…Но всё же нашла на камень коса!
Тебе повстречался — я.
Тебе не поладить со мной добром,
Как водится меж людьми.
В гробу я видел твоё серебро,
А силой — поди сломи!
Игорь Басаргин
* * *
Если вам было четырнадцать лет, когда вы попали из спокойного и тихого советского городка в мир, где всё решают клинки…
Если вы три года странствовали по этому миру — не взрослея, но набираясь опыта — убили почти два десятка белых подростков и около четырёхсот негров…
Если вы потеряли многих друзей и приобрели новых; если мёрзли, голодали, мучились от жажды и ран; узнали, что такое любовь и ненависть; научились командовать и колоть живое тело, не мучась потом кошмарами; ночевать в снегу и не жмуриться, когда в вас летит свистящая толла…
Если всё это так, будьте уверены — вы сильно изменитесь. Не внешне, нет; если ваша рука достаточно верна, вы сможете избежать большинства шрамов, а то и всех. Изменения коснутся вашего «я». И через какое-то время вы поймёте, что от вас прежнего только внешность и осталась…
…Где-то около недели я провалялся на соломе в вонючем сарае, и негры несколько раз начинали обсуждать, съесть меня, пока не сдох — или нет. Меня это мало колебало, потому что я был без сознания и, наверное, умер бы, если бы не ребята, которых содержали тут же. Это оказались двое испанцев помладше меня, и они меня поили и кормили тем, что им самим давали. Я был в отрубе, но пил и глотал. Потому и не умер…
Я не узнал, как их звали. Их убили в тот день, когда я всё-таки вынырнул из забытья прочно и лежал на отвратительно разящей соломе, ощущая тошнотную, рвотную слабость во всём теле. Вошедшие негры скрутили обоих и, обезглавив точными ударами топоров, начали потрошить и разделывать. А двое подошли ко мне. Я слишком слаб был, чтобы пошевелиться, поэтому просто плюнул в них и выругал, не узнавая собственного голоса, на нескольких языках. Негры стояли надо мной, переговариваясь и разглядывая меня. Я ощущал неудобства от того, что голый под их взглядами не больше, чем в присутствии собак или козлов. Другое дело, что собаки или даже козлы не вызывали у меня такой ненависти.
Они вздёрнули меня на ноги и, вывернув руки назад синхронным движением, легко поставили на колени. Нога уперлась мне в спину между лопаток — так, что я невольно выгнулся, вытянув шею и почти касаясь лицом земли. От неё пахло сырыми нечистотами, и я ощутил не страх, не боль, а глухую тоску при мысли, что этот запах и эта мокрая земля будут последним, что я смогу ощущать и видеть в своей жизни. Стоило выживать!!!
И я ждал этого удара. Сопротивляться не было сил, я представлял себе, как выгнется, расплёскивая кровь, моё обезглавленное тело, откатится в сторону голова (сколько раз я видел такое!) — и…
И я больше никогда-никогда не увижу Танюшку. Это и было почему-то обидней всего.
Только три года. Не пять, я не дотянул до «среднего срока».
Меня отпустили, и я упал на эту землю уже всем телом. И медленно подумал (странно, именно так), что, кажется, остался жив.
Игорь Басаргин
«Ложная надежда — это плохо! —
Учит нас прославленный мудрец. —
Если сил осталось на два вздоха,
И куда сильней чужой боец,
Если видишь сам, что дело худо
И уже удачу не догнать —
Надо ли надеяться на чудо?
Лучше поражение принять…»
Но тогда как быть, коль самый-самый
Врач, к которому явился ты на суд,
Разведёт беспомощно руками:
«Тут и боги жизни не спасут!»
Это значит — воспринять, как благо
Темноту — и ждать своей судьбы,
Позабыв про гордость и отвагу,
Не пытаясь взвиться на дыбы?!.
Ну уж нет! По древнему закону,
Что ещё никем не отменён —
Кто себя признает побеждённым,
Только тот и вправду побеждён.
* * *
Я всегда боялся боли. Но, как и любой нормальный мальчишка, ещё больше я боялся, что о моём страхе узнают, потому что это означало унижение, а унижение — намного страшнее. Ещё там , на той Земле, я научился терпеть боль. Здесь , на этойЗемле, я научился смеяться, когда моё тело полосовали сталью. Научился отдавать приказы в то время, когда на мне по-живому зашивали раны — колотые, рубленые, резаные. Научился терпеть выматывающую, ни с чем несравнимую , ежемгновеннуюболь от заживания этих ран — по нескольку дней кряду.
Не смог я научиться только одному — терпеть унижение. Не только не смог— я и не могэтому научиться, потому что окружающий меня мир не располагал к безответности, а чётко и определённо говорил: на оскорбление словом отвечают ударом клинка. Тот, кто не хочет его получить — не будет оскорблять. Граждане пассажиры, будьте взаимно вежливы.
Можно посадить на кол человека. А можно посадить на кол душу. Нет, не ту, с крылышками и арфой, я в неё не верил никогда. Вернее, просто никогда о ней не думал. Душу — это честь, достоинство, верность, любовь. Всю, так сказать, составляющую — нематериальную, но самую важную составляющую — настоящего человека.
Честное слово. Дико звучит. Не поверишь даже. Но посаженная на кол душа — страшней, чем посаженное на кол тело.
Страшней.
А ещё страшней — смириться, свыкнуться с тем, что тебя растоптали, унизили, обесчестили. Смирившись — умираешь. Живёт только твоя оболочка. Кому-то — всё равно. Но если ты несколько лет свыкался с тем, что в тебе живёт душа — тебе «всё равно» уже не будет.
Наверное, к страху можно привыкнуть, научиться жить одним мгновением, радуясь тому, что именно в него, в это мгновение, с тобой ещё не случилось ничего плохого. Я это понимал, но сам так не мог.
Может быть — пока не мог?
Больше всего я боялся не смерти. Нет, не смерти, не боли, а… изнасилования. В этом было что-то чудовищно унизительное и мерзкое — меня, мальчишку, и мальчишку сильного, отважного, стойкого, бойца и рыцаря, заставили бояться именно этого.
Я бы предпочёл умереть. Хотя и жить хотелось очень-очень, до воя, до онемения внутри. Но меня терзала неотступно одна мысль: почему они меня не убили? Почему меня не оставили жить, почему не сожрали, перед этим «попользовавшись»? Почему лечили худо-бедно? Куда меня везут?
Говорят, если впереди неизвестность, то человек то впадает в отчаянье, то начинает надеяться. Со мной было не так. Неизвестность впереди была страшней, чем смерть сейчас, хотя путь в эту неизвестность продлевал мою жизнь…
…Я точно не знаю, сколько провёл ещё в этом сарае в одиночестве. Меня кормили и поили. Когда я более-менее восстановился, то попробовал копать, но земля пола была утрамбована вдоль стен до твёрдости бетона, да и, судя по звукам, негры были вокруг постоянно… Меня несколько раз охватывала лихорадочная, сумасшедшая надежда, что плен вот-вот кончится, как кончился он прошлые два раза. Я вслушивался, почти уверенный в том, что вот-вот послышится шум, лязг стали, голоса людей — и этот дурной сон оборвётся. Наверное, я бы чокнулся от этих мыслей, если бы в конце концов не запретил себе к ним возвращаться. Алгоритм, как в разделе «Игры с Чипом» журнала «Пионер». П.1: надо бежать. П.2: бежать нельзя. Значит — п3: надо сначала просто выжить. Потом см.п.1.
Хуже всего срасталась левая рука, но и она восстанавливалась достаточно быстро. Просто удивительно быстро, если учесть, что я был в плену.
Я не считал дней. Это не имело смысла просто потому, что я не знал, сколько провалялся без сознания и где вообще нахожусь — может, меня сюда неделю везли? Но моё заключение в сарае кончилось — просто открылась всё та же дверь, и трое негров без разговоров выволокли меня наружу, где, как оказалось, было весьма оживлённо.
В большую крытую повозку были впряжены четыре медлительных и флегматичных безрогих вола. Кузов кривовато сидел на неровных колёсах, доски — и его, и верха — были обшиты пятнистыми шкурами.
Меня пихнули в спину. Двое негров открыли, отодвинув засов, заскрипевшую дверь в кормовом торце. Снова толкнули сзади, потом — мерзко «подсадили» лапами под зад. Я оглянулся через плечо — лапавший меня ниггер, ухмыляясь, облизнулся, и я, с трудом переведя дыхание, ввалился в душное, тёмное нутро фургона.
Позади стукнул засов.
То, что в повозке я не один, я ощутил мгновенно. Она дёрнулась, поплыла вперёд в каком-то мерзком, взбалтывающем нутро ритме; я не удержался на ногах и, падая, попал рукой в человека. Тот немедленно отодвинулся, а я сел, буркнув:
— Извини, я не хотел…
— Ничего, — голос был тихий. Кажется — девчоночий… но, может, это просто младший мальчишка? Хоть не негр… Я таращился в темноту, стараясь поскорей к ней привыкнуть.
— Ты советский? Русский?
Это точно была девчонка, и я различил в голосе акцент.
— Советский, — отозвался я.
— Я догадалась. Я слышала, как ты говорил.
— Ещё я голый.
— Я тоже… — она сдержанно дышала в темноте. — Теперь, по крайней мере, не так страшно. Тебя как зовут?
— Олег, — сказал я, садясь наощупь удобней. — А тебя? Ты откуда?
— Дейна… Я из Ирландии.
— Ты давно здесь?
— Здесь — это здесь?
— Ну… нет, в этом мире…
— Четвёртый год.
— Я тоже… — я вроде как начал различать её в темноте — как ещё более тёмный силуэт. — А в плену?
— Почти месяц, — вздохнула она. Помолчала и спросила: — Ты очень устал?
Вопрос был странным, но я почему-то понял, чего ей хочется, и ответил:
— Да нет, не очень… Ты поговорить хочешь, да?
— Ага, — она всё-таки хорошо знала русский. — Понимаешь, я раньше думала, что ничего не боюсь. За эти годы столько всего было… всякого, и я правда не боялась. Ничего. А тут так страшно…
— Я понимаю, — тихо сказал я. — Мне тоже страшно.
На самом деле страх немного отпустил. Дело в том, что мужчины (настоящие, конечно; ну и мальчишки — тоже) так устроены: если рядом с ними кто-то слабее них, то становится не до страха за себя…
…Дейна Джиллиан могла бы и не пересказывать свою историю, настолько обычной она была. В этом мире Ирландия была соединена с Британией перешейком, и они вместе представляли собой северный полуостров Европы — Темза впадала в Рейн. Дейну схватили в Малой Азии, раненую — их привёл туда эрл (очевидно, такой же упёртый, как я!) Джаспер, англичанин по национальности. Не добили, даже не насиловали, а зачем-то вылечили…
— У тебя есть девушка? — закончив рассказ, спросила Дейна. Я стиснул зубы, прикрыл глаза и отрывисто ответил:
— Да.
— А моего парня убили, — она что-то сказала на непонятном мне, но красивом языке. — Он не смог меня защитить и погиб…
— Он тоже был ирландец? — спросил я.
— Нет, — вздохнула Дейна. — Мы познакомились здесь, он был валлон из Франции… Весёлый и сильный. Его звали Леон… А твою девушку как зовут, Алек? — так она произнесла моё имя, довольно красиво, кстати.
— Таня, Татьяна, — сказал я, и у меня перехватило дыхание.
— Таттиан, — повторила она. — Тебе хорошо. Она будет ждать…
Я уже неплохо её видел. Ну — насколько это вообще возможно. Дейна была красивой, что и говорить. Черты лица я не очень различал (вообще почти не различал), но видел широкие скулы, копну растрёпанных волос, крупную красивую грудь, длинные ноги (она сидела, подогнув ноги вбок и опираясь ладонью об пол). Подробностей не было видно, и я надеялся, что и она меня видит примерно так же. Не то, чтобы я стеснялся, просто…