Что могло бы утешить ее? Повлиять на нее? Оказать воздействие?»
Бродя большей частью в совершенном безлюдье зимних парков, где зрение ему застил мелкий снежок, Джей плохо различал то, что было перед его глазами и стучалось в его подкорку уже давно, с тех пор, как девять дней назад он взялся за это дело.
Скорбь, думал он, скорбь. Она наплывала на него на скамье Коммонуэлс‑авеню. Там, где он сидел на Лугу. Он видел ее со своего места под деревом Паблик‑Гарден.
Скорбь.
Не саму скорбь, а написанные золотом слова. «Утешение в скорби» – значилось там. Значилось на указателе на фасаде дома, прямо напротив его скамьи на Коммонуэлс‑авеню. И вторично, через улицу, на двери Терапевтического центра «Утешение в скорби» на Бикон‑стрит. Офис же «Утешения» находился в квартале оттуда, в красном кирпичном здании на Арлингтон‑стрит.
«Утешение в скорби, инкорпорейтед». Здорово же, наверное, хохотал Джей Бекер, когда это все до него дошло!
Двумя днями позже, доложив Тревору Стоуну и Хемлину с Колем, что найдены веские основания предположить, что Дезире Стоун посетила «Утешение в скорби, инкорпорейтед» и что сама по себе эта организация достаточно подозрительна, чтобы ею заняться, Джей прибыл туда инкогнито.
Войдя в главный офис «Утешения», он выразил желание побеседовать с консультантом. Он рассказал ему, что работал в благотворительных организациях ООН в Руанде и Боснии (верные друзья Адама Коля в ООН могли бы это подтвердить) и полностью выдохся – морально, психологически и эмоционально.
В тот же вечер он посетил «курсы интенсивной терапии» для экстренно нуждающихся. В записанном на магнитофон разговоре с Эвереттом Хемлином рано утром 27 февраля Джей передал тому практикуемую в «Утешении» классификацию клиентов, которые делятся по степеням: степень первая (тревога), степень вторая (потерянность), степень третья (серьезное состояние с признаками агрессивности или эмоциональной отчужденности), степень четвертая (состояние тяжелое), степень пятая (острая ситуация) и степень шестая (состояние кризиса).
Джей пояснил, что, находясь в «состоянии кризиса», пациент может либо прийти к эмоциональному взрыву, либо утихомириться и примириться. Для того чтобы избегнуть опасности перехода пятой степени в степень шестую, «Утешение в скорби» рекомендует клиентам с пятой степенью отклонений записаться на выездную сессию в «Убежище утешения». По счастью, как сообщил Джей, мобильный штат «Утешения» на следующий день, 28 февраля, отправляется из Бостона в Нантакет, где и проведет очередную сессию.
После телефонного звонка Тревору Стоуну Хемлин и Коль санкционировали уплату соответствующих двух тысяч долларов, и Джей отправился на выездную сессию.
– Она посещала их, – сказал Джей Эверетту Хемлину по телефону, – посещала их центр на Коммонуэлс‑авеню.
– Почему ты так думаешь?
– У них тут в административном корпусе доска объявлений, и на ней вывешены разные поляроидные снимки. Ну, там вечеринка в честь Дня благодарения – «посмотрите, как мы веселимся напропалую, мы совсем‑совсем здоровы и бодры» – всякая такая дребедень. И на снимке есть и она, на заднем плане, в группе веселящихся. Я нашел ее, Эверетт! Чувствую, что нашел!
– Будь осторожен, Джей, – предупредил Эверетт Хемлин.
И Джей был осторожен. Первого марта он цел и невредим вернулся из Нантакета. Он тут же позвонил Тревору Стоуну и сообщил ему, что вернулся в Бостон и через час заглянет к нему в Марблхед со свежей информацией.
– Вы нашли ее? – спросил Тревор.
– Она жива.
– И вы в этом уверены?
– Я говорил вам, мистер Стоун, – сказал Джей с оттенком прежней заносчивости, – что от Джея Бекера не скроется никто.
Никто.
– Где вы находитесь? Я вышлю за вами машину.
Джей засмеялся:
– Не стоит беспокоиться. Я в двадцати милях от вас. Прибуду незамедлительно.
И где‑то на этих двадцати милях Джей также исчез.
– "Fin de siecle", – сказала Джинни Реган.
– "Fin de siecle", – подтвердил я. – Определенно.
– И это тревожит вас? – осведомилась она.
– Конечно, – сказал я. – А разве вас это не тревожит?
Джинни Реган была регистраторшей в административном корпусе «Утешения в скорби инкорпорейтед» и сейчас казалась несколько смущенной, за что я не мог ее винить. Не думаю, чтоб она улавливала разницу между «fin de siecle»‑ом и фондоскопом, да и я, признаться, не очень‑то их различал бы, не загляни я перед самым приходом сюда в энциклопедический словарь. Но я заглянул и теперь выдавал экспромт за экспромтом: болтал без умолку невесть что, отчего сам был в смущении. Чико Маркс, думал я. Чико Маркс. Как бы он вел себя в подобной ситуации?
– Не знаю, – сказала Джинни. – Не уверена.
– Не уверены? – Я даже хлопнул ладонью по ее столу. – Как это «не уверена»? Рассуждаете о «fin de siecle», о серьезнейших вещах... Конец тысячелетия... полнейший хаос и разброд, ядерный Армагеддон... тараканы размером с «рейнджровер»!
Джинни бросила на меня обеспокоенный взгляд, в то время как в заднем помещении за ее спиной человек в потертом коричневом костюме, облачившись в пальто, прошел к двери в перегородке, отделявшей вестибюль от главного офиса.
– Да‑да, – согласилась Джинни. – Разумеется. Это все очень серьезно... Но я, однако...
– На стене проступают письмена, Джинни... Общество трещит по швам. Доказательством тому – Оклахома‑Сити, бомбовые удары по Всемирному торговому центру, Дэвид Хассельхофф. Все складывается в целостную картину...
– До скорого, Джинни, – попрощался человек в пальто, толкнув дверь в перегородке возле стола Джинни.
– Угу, Фред, до свидания, – сказала Джинни.
Фред смерил меня взглядом.
Я улыбнулся:
– До скорого, Фред.
– Угу, – произнес Фред. – Ну, пока. – И он вышел.
Я поглядел на висевшие над Джинни стенные часы: 5.22. Все служащие, насколько я мог это видеть, уже разошлись по домам. Только вот Джинни задержалась. Бедная Джинни.
Я поскреб затылок, несколько раз проведя по нему пальцами – наш с Энджи условный сигнал, означающий: «порядок», и обезоружил Джинни, поглядев на нее в упор ласковым, дружелюбным и блаженным взглядом безумца.
– Трудно стало подниматься по утрам, – сказал я. – Очень трудно.
– Вы в депрессии, – благодарно отозвалась Джинни, словно поняв наконец что‑то, бывшее для нее дотоле за семью печатями.
– Скорблю я, Джинни, глубоко скорблю.
Когда я произнес ее имя, она будто слегка дернулась и тут же улыбнулась:
– Скорбите по поводу фен‑до‑скопа?
– Фен‑де‑сьекля, Джинни, – поправил я ее. – Да. Чрезвычайно. Я что хочу сказать, заметьте, при всем моем несогласии с его методами, возможно, Тед Качински был все же прав.
– Тед, – сказала она.
– Качински, – добавил я.
– Качински.
– Бомбист, – уточнил я.
– Бомбист, – задумчиво повторила она.
Я улыбнулся ей.
– Ах да, – внезапно встрепенулась она.