– И это все, что от нее осталось? Ни туловища, ни ножек, ни усиков, или...
– Остальная часть там... под моей грудью.
Либо мне это почудилось, либо на самом деле ее нежные щеки порозовели. Скорее всего почудилось. В наши дни от смущения не краснеют ни куртизанки, ни монашки, ни даже если в дамскую уборную по ошибке заглянет мужчина. Нет, дать ему в глаз – это они могут, но покраснеть – никогда.
– Но сначала я должна тебя предупредить. Это мой долг. Прошло уже столько лет, а я все равно не могу к этому привыкнуть. Смущаюсь, как дура.
– Ну ладно, думаю, как-нибудь переживу. Что у тебя там такого... странного.
– Вот именно, "странно-необычного"... – Она вконец смешалась и закончила скороговоркой, покраснев до корней волос: – Это началось, когда мне было лет двенадцать-тринадцать. У меня выросли такие большие груди, что все глазели на них, в основном мальчишки. Я росла, взрослела и они тоже росли, так что к 16 годам они стали та-а-кие, что я начала их стыдиться, хотя мальчишки не переставали повторять при каждом удобном случае, что они у меня просто об-а-а-лденные. Наконец, они меня так с этим достали, что я начала их прятать, чтобы не привлекать всеобщего внимания.
– Ты начала их прятать? Но где, как?
– Прикрывать их свободной одеждой, такой, как этот балахон. – Спри с отвращением дернула себя за полы своего "серапе-канапе".
– А... Ну да... Понятно.
– Когда на мне такой мешок, никто не догадается, плоская у меня грудь или как дирижабль. Никто не заметит моего уродства. Они у меня и в самом деле такие огромные, так выступают. Мне кажется, что на метр.
– Расскажи мне о них еще, Спри. Это я из чисто профессионального интереса.
– Я и говорю, когда мне исполнилось 16, я изменила свой стиль и понемногу перестала краснеть и смущаться. Хотя иногда это со мной бывает, вот как сейчас. Ненавижу себя за это!
– Брось, по-моему, тебе это очень к лицу. Так ты становишься еще красивее...
– Ну ладно, я тебя подготовила...
Сказав это, она принялась разматывать свой кокон, как бедуин собирает свою палатку в пустыне, намереваясь перекочевать на новое место.
– Что-то я чересчур с тобой разговорилась, Шелл. Это от смущения. Но... все равно... рано или поздно придется ее тебе показать, а ты уж расскажешь остальным.
– Представь, что я – врач.
Легким плавным движением она сдернула через голову свое рубище и бросила его на кресло. Под грубым балахоном у нее оказалась голубая атласная кофта с четырьмя перламутровыми пуговицами спереди, натянутыми прекрасными грудями так, что казалось вот-вот выстрелят все разом, и блузка распахнется, как лопнувший перезревший стручок.
Спри положила нервно подрагивающую руку на колено, а правой расстегнула одну пуговицу цвета слоновой кожи, затем вторую, третью... Я напомнил себе, что мы только проводим важный следственный эксперимент. Однако мой интерес выходил за рамки. Наконец под ее изящными пальцами пала последняя четвертая пуговица. У меня от напряжения занемели скулы. Возникло опасение, что я их вообще больше никогда не разомкну.
Спри повела плечами, блузка плавно соскользнула сначала с одного плеча, потом с другого, как спадает накидка при открытии памятника. У меня заломило зубы, а она небрежно бросила бледно-голубую кофточку на соседнее кресло и смиренно сложила руки на коленях в ожидании вердикта.
Я был поражен почище всякого Пигмалиона. И даже не тем, что Спри скрывала самые восхитительные в мире груди. Меня приятно поразило открытие того, что я ошибся, приняв поначалу девушку за милую толстушку, чему виной было ее несуразное полосатое верхнее одеяние. У Спри оказалась изумительная фигура: тоненькая талия, роскошные бедра без намека на полноту, длинные безупречные ноги.
Создавая это идеальное женское тело, природа, видно, немало поработала циркулем и линейкой, не поскупившись на главные символы женственности, которые тоже были строго пропорциональны всему остальному.
Некоторое время Спри сидела как изваяние. О том, что она все-таки жива, свидетельствовали лишь равномерное, в такт дыханию, вздымание и опускание умопомрачительной груди, стянутой тугим, преднамеренно меньшего размера, голубым бюстгальтером.
Н... да... И как только выдерживают доктора, проводя медицинский осмотр подобных, вернее бесподобных, экземпляров. Подобный "следственный эксперимент" явился для меня тяжелым испытанием. Мне невольно вспомнились предостерегающие слова Клода Романеля, словно их нашептывал мне в ухо сам черт: "Не завидую тому, кто осмелится обидеть мою маленькую девочку". Сейчас и я готов был подписаться под ними.
Другим немаловажным фактором явилось то, что, глядя в бездонные темно-зеленые глаза, которые она стыдливо отвела в сторону, я читал в них глубокую неподдельную невинность и незащищенность того угловатого гадкого утенка с фотографии, которого злые люди хотели столкнуть в воду.
Заметив мой отрешенный взгляд, Спри робко вернула меня к действительности.
– Шелл, с тобой все в порядке?
– Н... н... не-а.
Она, видимо, не поняла моего ответа, потому что продолжала:
– Теперь, когда я "прыгнула в воду", все не кажется таким уж страшным.
Как она прочитала мои мысли?
– Видишь, я даже перестала краснеть.
– Вижу.
– Теперь тебе понятно, почему я всегда смущалась, когда была маленькой.
– Да.
– Я хотела сказать, когда была подростком.
– Да.
– Вот. Видишь краешек?
– Что-о-о?
– Краешек крыла. Вот, взгляни.
Она приподняла левую грудь на несколько сантиметров и показала пальцем на небольшое темное пятно. Потом взглянула на меня, отстранившись назад.
– Шелл? – удивленно спросила она, – ты что, зеваешь?
– Конечно, нет! – спохватился я. Просто разминаю челюсть. Что-то она у меня затекла. Извини.
– Тебе так видно?
– О, конечно... кое-что... не так, чтобы очень... хотя...
– Может быть, тебе лучше придвинуться ко мне поближе?
Я придвинулся к ней на несколько сантиметров.
– Ну, а теперь?
– О, да. Довольно отчетливо.
На гладкой безупречной коже, под нижним краем бюстгальтера на какой-то сантиметр выступало светло-коричневое пятно, уходящее вверх и прятавшееся под голубым шелком.
– Ну, конечно же, это та самая родимая... – с энтузиазмом проговорил я. – Вне всякого сомнения это то... насекомое, которое мы ищем. Только оно куда-то спряталось.
– Насекомое? – воскликнула Спри, все так же поддерживая грудь.
– Ну, эта... как ее...
От волнения я позабыл, как называется эта штука, которой она была отмечена от рождения.
– Понимаю, что это не птица, – пробормотал я, – и не мышка.
– Бабочка, ты хочешь сказать.
– Точно! Бабочка! Помнил и вот, надо же, забыл.
Я склонился к Спри и внимательно изучил родимое пятно, едва не прикасаясь плечом к восхитительно ароматной груди.
– Конечно, это лишь часть ее.
– Вижу. Кусок крыла, как ты правильно ее описала. Остальное, должно быть... в этом сачке. Бьется, хочет улететь – и не может.
– Если бы ты увидел ее всю...
– Не плохо бы, но... она не улетит?
– Думаю, нет.
Спри, или, во всяком случае, Мишель, хотя теперь я был абсолютно уверен, что передо мной действительно Спри, сунула руку за спину и принялась возиться с китайской головоломкой, которую женщины используют для соединения концов своей подпруги, держащей под арестом их прелести. И какой кретин изобрел бюстгальтер? Повстречайся он мне – и я бы точно переломал ему все что можно. Процедура открывания "сейфа" несколько затянулась, и я подумал, не забыла ли она шифр.
– Фух... кажется, справилась... такая тугая защелка.