Через две минуты мы стояли у подъезда и ждали Раису.
— Рая, возьмем наследника? Потянет машина?
Отчаяние рвалось из «Жигулей» через ветровое стекло.
Шутки прибережем для Льва — с Раей сейчас надо говорить серьезно. Привыкли мы любую неловкость, любую чувствительность ретушировать усмешкой, вот зачастую и получается не к месту и не ко времени. А стоит понять это, тут же начинаешь раздражаться, добро бы на себя, нет — на все вокруг. Я все же успел остановить себя, сломать бодряческий стандарт:
— Что, Раечка, плохо ему? Болит? Лежать может?
Знал, что нет болей, что лежать может, но дал ей возможность ответить. Может, хоть чуть ей станет спокойней. Хоть чуть-чуть, а все полегче. К тому же сзади сидел Виталик, и я боялся, что, если буду молчать, он почувствует мое замешательство, что-то неуверенное заметит в отце. Зачем ему об этом знать?
— Болей особых нет, Дмитрий Григорьевич. Лежит спокойно, ногу не опускает.
— Ну вот видите!
— Неужели ампутация, Дмитрий Григорьевич?..
Раю не проведешь. Надо постепенно приучать ее к мысли, что жизнь важнее. Всякий взрыв должен готовиться постепенно, чтобы можно было и фитиль поджечь и отступить.
— Что вы, Раечка! Там, наверное, тромб. Свежий тромб. Сделаем маленький разрезик, даже без наркоза, вытащим и опять зашьем. Конечно, если сосуды основным процессом забиты, тогда плохо. Тогда, значит, не будет в ноге кровообращения. Вот тогда только… Да и то пока сильных болей нет, гангрены нет… Повторная операция так скоро, разумеется, не сахар. Не дай бог, инфекция. А это уже может привести к кровотечению. Но опять же не сейчас… Дальше видно будет… — говорю с паузами, с лишними словами, вроде бы думаю, прикидываю… Так и протянул до самой больницы.
Впереди разговор потяжелее. Виталика оставил в кабинете и пошел к Златогурову. Лицедействовать, ерничать, уклоняться. Готовить, одним словом, к худшему.
— Что, Романыч, решил в сговор вступить с Маратом Анатольевичем?
— Здравствуйте, Дмитрий Григорьевич. Здравствуй, дорогой. Беда, наверное?
— Не будем беду кликать. Что стряслось?
— Вдруг боль появилась. Нога холодная стала. Пульса нет. И Марат не нашел.
— Дмитрий Григорьевич, я пришел…
— Подожди, Тарас. Пусть Лев Романович сам расскажет. Будет интереснее и точнее. А?! — Я преувеличенно бодро похлопал Марата по плечу. — Так что болит, Лев Романович?
— Боли не сильные, но почувствовал сразу.
— Лежишь-то спокойно. Ногу не хочешь опустить вниз?
— Нет, нет! Я уж знаю. Пока нет.
— Пока. Ну давай посмотрим.
Нога, понятно, холодная. Вены запустели. Пульса нет. Тромб. Шунт сел. Пока не поздно, нужно оперировать. Может, и вправду уберем тромб — восстановится. Сейчас начну готовить.
— Закрылось, Лев.
— Я уж вижу, Дмитрий Григорьевич. Ампутация?
— У тебя ведь не болит сильно?
— Нет.
— Почему же ампутация?
— А что впереди?
— Впереди. Позади. У всех у нас впереди… Сейчас надо сделать маленькую операцию.
— Это что? Что это — маленькую?
— Здесь вот, Романыч, разрезик. Введем катетер и вытащим тромб.
— Опять реанимация, наркоз?..
— Нет, нет. Разрезик вот такусенький. Под местной. Всю операцию разговаривать с тобой буду. И опять сюда. Это даже не операция, а скорей перевязка с разрезиком.
— А дальше?
— Ну Лев! Что ты спрашиваешь? А со мной что дальше будет? Когда мой приступ начнется? Сегодня мы с тобой должны быть как огурчики.
— А вливания будем продолжать? Курс лечения продолжите?
— А как же! Давай, Маратик, иди распоряжайся — пусть операционные моются. И его пусть берут, чего время тянуть. Пойдем.
Нас сменила Рая.
— Иди, Марат. Посмотрим. Тромб-то уберем. Но почему он?.. То ли мы что-нибудь не так сделали, то ли внизу все закрыто.
Как ты думаешь, можно Виталика взять на операцию? Пусть хоть из-за стекла посмотрит, чем папаня занимается. Ты ответственный дежурный сегодня, у тебя разрешения спрашиваю.
Сын шел рядом, притихший, как кролик. Ему все было, велико: зеленая операционная пижама, халат, пожалуй, только шапочка была впору. Мы с ним стали совсем одинаковые. Я подумал, он в последний момент испугается, нет, пошел.
В операционной его оставили за стеклом, чтоб смотрел оттуда. А то еще упадет. О такой возможности я его не предупреждал. Некоторые в операционной не выдерживают, в обморок падают. Даже иные будущие крупные хирурги в студенчестве заваливались. Кто от вида крови, кто от страха и напряжения, кто от тоски, наверное. Почему-то никогда не слыхал, чтоб кто-нибудь потерял сознание на корриде или на соревнованиях по боксу, а на мой взгляд, у нас в сравнении с теми зрелищами — балет просто. Девочек попросил, чтоб последили за сыном. Если придется ампутировать, пусть уведут. Все указания дал, еще раз на его глазах руки помыл по всем правилам, по инструкции.
Я правду говорил Златогурову. Мы сделали маленький разрезик под местным обезболиванием, и всю операцию шел у нас с ним разговор по делу и не по делу. Под конец Лев совсем успокоился, что называется, ручной стал.
Временами поглядываю за стекло на Виталика. Забавно он выглядит: колпачок до бровей, маска закрывает нос, в глазах испуг и любопытство. В конце операции его даже к столу подвели ненадолго.
Сосудистый протез зашивают малюсенькими иголочками, там и стежочки малюсенькие — плохо видно. Вообще я читаю, оперирую без очков, но когда приходится шить такими иголочками, особенно если сосуды ниже уровня колена, пользуюсь очками. Они у меня всегда в операционной лежат.
— Дмитрий Григорьевич, никогда тебя в очках не видел. — Романыч тут же подал голос.
— Это, Романыч, только при очень мелкой работе. Блоху, например, подковать.
— Я, пожалуй, побольше блохи буду, а?
Порядок. Сейчас опять в эйфорию впадет.
— Побольше. Но ты у нас после операции прыгать должен, а блоха после Левши уже не прыгала.
— Ну? Разве не прыгала?
— А ты перечитай.
— Я совсем не читал. Просто знаю с детства, еще читать не умел, а уже знал.
Я подумал, что многие, Левшу поминающие, Лескова не открывали. Надо подсунуть Виталику, пусть почитает.
Разрезик на сосуде зашили ниточка к ниточке. Хорошо! У кого-то в рассказе… или в кино Раневская говорит: «…пушинка к пушинке». Вот и у меня — ниточка к ниточке. Все работает — кровь идет своим путем. Все путем! И Лев совсем ожил:
— Ну спасибо тебе, Дмитрий Григорьевич!
— Подожди со спасибом. Не развилась бы инфекция. Не люблю я ранних повторных операций.
Это я пенку дал. Про инфекцию не надо бы. Вот он, минус местного обезболивания: ляпнешь в горячке, а больной тут как тут — ушки на макушке. Мысль изречена — первый шаг к событию… Не дай бог.
— Первый раз, что ли, повторная у меня?
— И то верно..
Принесли снимок. Вроде все хорошо. Жизнь покажет. Вернулись с Виталиком в кабинет. Переоделись. Молчит. Я ожидал: «Здорово, пап!» — или подростковое нигилистическое: «Ну и что?!» Посмотрим, кто первый не выдержит.
Златогуров был уже в палате. Зашел к нему с сыном. Пусть посмотрит на результат. Лев меня встретил бурно:
— Дмитрий Григорьевич, все прекрасно! Чувствую, нога теплая. Уж не сын ли ваш?
— Именно.
— Папа у тебя молоток! Раечка, возьми в тумбочке шоколад.
— Не надо ему ничего, Лев. Какой шоколад — он уже вырос. Мы просто зашли попрощаться.
— Спасибо тебе, Дмитрий Григорьевич… Да что говорить… Отдыхайте. Весь выходной испортил вам.
— Перестань, Лев Романович. Если у тебя все нормально и вопросов нет, мы пойдем.
— Вопрос один, Дмитрий Григорьевич: чего ждать теперь?
Вопрос в точку. И для него и для меня главный. Будем лечить и надеяться. Кто кого.