…Сильнейший рывок за куртку на груди бросил меня к стене, потом перевернул — и возле моего горла оказалось лезвие тяжёлого боевого ножа. Уперев колено между моих ног, рыжий Кнут Йост смотрел на меня бешеными глазами дикого зверя.
— Что ты с ней сделал, русский?! — прохрипел он, скручивая куртку на моей груди так, что прочная кожа затрещала. — Ну?! Говори?! — он перешёл на шведский.
— Убери нож, — спокойно сказал я, не двигаясь с места и не пытаясь освободиться. — Тогда поговорим.
— Я зарежу тебя! — выдохнул он, тряхнув меня, как пойманного зверька.
— Убери нож, — повторил я. — Третий раз я просить не буду, и тебе действительно придётся меня убить — или я убью тебя. Ну?
Бешеные глаза смотрели мне в лицо. Потом послышался тихий выдох — и нож с коленом отодвинулись. Чуть позже разжались пальцы на моей куртке.
Я расправил её.
— Меня ждёт девушка, — пояснил я. — А если тебе нравится Юлия, то скажи ей об этом. И поскорее. Ей нужен не начальник охраны, а парень, который сможет заменить Борислава… хотя бы отчасти. А теперь покажи мне, где можно лечь спать. Я очень устал — и хочу выйти рано, чтобы не встречаться с нею.
Молча, словно окаменев, Кнут провёл меня на следующий ярус, в маленькую, но тёплую комнатку, где всё было приготовлено для сна и горел факел. Я начал снимать снаряжение, а швед всё ещё стоял у входа.
— Прости, я потерял голову, — вдруг сказал он. — Я люблю её. Полюбил сразу, как только увидел, как только мы пришли сюда.
— Ничего, — отозвался я вежливо, но равнодушно. Мне вдруг стало пусто-пусто, потянуло то ли в сон, то ли в обморок. — Если можно, пусть меня разбудят, когда начнёт светать.
— Хорошо, — сказал Кнут. Швед был умный парень — сразу вышел и прикрыл за собой дверь.
Я лёг ничком. И обхватил голову руками, проваливаясь в какой-то бездонный колодец…
Юрий Визбор
Ты у меня одна,
Словно в ночи луна,
Словно в году весна,
Словно в степи сосна.
Нету другой такой
Ни за какой рекой,
Ни за туманами,
Дальними странами.
В инее провода,
В сумерках города.
Вот и взошла звезда,
Чтобы светить всегда.
Чтобы гореть в метель,
Чтобы стелить постель,
Чтобы качать всю ночь
У колыбели дочь.
Вот поворот какой
Делается рекой.
Можешь отнять покой,
Можешь махнуть рукой,
Можешь отдать долги,
Можешь любить других,
Можешь совсем уйти —
Только свети, свети!
* * *
Костёр прогорел, кажется, ещё ночью. А под утро выпал снег, и я не сразу понял, что же на меня давит во сне и почему лицо мокрое?
Высвободив руки, я очистил от снега спальник и выбрался наружу. С вечера потеплело. В лес уныло вползал рассвет, но небо плотным слоем покрывали тучи.
Поёживаясь и зевая, я вытер лицо снегом и, не очень спеша, откопал свои вещи. Так же медленно скатал, вытряхнув, мешок, но в результате не так уж задержался и через каких-то десять минут неторопливо шёл на лыжах по лесу, жуя кусок копчёной свинины с прослойками жира.
Мне никогда не нравился зимний лес. Он притихший и мёртвый — и в то же время так и кажется, что за тобой наблюдают, сверлят тебе спину взглядом, стоит отвернуться. Кроме того, велика опасность напороться на действительно опасных животных. Этот страх сидел во мне глубоко — очень глубоко, но волки выли часто. Кроме того, позавчера я видел следы тигрольва…
…Через час я вышел к реке. Похоже, это была Великая, если я правильно рассчитал своё движение. Покрытая снегом речная гладь тянулась передо мной влево и вправо; на той стороне по опушке казавшегося очень редким леса медленно и уныло шли несколько рыжих мамонтов; за ними трусили на расстоянии с дюжину волков. Нигде не было никаких следов человека.
Я подождал, пока уйдут животные. Тем временем вновь начал падать снег — крупными редкими хлопьями. Рассвело, но светлее стало не намного.
Я пошёл по льду на север — по течению Великой, туда, где она впадала в Псковское Озеро.
* * *
Был полдень, когда я наткнулся на три брошенных, полузанесённых снегом и разбитых негритянских каноэ. Наугад пару раз копнув снег веткой, я нашёл несколько полусъеденных животными тел самих негров — судя по всему, их убили осенью. Наверное, вокруг тел лежало ещё немало, но это меня уже не интересовало. Настроение поднялось — просто от одной мысли, что я тут не одинок. Едва ли те, кто уложил чёрных осенью, куда-то откочевали из этих мест на зиму глядя.
Я немного отдохнул, сидя на остатках одного из каноэ — жевал мясо вновь и бездумно рассматривал реку, заштрихованную медленным падением снежинок. Капюшон я сбросил. Может быть, поэтому и услышал отрезанные от меня мысом звуки.
Прислушался. Да. Там лязгала сталь… а вот послышался человеческий крик… Через секунду я уже бежал сквозь лес, не тратя времени на обход мыса по реке…
…Снег вокруг большой полыньи был забрызган красным. Кто-то корчился в снегу. Странно одетый мальчишка поддерживал другого — прямо ко мне было повёрнуто запрокинутое белое лицо. К нему подходили двое негров. Ещё двое выкручивали руки извивающейся девчонке — она как раз снова закричала, отчаянно и безнадёжно.
Разбег вынес меня прямо на заснеженный берег. Я не раздумывал и не сомневался — выдернул ноги из креплений, одновременно левой рукой сбрасывая мешок, а правой — выхватывая палаш.
Снега на речном берегу было немного. Хрюкнул, садясь в него, один из негров, державший девчонку — свистнувшая из перерезанного горла струя добрызнула до береговых кустов. Второй схватился за ятаган, оскаливаясь во всю пасть, но я достал его красивым выпадом в левый глаз. Повернулся, приседая и отбивая брошенную толлу гардой, а через секунду оказался возле двух других негров. Поймал ниже лезвия выброшенный мне в живот ассегай, и через миг его хозяин стоял уже без головы, а ассегай мягко вошёл в живот последнего из негров.
Прыжком, не теряя времени, я бросился к ворочающемуся в снегу человеку. Это тоже оказался мальчишка — в странной, неуклюжей, какой-то словно бы надутой куртке. Он смотрел на меня огромными от боли и ужаса глазами и силился что-то сказать. Рана была в левом плече — рубленая, глубокая. Я распорол куртку дагой, не понимая, почему мне до сих пор никто не поможет.
— Дайте чем перевязать! — заорал я, оборачиваясь. Девчонка стояла в снегу на коленях, мальчишка по-прежнему поддерживал своего приятеля, хотя на том не было заметно зримых повреждений. — Дайте мой мешок! Живо, придурки, ну?!.
— Ма-а-ам… — выдохнул-простонал мальчишка у меня на руках. Вроде бы по-русски… хотя это слово похоже у многих народов.
— В-в-вот… держи… — это девчонка очнулась и совала мне мешок. Глазищи — как блюдца, тоже странная одежда… Да, русские.
— Открой его, — процедил я сквозь зубы, сводя рану в плече у парня ладонями, — живей.
— Н-не раз… развязывается… — доложила она через секунду.
— Безручь! — прорычал я. — Иди сюда, зажми рану, живо! — а сам, прижав силой её ладони на место своих (по пальцам на миг вновь хлынула кровь), одним рывком распустил «коровий узел» на горловине мешка. Оглянулся — снежинки таяли над ладонями девчонки в кровавом пару. Руки сами нашарили нужное. Я бросился обратно. Заметил лежащий в снегу меч — короткий, но широкий… — Держи руки так, — приказал я девчонке…
…Мальчишка потерял сознание, но это было даже к лучшему. Переводя дух, я встал на ноги, зачерпнул снега, начал оттирать им руки, сбрасывая к ногам талые кровавые комья. Сменил снег, посмотрел на спасённых мной. Кивнул на висящего в руках друга мальчишку:
— С ним что?
— Он… он ничего, просто сознание потерял… — с запинкой ответил державший его приятель. Девчонка с ожесточённым отвращением тёрла ладони о снег — по моему примеру.
— Извини, — попросил я. — Я на тебя орал.
Она посмотрела ненормальными глазами. В глазах мальчишки вообще был страх. Я хмыкнул, подбирая дагу и палаш, тщательно вытер лезвия и убрал оружие. Поднял мешок и плащ.
— Ну здравствуйте. Земляки, — обратился я наконец ко всем сразу. — Не бойтесь. Я свой. Но мне хотелось бы знать, какого чёрта вы тут делаете и почему вчетвером не смогли отбиться от четверых? Я жду ответа.
* * *
— Значит, СССР больше нет…
Я сидел по одну сторону от костра. По другую замерли, сбившись кучкой (невольно!) одиннадцать мальчишек и девять девчонок из-под Пскова, решившие встретить новый, 92-й, год на лыжной базе. Раненый лежал ближе к огню, у их ног. Было всё равно холодно — стенки большого шалаша насквозь простёгивало морозом.
Мы только что закончили рассказывать друг другу две истории. Они — в чём-то вполне обычную, если исключить то, откуда они пришли — из изменившегося мира, о котором я ничего не знал. Я изумился, узнав, что СССР уже не существует — но, если честно, дальше изумления дело не пошло. У меня просто не оставалось уже никаких чувств к тойстране, тойземле, тойжизни. Ну — разве что отстранённый интерес, как к рассказам об истории древних цивилизаций.
А вот мой рассказ поразил их куда сильнее — этих чудн оодетых ребят, вставлявших в речь непонятные мне словечки. Они попали сюда всего несколько дней назад, прямо на склад с оружием в маленьком гроте под берегом (слишком маленьком, чтобы там обосноваться) — и выглядели прямо-таки пришибленными, а не просто растерянными. Почти все они — даже явно младше — были выше меня и плечистей, так что их беспомощность выглядела смешной. Питались они всё это время одной печёной рыбой без соли, да и то — мало попадалось. Среди оружия оказались две аркебузы и лук, но пользоваться ими никто и не пользовался. Да и вообще — всё оружие лежало в углу этого «жилища».
— Мох могли бы надёргать. И щели законопатить, — заметил я. Ответом мне были беспомощные взгляды. А во мне копилось раздражение на этих здоровых ребят и девок, которые даже не предприняли попытки обустроиться получше. Не умеют? Так учились бы — путём проб и ошибок, чёрт их дери!.. Ведь наверняка каждый что-то, да может… — Ну что вы смотрите, как телята?! — не выдержал я. — Я же сказал уже: не попадёте вы домой, да и не ждут там вас! Будете здесь жить, если будете за жизнь драться ! С природой! С неграми! С безнадёжностью! С ленью своей!.. Да-а, теперь я понял, почему Союз гикнулся! С вами — только туда и дорога, вы же… растения какие-то!
— Зато ты, наверное, был примерным пионером. А папочка вояка, конечно?
Это сказал длинноволосый, изящный, но широкоплечий парнишка. Не просто сказал, а недобро прищурив глаза, со злом, словно я был его врагом — и мне на какую-то секунду вспомнился… Марюс.
— Примерным пионером я никогда не был, — равнодушно и уже спокойно ответил я. — А отца у меня вообще нет. И у вас никого нет, кроме вас же.
— Нечего нам ука…
Его гневная тирада оборвалась испуганным кашлем, он дёрнулся, чтобы отпрянуть, но не посмел — зеркально заточенный наконечник моего палаша вжался ему в сонную. Клинок в моей руке был протянут прямо через пламя. Сам я сидел, как сидел и говорил спокойно, даже вкрадчиво:
— Я могу сделать так, что твоя голова будет прыгать тут у нас под ногами, как мячик. И хотя бы поэтому я имею право вам указывать. Поверь мне, я убил немало людей одного с собой цвета кожи. Мне это не нравится. Очень. Но делать это я умею.
Палаш молниеносно вернулся в ножны, и я улыбнулся. Мальчишка отчётливо обмяк на месте и вдруг начал икать.
— Воды попей, — посоветовал я.