А вот чтобы лавочник мечтал о море… Да, да — щелкая на счетах, ставя на прилавок «Старую тенисовку», нарезая огромным ножом тончайшие ломтики бекона — Ли Чонг мечтал о море! Ему снились пальмы, полинезийцы… О планах своих он никому не говорил, советов ничьих не спрашивал (кого-кого, а советчиков нашлось бы хоть отбавляй). И вот в один прекрасный день он продал лавку, купил шхуну и поплыл торговать в Южные Моря. В трюм шхуны погрузил все, что было в лавке и на складе: консервы, резиновые сапоги, головные уборы, иглы, наборы инструментов, комплекты для фейерверка, каландры; даже стеклянные витринки с золочеными запонками и зажигалками. Вот он уже стоит на капитанском мостике своей шхуны; вот шхуна отошла от причала, обогнула Сосновый мыс, миновала звуковой буй и растворилась в закате… И если не затонула где-то, покачивается сейчас у какого-нибудь сказочного острова. Ли Чонг нежится в гамаке под палубным тентом, а вокруг радостно галдят прекрасные полунагие полинезийки, разглядывают заморские диковины — консервированные помидоры, полосатые шоферские кепочки…
— Но все-таки, почему он уехал? — никак не мог успокоиться Мак.
— Кто его знает… — сказал Док. — Кто знает, что у человека в душе… Кто знает, чего ему хочется…
— Не найти ему в чужих краях счастья, — вздохнул Мак, — среди чужого народа… Знаешь, что я думаю? Это все чертово кино! Помнишь, он по четвергам закрывался раньше? Это потому, что привозили новую ленту. Ни одного фильма не пропускал. Кино ему голову и заморочило! Это мы с тобой знаем, что там одно вранье… Нет, не видать ему счастья. Ну ничего, намытарится и вернется домой как миленький…
Док оглядел свою заброшенную лабораторию.
— Лучше б уж я был там, вместе с Ли… — вырвалось у него.
— И я, — сказал Мак. — Эти островитянки сведут его в могилу. Он ведь не молоденький…
— Да, Мак, — сказал Док. — По правде, нам бы надо быть там… защитить его… от самого себя… Как думаешь, не сходить ли мне еще за одной? Или лучше давай спать?
— А ты брось монетку.
— Брось-ка ты. Что-то я не уверен, что хочу спать. Если бросишь ты, по-нашему выпадет…
Мак подбросил монету и, конечно, угадал.
— Сиди, Док, я сам, я мигом…
И в самом деле, быстро вернулся.
Мак принес еще одну бутылку «Старой тенисовки», налил Доку, себе…
— Слушай, — сказал Док, — что он за малый? Ну этот… мексиканец… новый хозяин лавки…
— Хороший малый, — сказал Мак. — Звать его Ривас, Джозеф-Мария. Одеться любит — как на картинке. А уж хитер!.. Хитер, да только все сам впросак попадает. И смех и грех с этим Джозефом…
— Да что такое, расскажи.
— Понимаешь, давно я к нему приглядываюсь. Кое что он сам рассказал, а на остальное у нас своя голова имеется. Хитрец он, каких не сыщешь. Но хитрость ведь какая штука: заведется в человеке, глядишь, он и самого себя перехитрит. Вот и с ним то же…
— Ну-ка, расскажи толком…
— Вы с ним самые что ни на есть противоположные люди. Ты у нас хороший, ученый, всем взял. Одного у тебя нет — хитрости; душа нараспашку. За то мы тебя и бережем: простую душу обидеть грех. А Джозеф-Мария? Финтит, хитрит, где только можно, повадка у него такая. Так за одну эту повадку — не говоря уж за дело — ему всю жизнь и достается. А ведь вообще-то он неплохой человек!
— Да откуда он здесь взялся?
— Долгая история. Ладно, слушай…
Мак сказал верно. Док с Джозефом-Марией были полная противоположность; но противоположность зыбкая — так колеблются чашки весов. Док — человек на редкость добропорядочный. Предоставь его себе, будет неукоснительно следовать букве закона, даже самого пустяшного дорожного знака не нарушит. Не по своей воле ввязывался он порой в сомнительные дела: друзья впутывали.
Могучая Ида, для которой закона о продаже спиртных напитков как бы и не было; обитательницы «Медвежьего стяга» — их занятие хоть и пользовалось благосклонностью населения, у Закона восторга не вызывало; и, конечно, Мак с ребятами, которые с незапамятных времен мирно жили под сенью закона о бродяжничестве, сумев обернуть его себе на пользу. Все они притча во языцех Монтерея, воришки, мелкие жулики, тунеядцы — вечно что-нибудь умышляют против добрых граждан; ничем их не исправишь, остается ими гордиться! Однако Мак и его товарищи по сравнению с Джозефом-Марией невинные ягнята.
Чем бы Джозеф-Мария в жизни ни занимался, он всегда был не в ладах с Законом. Так повелось с детства. С младых ногтей он был решительным противником частной собственности на отчуждаемое имущество. Мальчишкой он был главарем банды в родном Лос-Анджелесе. В возрасте восьми лет шастал по бильярдным: завидев его, завсегдатаи, морские офицеры, хватались за карманы и скорей гнали его вон. Когда в мексиканском районе Лос-Анджелеса начались драки между местными бандами, Джозеф-Мария стал видной фигурой. Он открыл передвижную оружейную лавку, где всегда имелись пугачи, ножики с выкидным лезвием, кастеты, а для самых бедных покупателей — носки, туго набитые песком, — дешевое, но безотказное оружие. В двенадцать лет он попал в школу для трудновоспитуемых, а через два года окончил ее с отличием, приобретя заодно кучу воровских профессий. Милый четырнадцатилетний мальчик с чистыми голубыми глазами и ангельским голосом… Никакой сейф не смог бы устоять перед ним; даже такой невинный инструмент, как стетоскоп, в его руках превращался в отмычку. А как он лазил! Ему ничего не стоило по стене забраться на второй этаж, как будто на руках и ногах были присоски. Много чего он умел, вором, однако ж, не стал — больно велик риск. Малый он был с головой. Уж если чистить, думал он, так собственного партнера. Еще хорошо, наверное, шантажировать, создавать дутые акционерные общества, тайком от властей поднимать со дна затонувшие испанские сокровища. Впрочем, и здесь у него до дела не доходило — полиции так никогда и не удалось завести на него досье. Он не желал биться в открытую с Законом: мечтал о совершенно особенном поприще, где бы его преступные наклонности удовлетворялись безопасным образом. Но только он задумался о настоящем призвании, как забродили в нем юные мужские соки, и на несколько лет его мысли и поступки приобрели иное направление; в эти годы он не подымался выше мелких афер. Когда же глаза его опять начали ясно видеть — тут бы и приняться за дело! — его взяли и зацапали в армию. Там берегли от дурных поступков как могли. Уволили, правда, без наград, без почестей, но это был тот редкий случай, когда надо радоваться, что тебя не оценили по заслугам.
Снова оказавшись хозяином самому себе, Джозеф-Мария совсем было вышел на свою дорогу, но снова сбился с пути. Попал под влияние отца Мэрфи, хитрого молодого священника, который заманил его в лоно матери-церкви (ведь он был ей законный сын). Джозеф-Мария полюбил исповедь, отпущение грехов и скромно надеялся, подобно Франсуа Вийону, что под прикрытием сутаны его таланты не пропадут. Отец Мэрфи учил, что нужно трудиться честно в поте лица своего. Джозефа-Марию это откровение потрясло; оправившись от потрясения, он решил, что, пожалуй, стоит попробовать. (Вообще не такой уж он был пропащий тип; по крайней мере, в отличие от Вийона сумел удержаться от кражи церковного имущества.) С помощью пастыря, который имел влияние в муниципалитете, Джозеф-Мария получил почтенное место. Теперь состоял он у города на службе, зарплату получал по чеку в городском банке — и не боялся оставлять там отпечатки пальцев.
Есть в Лос-Анджелесе замечательная площадь, называется она на мексиканский лад — Пласа. На ней садики, пальмы в кадках и множество цветов.