Мы пришли под вечер, и, покуда разговаривали с пришедшими к нам полицейскими чиновниками и объясняли им, кто мы и зачем пришли, стало темно. Но толпа не расходилась. Чиновники расставили по берегу китайских солдат, а мы установили свой караул и не пускали никого до утра ни с судна, ни на судно.
Толпа на берегу не редела. Скоро зажглись костры и факелы, появились бумажные промасленные фонари, торговцы пампушками и сластями, целые походные кухни. Образовался лагерь, который шумел, как обеспокоенный пчелиный улей, всю ночь напролет, а затем и все трое суток нашей стоянки.
На другой день Будберг, Пирожков и я должны были ехать с визитом к губернатору. Еще в Хабаровске, в конторе Тифонтая, нам изготовили громадные китайские визитные карточки на красной бумаге. На них китайским каллиграфом были написаны тушью наши имена, фамилии и звания, вроде: «Главный и полномочный начальник паровой самодвижущейся джонки «Святой Иннокентий» великого государства Российского и находящихся на ней людей», или «Полномочный представитель великого начальника славной и непобедимой армии государства Российского, находящейся на далеком восходе солнца».
Но одних пышных карточек было мало. По местным обычаям нам необходима была свита, иначе губернатор не поверил бы нашим титулам, несмотря на всю высокопарность их стиля, и счел бы нас авантюристами и прощелыгами. Нашу свиту составили: Редько с десятью стрелками в виде охраны и почетного караула, Лю Чен-сян, как младший член экспедиции и переводчик, Нино со своим аппаратом и фотопринадлежностями, старший механик и второй помощник капитана «Иннокентия».
Лю Чен-сян нанял в городе восемь паланкинов с четырьмя носильщиками каждый. Паланкины представляли собой ящики, разукрашенные красной материей, фольгой, кистями и конскими хвостами. В таком ящике можно только или сидеть по-китайски, на собственных пятках, или полулежать. Мы, конечно, предпочли последний способ, подмостив под себя взятые с парохода подушки. Восемь наших паланкинов, следуя гуськом, составили довольно длинную процессию.
Прибыв в ямынь губернатора, мы под руководством Лю Чен-сяна проделали если и не десять тысяч, то порядочное количество китайских церемоний. Мы послали вперед себя наши визитные карточки, в первой приемной покурили китайские трубки и выпили по чашке зеленого чая без сахара. Наконец нас ввели во внутреннюю приемную, где нас встретил сам цзюн-цзюн с несколькими даотаями и где мы проделали «чин-чин», или ряд китайских поклонов.
Здесь же были вручены и привезенные нами подарки. Губернатор получил золотые карманные часы с массивной цепочкой, фарфоровые настольные часы, большой музыкальный ящик и отрез красного сукна. Даотаям достались золотые часы подешевле, музыкальные ящики поменьше и серебряные табакерки. Впрочем, наши хозяева, следуя этикету, притворились, что совсем не интересуются подарками, и вещи остались лежать на подносах, завернутые в бумагу, в течение всего нашего пребывания в ямыне.
Самой интересной китайской церемонией являются разговоры. Воспитанные и образованные китайцы, соблюдая всевозможную пышность в костюме, обстановке и окружении, в разговоре по отношению к себе употребляли самые унизительные выражения и, наоборот, чрезмерно восхваляли и возносили собеседника.
Разговор происходит приблизительно в таком стиле:
— Смею ли я, недостойный и ничтожный, почтительнейше осведомиться о здоровье моего высокопочтенного и высокомудрого гостя?
На такой вопрос следовал ответ:
— Ничтожный и недостойный гость высокого господина почтительно докладывает, что, милостью богов и душ своих ничтожных предков, он здоров и ничего неприятного с ним не случилось.
Мы, конечно, отвечали губернатору просто и просто задавали ему вопросы, но Лю Чен-сян старался вовсю и передавал наши слова строго по церемониалу. В общем, несколько обычных вопросов и ответов, которыми мы обменялись с губернатором, заняли в условиях китайских церемоний часа два. Даотаи важно молчали.
После разговоров нас пригласили в столовую, где опять угощали зеленым чаем. Потом подали подслащенную и настоенную на имбире китайскую водку — ханьшин, сильно отдававшую сивушным маслом, ярко раскрашенные конфеты из рисового теста, имбирное варенье и печенье на кунжутном масле.
Прием у губернатора окончился часа в четыре пополудни, а выехали мы с судна часов в десять утра. Можно себе представить, как мы устали и с каким удовольствием, вернувшись с китайского банкета, поели борща с ватрушками и свиных отбивных котлет.
В тот же день мы получили подарки: я и Будберг — по собольей шапке и шелковой кофте на куньем меху, а остальные — по шапке из выдры и кофте на лисах.
Во время ответного банкета Будберг был особенно любезен с военным даотаем, и на следующий день этот военный чин прислал за ним и «его друзьями» несколько верховых лошадей в богатой сбруе и охрану из двадцати кавалеристов. Нас приглашали осмотреть войска и местные военные учреждения. Поехали Будберг, Редько, Нино и Лю Чен-сян. Я отказался.
Проведя еще одну ночь в Сяньсине, мы оставили под охраной китайской полиции нашу выгруженную баржу и пошли вверх по реке.
20 сентября застало нас у впадения в Сунгари речки Баянсусу с селением того же имени и городком Таюза на другом берегу.
С рассветом 21 сентября по старому стилю мы тронулись в обратный путь.
Казачья флотилия
В Хабаровске, сдавая отчет по экспедиции, я еще раз представлялся Духовскому. Он сказал мне, что был «увеген в блестящем исходе экспедиции», поздравил Амурское общество в лице Вердеревского «с такими капитанами, как господин Лухманов», и милостиво распрощался со мной.
В этот день я обедал у Вердеревского. Вот что он мне рассказал о Духовском:
— Сергей Михайлович — удивительный человек. Он, безусловно, храбр, об этом свидетельствует его «георгий». Может быть, он и неплохой стратег и военачальник, недаром же он был начальником штаба у Скобелева в Ахал-Текинскую экспедицию. Но, судите сами, какой он управитель края? Сам он крупный помещик, а о земледелии имеет самое смутное понятие. Морковь от свеклы, впрочем, еще отличает, вероятно, потому, что видит их ежедневно в супе, а зерновых хлебов на корню один от другого отличить не может.
У нас есть под Хабаровском опытное поле, заведует им ученый агроном Вознесенский. Человек совершенно не светский, тип старого студента-семидесятника.
Этим летом, в прекрасный солнечный день, Сергею Михайловичу захотелось поехать со своей супругой на опытное поле и показать ей, как «гастет гожь» (растет рожь).
Сказано — сделано. Шанявский, старший чиновник особых поручений генерал-губернатора и личный секретарь его супруги «Вавы», как нежно называет ее его высокопревосходительство, распорядился насчет казенной коляски.
И вот его высокопревосходительство с супругой под красным зонтиком, Иосиф Павлович Шанявский в панаме и чесучовом летнем костюмчике на передней скамеечке покатили… Встречные извозчики шарахаются в сторону, солдаты вытягиваются во фронт, офицеры козыряют с застывшими лицами. Чиновники и обыватели сдергивают с голов фуражки и шляпы.
У ворот ограды опытного поля высоких посетителей встречает Вознесенский, бородатый, нестриженый, в порыжевшей форменной фуражке с почерневшей кокардой, в севшем от многократной стирки каламянковом кителе и в таких же штанах.
Сергей Михайлович не без колебания подал ему затянутую в белую замшевую перчатку руку и представил супруге. Шанявский подчеркнуто высоко приподнял панаму.
Начался обход залитых солнцем, красиво распланированных квадратов, засеянных всевозможными злаками.
— Вава! Вот наша матушка-когмилица гожь, посмотги, как она выделяется из всех остальных хлебов, — произнес Духовской умиленным голосом и протянул свою руку по направлению к квадрату… засеянному ячменем.
Вознесенский страшно сконфузился. Ему бы промолчать, и пусть себе ячмень сходит за рожь, а он:
— Осмеливаюсь доложить вашему превосходительству, что это не рожь, а ячмень — хордеум-хекзатикум.
— А ведь и пгавда, это ячмень. Как это я так опгостоволосился, вот что значит давно не быть в дегевне. Вот гожь, Вава, — поправился Сергей Михайлович и показал на соседний квадрат.
Вознесенский обомлел, но не успокоился:
— Это тритикум-полоникум, ваше высокопревосходительство, польская полба.
Духовской переменился в лице:
— А где же у вас гожь, наконец, наша настоящая гусская гожь, отчего она у вас на заднем плане?
— Рожь налево от вас, ваше высокопревосходительство, — обратился Вознесенский и поспешил подвести высоких гостей к квадрату с рожью.
— Вот она, матушка наша когмилица! — опять растрогался наш правитель и сорвал несколько колосьев.
Перчатка слегка окрасилась рыжеватым налетом. Генерал был поражен.
— Что это, гжавчина? — строго спросил он Вознесенского и нахмурил седые брови.
— Никак нет, ваше высокопревосходительство, рожь цветет как раз в это время.
Генерал вскипел:
— Как же вы допускаете, чтобы хлеб цвел у вас на когню? Ведь это безобгазие, ведь у вас опытное поле. Вы должны показывать пгимегное хозяйство, а у вас хлеб цветет на когню!..
— Позвольте объяснить вашему превосходительству.
— Ничего я не позволю вам объяснять, это безобгазие, это чегт знает что такое, хлеб еще не созгел, а уже цвелой! Ведь цвелой хлеб ни одно интендантство не пгинимает.
— Но, ваше высокопревосходительство…
— Что вы меня титулуете как попугай. Стыдно, молодой человек, позог, не ожидал от вас, а еще ученый агроном, окончил Петговско-Газумовскую академию и культивигует цвелой хлеб, позог!.. Иосиф Павлович, сделайте себе заметку, завтга же вызвать Семена Петговича и газобгать это безобгазие. Поедем, Вава!..
Шанявский поспешил что-то чиркнуть у себя в записной книжке, и высокое начальство отбыло…
— Эта история сделалась сказкой города, неужели не слыхали? — спросил меня Вердеревский.
— Нет, не слыхал. А кто такой Семен Петрович?
— Семен Петрович Преображенский — попович, но в генеральском чине, наш управляющий государственными имуществами, очень ловкий тип.
— И чем же все это кончилось?
— Семен Петрович «газобгал безобгазие» и, выбрав день, когда Духовской уехал за город смотреть стрельбу, доложил обо всем Варваре Михайловне, а та сумела успокоить высокопоставленного супруга.
— Толковый генерал-губернатор, — сказал я.
— Все они хороши, — ответил Вердеревский. — До него был покойный генерал-адъютант барон Корф. Довольно добродушный и менее чванливый, чем Духовской. Вечера устраивал у себя, приглашал чиновников и офицеров «для того, чтобы ближе узнать друг друга и хоть немножко приучить сибирских бирюков к свету». А воровство и взяточничество при нем были еще хуже.
Население стонало, зато полицмейстеры и горные исправники у нас зимние шинели иначе, как на соболях, не носили, а их жены выписывали наряды из Парижа.
«Иннокентия» назначили на зимовку на Иман, а мой пароход «Вышнеградский», который я должен был снова принять, стоял уже там.
Числа десятого октября по Амуру пошла шуга. Но Уссури была еще чиста, только по ночам появлялись забереги, и мы благополучно добрались до Имана.