте, и Шон немало времени тратил, пытаясь понять и интерпретировать его молчание, заполнить пустоты, порожденные иносказаниями, домысливая, что
– Да.
– Он твой ровесник. Что же, у него девятнадцатилетняя дочь?
– Джимми родил ее, когда ему было лет семнадцать, года за два до того, как угодил в «Олений остров».
– Ах ты, господи, – вздохнул отец. – Вот бедолага! А старик его все в тюрьме?
– Он умер, папа, – сказал Шон.
Шон увидел, что это известие расстроило отца, вновь перенеся его на кухоньку на Гэннон‑стрит, когда он вместе с отцом Джимми в теплые субботние вечера распивал пиво, а сыновья их играли во дворе, и воздух звенел от их веселого смеха, долетавшего с улицы.
– Вот черт, – сказал он. – Но умер‑то он хотя бы на воле?
Шон подумал было соврать, но голова сама собой качнулась отрицательно:
– В тюрьме. В Уолполе. От цирроза.
– Когда?
– Да вскоре после вашего переезда сюда. Шесть лет назад, а может быть, и все семь.
Губы отца беззвучно повторили «семь». Он тянул пиво из кружки, и темные стариковские пятна на тыльной стороне его рук в желтом свете лампы проступали еще отчетливее.
– Так легко забываешь, сколько лет прошло. Путаешься во времени.
– Извини, папа.
Лицо отца исказила гримаса – его единственный обычный ответ на выражения сочувствия или похвалы.
– За что извиняешься? Не ты же попал в тюрьму! Господи, да Тим во всем виноват. О чем он только думал, когда пришил Сонни Тодда!
– За бильярдной партией, да?
Отец пожал плечами:
– Оба они были пьяные. А больше – кто его знает, что там произошло. Оба пьяные, оба сквернословы, и характер у обоих скверный. У Тима еще похуже, чем у Сонни Тодда. – Отец отхлебнул еще пива. – Только что общего между исчезновением Дейва Бойла и этой… как ее? Кэтрин? Кэтрин Маркус?
– Да.
– Так какое же отношение одно имеет к другому?
– Я не говорю, что имеет.
– Но и не говоришь, что не имеет.
Шон невольно улыбнулся. Возьми любого бандита, который хочет перехитрить следствие и знает законы получше любого судьи, – Шон обломает его, но с этими ветеранами, с этими крепкими, что тебе орех, недоверчивыми скептиками из поколения его отца, с этими работягами с их бешеной гордостью и полнейшим неуважением к властям, если они задумали чего‑то тебе не говорить, ты можешь биться всю ночь, но к утру будешь там же, откуда начал, – с одними вопросами, но без ответов.
– Послушай, папа, давай пока не думать о том, что и к чему имеет отношение.
– А, собственно, почему?
Шон предостерегающе поднял руку:
– Хорошо? Доставь мне удовольствие.
– О, конечно! Это единственная моя радость – при первой возможности доставлять удовольствие сыну.