— Слава Всевышнему, что он дал нам на ханство казанское Шах-Али! Амин! — наконец произнес он и провел узкими ладонями по сухому волосатому лицу.
— Амин! — раздалось вокруг, словно вздох.
Так Шах-Али стал казанским ханом во второй раз.
Сопровождаемый многочисленной свитой и народом, новый властелин покинул священную обитель. Людской поток вслед за Шах-Али схлынул на мощенную серым булыжником площадь и разлился по узким улочкам.
Весь день город ликовал. Всюду были выставлены бунчуки [26] — так Казань приветствовала нового хана.
А московский посланник Дмитрий Вольский возмущался:
— Войско русского царя в город не пустили, воеводу не приветили, а посла государя Ивана Васильевича не во дворце держат, как чину его подобает, а в посаде, на самых задах. Словно сироту какого-то или родственника дальнего. Сказано об этом будет государю московскому. Не пожалует он казанских бояр, хулу им воздаст.
— Верно, — соглашался с князем тысяцкий, — прогневается государь и заново с войском пойти может. Несдобровать Казани, коли вся земля Русская поднимется.
А счастливый Шах-Али, не чувствуя настороженных, а порой и просто ненавидящих взглядов, шел по персидским коврам к ханскому дворцу.
Утром под тонкие и протяжные призывы муэдзинов со всех концов города к мечетям поспешили мусульмане. Этот день для ханства был необычным — в главной мечети проповедь читал сам Кулшериф: — Да будет славен казанский хан Шах-Али по велению Господа нашего. Ибо все, что происходит на земле, следует от соизволения его, а не от прихоти людской. Так пусть же Шах-Али будет добрым господином и заступником нашим, справедливым судьей и бережливым хозяином. Пусть Аллах сохранит его и весь род его славный от беды и напасти. Амин!
Мурза и князь
Через Ханские ворота в сопровождении большого отряда казаков в Москву выезжал мурза Чапкун Оттучев. Он спешил сообщить государю московскому о занятии Шах-Али казанского престола. С подворья вслед удаляющемуся отряду хмуро смотрел Дмитрий Вольский.
— Государю докладывать едут. Обманут они нас. К царю Шах-Али не пускают и вестей от него не дают получать. Видно, задумали что-то. Но, слава тебе Господи, Дмитрий Палецкий в дороге уже.
В полдень Чапкун нагнал головной полк Дмитрия Палецкого. Князь встал лагерем, и огромные шатры были расставлены по всему полю.
— Окружить, — приказал мурза, — и чтобы никто не вышел! Всех побить, а эмира Палецкого — ко мне!
Князя, разутого и в одной рубахе, разодранной у самого плеча, вытащили из шатра и доставили к Чапкуну. Дмитрий Палецкий утер рукавом с лица кровь и посмотрел на мурзу. Чапкун сидел на высоком жеребце, а конь, чувствуя запах крови, громко фыркал, нетерпеливо переступал ногами. Мурза любовно похлопал его по холке.
— Отпустить эмира. Пусть подойдет ко мне поближе.
Стража подтолкнула князя вперед.
— Пожалей меня, мурза, — ноги у Палецкого ослабли, и он упал коленями в густой, жирный, размокший от дождя чернозем. — Стар я стал. Дома умереть хочу, подле жены да деток. Ежели в вашей земле басурмановой помру, не примет меня Господь!
— Значит, жить хочешь? — спросил Чапкун, поигрывая длинной плетью.
— Хочу, мурза, пожалей старика! Неужно не помнишь ласку мою в Москве?
Чапкун родился в Касимове и несколько лет был служилым татарином у государя московского Ивана Васильевича. Вот тогда и завязались между мурзой и князем отношения, напоминающие дружеские.
— Пусть он идет! — приказал Чапкун и, хлестнув крепко коня, поскакал прочь по раскисшей после весеннего паводка московской дороге.
Князь Дмитрий Палецкий, истово крестясь, остался один.
— Слава Христу, спас меня от басурманова плена. Нужно успеть сообщить царю Ивану о Шах-Али…
— Князь, батюшка, — послышалось за спиной жалостливое завывание.
Из кустов вышел дружинник из охраны воеводы. За повод он вел красавца-коня. — Это тебе…
— Дай плеть, — коротко приказал Палецкий.
— Держи, батюшка, — охотно протянул отрок кнут. — Ты его погорячее плетью, тогда он мигом до самой Москвы доскачет.
Князь взял плеть и долго без устали хлестал рынду [27] — по лицу, рукам, шее.
— Будешь знать, как пристало беречь князя! Будешь знать, как беречь князя! — приговаривал он.
А когда наконец притомился и на его широком лбу выступила обильная испарина, князь брезгливо отшвырнул плеть.
— Что стоишь, раззява! В Москву надо поспешать! Раньше мурзы в стольном граде нужно быть. Наговорит он царю всякого да еще и уступок каких добьется для своего двора! Оружие за добрую весть попросит.
Холоп утер с рассеченного лица кровь и произнес:
— Да где же их обойдешь?! Каждый из них за собой по два свежих жеребца ведет.
— Ладно, — подумав, произнес князь, — видно, действительно не успеть… Попадет мне теперь от государя. Царя Шах-Али оставил, дружину не уберег. Ничего, может, государь и пожалеет, милостив он.
Карачи-заговорщики
Чура Нарыков молился, призывая Аллаха в покровители дел своих. Он забыл обо всем и думал только о Всевышнем.
— Аллах видит все, знает обо всех. Аллах — единственный Бог! Только вера в него является по-настоящему истинной!
Слова молитвы Чура произносил совсем негромко, но его сочный голос легко разбегался в пустоте и забирался в дальние углы мечети. Наконец он воздал последнюю хвалу Аллаху:
— Во имя милостивого и милосердного. Амин! — коснулся лица жесткими ладонями.
Чура Нарыков неторопливо поднялся, поправил на себе расшитую золотом одежду и вышел из храма. Он видел спины, согнутые в почтении, боязливые взгляды. В знак приветствия Чура едва наклонял голову и спешил дальше, к ханскому дворцу.
У ворот дворца стража покорно расступилась, пропуская эмира.
— Что говорит хан? — поинтересовался Чура у мурз, вышедших ему навстречу.
— Шах-Али хотел покинуть дворец, но мы наказали страже, чтобы она его остановила, как ты велел, эмир.
— Что на это ответил Шах-Али?
— Поначалу он был очень рассержен. Грозился отрубить нам головы или подвесить на крючья за ребра, а потом, проклиная Казань, удалился в свои покои.
— Выходит, он уже все понял и ему не нужно будет больше ничего объяснять. Шах-Али, скорее всего, попросит помощи у Бельского. Он со своим полком живет в посаде и еще не знает о заточении хана… Что ж, посмотрим!
Чура все еще решал, чью же сторону наконец принять — Шах-Али или, быть может, сеида?
Вечером у Нур-Али собрались виднейшие карачи. В его роскошном дворце было шумно и весело. Звучала музыка. Плавно двигались танцовщицы, слава о которых давно перешагнула пределы Казанского ханства. И пришедших в этот час к эмиру пробирала зависть:
— Ах, Нур-Али! Всюду у него красота!
Танцовщицы извивались, как змеи, приковывая к себе горячие взгляды, гости забыли о музыке. Похоже было, что они не помнили даже о цели своего визита, будто собрались здесь для того, чтобы выпить кумыса да посмотреть на искусных танцовщиц.
Но стоило только в просторных покоях появиться Чуре Нарыкову, как гости поднялись со своих мест. Каждый пожелал пожать руку эмиру.
Музыканты отыграли последние аккорды. Хозяин сделал нетерпеливый жест рукой, и танцовщицы легкой стайкой скрылись на женской половине.
Навстречу вышел сам сеид. На его лице застыла приветливая улыбка.
— Рад приветствовать уважаемого Кулшерифа, — первым заговорил Чура. — Как здоровье, сеид?
— Время ли сейчас думать о собственном здоровье, когда болеет все ханство?
— Для того мы и собрались, чтобы разобраться во всем, — сказал хозяин дома. — Прошу садиться, гости дорогие, разговор у нас будет долгий и непраздный.