— Вы ведь его называли?
— Я… Нет… Да, кажется, называл…
— Ну-с?
Полковник Гвоздев развел руками.
— Не понимаю… По чести и совести. Не понимаю, товарищ… Здесь какая-то ерунда.
— Именно ерунда… — подтвердил начальник и порылся в столе. — А вот еще документ.
Документ, доказывающий, что пароли «Синего Креста», сообщенные Гвоздевым, явно дуты.
— Ну-с?..
— Товарищ… Клянусь честью, товарищ!.. Что же это такое?.. Это черт знает что!..
— Да, черт знает что… Ну-с, а что вы скажете насчет гражданки Пальчевской?
Полковник Гвоздев внезапно вспомнил магазин на Кузнецком — влажный запах оранжереи, ирисы и магнолии и за причудливыми цветами смеющиеся глаза. Он побледнел и ничего не ответил.
— Я вас спрашиваю.
— Да, да, товарищ… Сейчас. Я утверждаю. Я продолжаю утверждать, что гражданка Пальчевская дважды приезжала в Берлин…
— Зачем?
— Для свидания… Для свидания со мной… По делу…
— Вы уверены?
— Совершенно уверен…
— Хорошо-с. Угодно очную ставку?.. — И, не ожидая согласия, начальник приказал в телефон: — Приведите Пальчевскую.
Теперь они оба молчали. Начальник, не торопясь, снял очки, дунул на них и начал старательно вытирать платком. Платок был клетчатый с красной каемкой. Полковник Гвоздев неподвижно сидел на стуле. Он понял, что попался с поличным. «Не выкрутиться… Погиб…» И он покорно и тупо ждал. Но когда он увидел худую женщину в поношенной юбке и давно забытое, теперь уже немолодое лицо, он последним остатком воли стряхнул наваждение.
— Софья Андреевна, не узнаете?
— Узнаю.
Она сказала это спокойно и посмотрела ему в глаза.
— Вы помните, что мы виделись с вами в Берлине в прошлом году?
— Я не ездила никогда в Берлин.
— Нет, вы ездили… Вы были два раза: в январе и в апреле.
— Вы ошиблись: я жила все время в Москве.
Он закашлялся. Потом отвернулся. Снова вспомнились причудливые цветы. И все-таки он сказал:
— Неправда.
Она пожала плечами. Начальник подал ему бумажку — удостоверение домового комитета. В бумажке значилось, что гражданка Софья Пальчевская состоит в Наркомпросе на службе и не выезжала пять лет из Москвы. Полковник Гвоздев смотрел на крупный, писарский почерк, и буквы прыгали, и стирались, и пропадали совсем. Как сквозь сон он услышал:
— Гражданка Пальчевская, я вас не стану более задерживать.
Начальник спрятал платок и зевнул. Дело «бывшего полковника Гвоздева» давно надоело ему. Дело было несложное. При возвращении в Россию ему обещали прощение — значит, надо простить. Обвиняемый врал — по глупости и из страха. Ложь окончательно вскрылась сегодня. Ну, и нечего волынку тянуть… Начальник помнил царские тюрьмы, Сибирь, этапы и Акатуй. «Вот такие нас и ссылали… А теперь трясутся и врут… И сколько лишних хлопот. Мразь».
— Вы будете высланы в Нарым.
— Товарищ!.. Еще раз, по чести и совести. Товарищ, я говорю: все мои показания — святая правда… Я мог… Я мог ошибиться, конечно. Например, я спутал фамилию судьи… Я припоминаю теперь: его фамилия не Авдеев, а Алексеев… Но учитель Штраль, например, контрреволюционер… И Пальчевская тоже… Я настаиваю… Я категорически настаиваю, товарищ…
Полковник Гвоздев говорил как в бреду. Он говорил с единственной целью выиграть время. Его пронизала сумасшедшая мысль. Его обманывают, его расстреляют этой же ночью. Он с отчаянием боролся с судьбой и добивался отсрочки. Ему казалось, что этим он спасал свою жизнь. Так он думал, по крайней мере… Он очнулся только тогда, когда, после долгих просьб, доказательств и убеждений, начальник погладил лысину и равнодушно сказал:
— Извольте. Мы еще раз проверим.
Вернувшись в камеру, полковник Гвоздев выпил залпом стакан вина: «Надо все обдумать… спокойно и хладнокровно… Главное хладнокровно». Руки его дрожали. Он лег. В путанице, разумеется, виноват не он. Виноват начальник и Яголковский.
Они обманули… В чем именно был обман, он бы не мог ответить. Но он уже искренно верил, что он — невинная жертва. Он забыл о своей лжи. Ему казалось, что он лишь немного отклонился от правды, — ровно настолько, чтобы ускорить дело… А они пользуются его положением и нарочно дразнят и губят его… Когда он заснул, он сначала спал как убитый, но под утро ему привиделся сон. Сон был четкий и такой похожий на явь, что полковник Гвоздев даже вскрикнул. Ему снилось, что надзиратель принес газеты и, уходя, забыл его запереть. Он на цыпочках, сняв сапоги, заглянул в коридор. Было пусто. Желтым светом горели лампы. Он пробрался к уборной. У уборной он подождал, прислушиваясь и не решаясь. И внезапно, изогнувшись, как кошка, кинулся на площадку. На площадке не было часовых. Он бегом спустился по каменной лестнице вниз, все ниже и ниже, сначала в баню, потом в подвал, потом куда-то еще ниже подвала, в какую-то четырехугольную башню. В этой башне, прижавшись к стене, стоял человек. Он заметил его лицо. Это был хорунжий Шумилин, тот самый, который отказался стрелять в рабочих. Хорунжий Шумилин вынул нож и погнался за ним. Он обежал кругом башни, с внутренней ее стороны, вдоль кирпичных, облупленных стен. Выхода не было — ни ворот, ни даже окна. Так кружились они, кружились долго и безнадежно, и полковник Гвоздев не мог убежать, и хорунжий Шумилин не мог ударить его ножом. Но нож был тут, за спиною: «Беги… беги… беги…» И полковник Гвоздев повторял: «Надо бежать… надо бежать… надо бежать…»
«Надо бежать…» — подумал он вслух и открыл глаза. Щелкнул ключ. Надзиратель просунул метлу. На дворе рабочие пели:
Поп Сергей,
Дьяк Сергей,
Пономарь Сергей,
И дьячок Сергей,
Вся деревня Сергеевна
И Матрена Сергеевна
Разговаривают…
Полковник Гвоздев начал наскоро подметать под столом, он мгновенно остановился и провел рукою по лбу. Он вспомнил, он вспомнил то, что было вчера, — очки начальника, клетчатый с красной каемкой платок и очную ставку. «К свиньям собачьим… Погиб…» Он снова лег и зарылся с головой в подушку. Он лежал без движения, пока опять не щелкнул замок:
— Возьмите чай.
Он поднялся и нехотя подошел. Но когда, расставив широко ноги, он лил из тяжелого чайника кипяток, и пар, клубясь, обжигал ему пальцы, он уже думал о бегстве. «Если человек хочет, то может… Только бы пропуск достать…» Он отказался идти на прогулку и целый день, без отдыха, шагал по диагонали: из угла в угол. Он не ел ничего, пока не стемнело и не вспыхнула «новая» лампочка — наивный признак освобождения. Стало больно глазам. Он прищурился на белый огонь и решил: «Надо бежать с допроса».
Через неделю его вызвал к себе Яголковский. Яголковский вызывал его, чтобы объявить постановление коллегии о «высылке гражданина Василия Гвоздева в Нарым». Но теперь полковник Гвоздев был так же уверен, что его расстреляют, как уверен был раньше, что не сегодня завтра освободят. «Они-то? Звери!.. Они не могут не расстрелять…»
Он сунул бутылку портвейна в карман и вышел. Он не испытывал ни слабости, ни волнения. Наоборот, сердце как будто сжалось в комок и, окаменев, перестало биться. Он знал в себе эту действенную решимость. Так ходил он на проволоку, в конном строю.
Яголковский был утомлен и не в духе. Но он все-таки улыбнулся и ласково предложил садиться. Полковник Гвоздев не сел. Он остановился у письменного стола и отрывисто, почти грубо, сказал:
— Я болен, товарищ… Разрешите выпить вина…
Он поставил бутылку с краю, на книгу в серой обложке. На обложке было напечатано: «Фридрих Энгельс». «Ишь ты, за литературой следят…» — усмехнулся полковник Гвоздев, пощипывая усы.