— Принимай носовой, что ли! рявкнул боцман, заглушая оркестр. Какие-то люди заметались по пристани, несколько человек протискалось через толпу к причальным тумбам и схватилось за колотушки. Но было поздно… Могучая струя течения, несшегося между нами и пристанью, отбросила нос парохода в сторону. Не теряя ни секунды, я дал «полный вперед» и, описав полную циркуляцию, пристал вторично.
На этот раз у причальных тумб стояли наготове дюжие казаки. Мигом подхватили они колотушки, втащили их на пристань и накинули наши проволочные швартовы петлями на тумбы. Пароход закрепился, сходни нырнули на пристань, скатанная бархатная дорожка эффектно раскаталась по сходням. Двое «фалрепных» замерли как статуи по бокам схода, и не больше чем через минуту после остановки машины «высокие» пассажиры могли сходить на берег.
Но это было повторное приставание, и эффект картины был безвозвратно испорчен.
Я следил за Духом, когда он сходил на берег. Его левая рука дрожала на чеканной головке кавказской шашки, седые мохнатые брови сдвинулись. Мрачный как грозовая туча, принял он рапорт станичного атамана, еще мрачнее выслушал несвязную речь трясущегося от страха представителя депутации с хлебом-солью и начал принимать представлявшихся. Это было форменное «избиение младенцев».
Как теперь помню молодого высокого мирового судью с бородкой, державшего руку у неумело надетой треуголки.
— Давно ли изволили пгибыть к месту назначения? — задал вопрос Духовской.
— Восемнадцатого мая, ваше высокопревосходительство.
— Сколько дел изволили газобгать?
— До сих пор не имел возможности приступить к занятиям, ваше высокопревосходительство, так как строящееся здание суда еще не готово.
— Госудагь импегатог тогопился ввести в Сибиги новые суды не для того, чтобы господа судьи по два месяца не пгиступали к исполнению своих обязанностей. Пги желании пгинести пользу можно судить и под откгытым небом. Стыдно, очень стыдно, молодой человек!..
— С кем имею честь?.. — обратился генерал к следующему.
— Начальник судоходной дистанции, инженер…
— А, так это у вас так невозможно гогят бакены? Слишком большую экономию на кегосине загонять изволите, господин инженег!..
Вечером у себя в каюте я нашел пакет с печатью походного штаба. В нем был приказ: «Сниматься в семь часов утра в Нерчинск или, насколько позволит половодье, вверх по Шилке». К приказу прилагался маршрут с указанием одобренных генералом остановок.
Итак, все мечты сретенцев о переименовании их станицы в город, о постройке моста через Шилку, об ассигновании средств на реальное училище и женскую гимназию — одним словом, все те мечты, для осуществления которых строились триумфальные арки и сооружались транспаранты, — лопнули как мыльный пузырь.
Всемогущий генерал-губернатор разгневался на сретенцев и предполагавшуюся здесь трехдневную стоянку отменил.
Ровно в семь я отвалил от пристани, на которой снова собрался плохо спавший эту ночь сретенский служебный мирок.
Генерал не вышел к отходу. Он появился на палубе и поднялся на мостик, когда Сретенск с его опальными обывателями был уже далеко позади.
Я подошел с обычным утренним рапортом.
Дух выслушал меня со строго официальным лицом, приложив руку к козырьку белой фуражки и не глядя в глаза.
Прошло с полчаса.
Дух молча ходил по площадке над рубкой впереди мостика и по мостику. Свита сидела в каютах.
Впереди, на левом берегу реки, виднелся какой-то маленький поселок, не включенный в наш маршрут. На берегу стоял атаман с булавой и депутация с хлебом-солью.
Дух смотрел на них.
— А что, можно пгистать и пгинять от этих казачков хлеб-соль? — неожиданно обратился ко мне генерал.
Я взглянул на берег, круто спускающийся в воду. Против группы стоящих на берегу казаков — два здоровых пня от спиленных на метр от земли «лесин», могущих служить отличными причальными тумбами. У пней — люди.
— Так точно, можно пристать, ваше превосходительство.
— Пгошу вас, капитан.
Я дал длинный гудок. Как горох высыпали на палубу мои казаки-матросы и стали по местам. Из кают выскочила свита, на ходу застегивая шарфы на кителях.
— Право руля! — И пароход покатился носом к берегу.
— Отдай якорь! Трави канат! Подавай носовой! Крепи так! Стоп машина! Лево на борт! Сходни!..
Генерал сошел на берег, принял рапорт атамана, хлеб-соль, трижды облобызался с какими-то двумя стариками и вернулся на судно.
Страдецкий тащил за ним переданные ему с рук на руки хлеб-соль.
— Снимайтесь, капитан!
— Есть, ваше превосходительство.
Звонок в машину, несколько команд и знаков рукой, и «Атаман» снова пошел вверх по Шилке.
Духовской поднялся на мостик и подошел ко мне. Его серые глаза под нависшими бровями улыбались. Шквал прошел.
— Вы удивительно хогошо пгистаете, капитан, — и генерал протянул мне руку.
Лед был сломан. Страдецкий за обедом рассказал несколько анекдотов, которые были милостиво выслушаны и даже вызвали легкий смех у генерал-губернатора.
«Их высокое превосходительство» воспитывает народ
Мы вернулись в Хабаровск в середине августа.
В сентябре я сделал еще одно небольшое плавание с Духовским. Это плавание было исключительно анекдотическим.
Я пил утренний чай и читал только что привезенный рассыльным казаком приказ из штаба. Назавтра предстояла двухдневная экскурсия с генерал-губернатором на Уссури.
Была отчаянная погода. Осенний дождь хлестал в окна рубки. Жестокий норд-вест дул сильными порывами. Барометр падал. Вероятно, в Японском море разразился тайфун, и хвост его проходил через Хабаровск.
«И куда Духа несет в этакую погоду?» — думал я со злостью, глядя, как капли дождя пробиваются сквозь пазы опускных оконных рам. Мое недоумение разрешил адъютант Страдецкий, присланный Духовским с личными инструкциями на пароход. Он был мокр до нитки, долго, как пудель, отряхивался в передней и, войдя в кают-компанию, первым делом попросил «настоящую рюмку настоящей водки».
— Скажи, пожалуйста, куда потянуло вашего Духа? Что такое случилось у этих новоселов, зачем ему так экстренно понадобилось туда ехать?
— Потеха, братец ты мой, да и только! Речь им едет держать. Только, ей-богу, покуда не дашь водки, не буду рассказывать! Продрог как собака, пешком пер от генерала, ни одного извозчика нет.
Через минуту вестовой казак, хорошо знавший привычки Страдецкого, принес на подносе матросскую чарку слегка разбавленного водой спирта и большой ломоть круто посоленного черного хлеба. Медленно выпив эту «настоящую рюмку настоящей водки» каким-то особым, одному ему свойственным втягивающим способом, Страдецкий крякнул, не торопясь закусил хлебом и аккуратно вытер усы салфеткой. Закурив папиросу, он комфортабельно уселся рядом со мной на диван.
— Ну, слушай, — начал Страдецкий. — Ты знаешь, как Дух возится с переселенцами. Так вот какие-то новоселы или новодворцы, черт их знает, — я не разбираюсь в них, это по гражданской части, — всю прошлую зиму обращались к нему с различными просьбами и ходатайствами. Начали с семян, потом просили казенного леса, потом коров, потом еще чего-то. Наконец весной они потребовали отнять от казаков и передать в их пользу несколько сот десятин покоса. Явились какие-то депутаты и начали уверять генерала, что им «куренка выпустить некуда». Тут он не выдержал, накричал на них и выгнал вон. Что же ты думаешь, братец мой, они сделали? Нашли какого-то «писателя», который в необыкновенно витиеватых выражениях настрочил им жалобу, подписались всем поселком, кто каракулями, кто крестами, да и махнули на высочайшее имя. Ты знаешь, надо видеть эту жалобу! Там и «жестокая борьба с суровой сибирской стихией», и «бескультурно нерожающая почва», и «жестоковыйное начальство, утопающее в роскошных дворцах и не пекущееся о верноподданных его императорского величества». Словом, нагородили черта в ступе, а бедного нашего Духа выставили чуть ли не вором и взяточником. Ну, в «комитете» этакими писаниями, знаешь, никого не удивишь. Почитали, посмеялись, да и переслали в подлиннике Сергею Михайловичу вместе с предложением «принять строжайшие меры к искоренению нарождающейся среди переселенцев мании кляузничества». Генерал наш расстроился чуть не до истерики: «черная неблагодарность», «непонимание неустанных трудов и забот», «невозможность исполнения возложенных на него государственных задач», и т.д. и т.д., одним словом, поехал! Ни Вава, ни Шанявский утешить не могут. И вот, вместо того чтобы послать к этим фруктам исправника да приказать ему вздрючить их хорошенько, он, видишь ли, решил сам ехать с ними разговаривать и объяснить им всю возмутительность их поведения.
— Да на каком языке он с ними разговаривать будет?
— А уж право не знаю, — развел Страдецкий руками, — надо посоветовать ему Горбунова или Лескова предварительно почитать, да и то не поможет, потому что он половины русского алфавита не выговаривает.
На другой день к вечеру мы подходили к поселку, название которого я теперь не помню.
Дождь перестал. Рваные клочья облаков неслись по небу, и дул холодный порывистый ветер.
Скользкий глинистый берег был полон народу.
Так как жители не были предупреждены о высоком посещении, то мы их застали, по их собственному выражению, «как есть в своем виде», то есть рваными, грязными.
Мрачно сошел генерал-губернатор по сходням и, скользя сапогами по размытой ползущей глине откоса, взобрался на откос берега. Свита вскарабкалась за ним.
Новоселы молча поснимали шапки.
— Подходи ближе, кто староста? — громко крикнул правитель походной канцелярии Сильницкий.
Мужики робко придвинулись на несколько шагов. Из их среды выдвинулся лядащий мужичонка с седой бороденкой.
— Один из депутатов, — шепнул мне Страдецкий.
— Ты староста? Как фамилия? — распоряжался Сильницкий.
— Проспелов, ваше высокоблагородие, Проспелов, Михей Елистратов.
— Сбивай народ на сходку. Их высокопревосходительство хочет с вами говорить.
— Да все тут, ваше высокое благородие, собирать некого, — отвечал староста сладким деланным голосом с глубоким поклоном на три стороны. — Только извините, ваше высокое благородие, не ожидали никак, как есть в своем виде собрались. Как увидали, значит, из-за мыска-то, что енеральский пароход бежит, так все и высыпали на берег-то, хоть посмотреть, мол, как кормилец наш едет, сам его высокое превосходительство господин губернатор, отец наш, благодетель, дай бог ему много лет здравствовать. Глядим, а пароход-то к нам приворачивает. Господи, мол, радость-то какая, увидим, мол, нашего ясного сокола самолично…
Староста снова низко поклонился и истово перекрестился большим крестом.
Духовской дрожал от сдерживаемого негодования и нервно крутил седые усы.
Сильницкий прервал словоохотливого старосту:
— Ну, довольно там растабаривать! Подходи ближе, ребята, нечего переминаться с ноги на ногу! Становись вокруг!
Новоселы немножко придвинулись, но все-таки остались стоять на почтительном расстоянии.
Духовской начал говорить:
— Я вами очень, очень недоволен. Вы не только не поняли и не оценили всех забот о вас пгавительства, но, когда я не исполнил вашей совегшенно незаконной пгозьбы, то вы позволили себе обеспокоить нашего обожаемого госудагя импегатога вздогным и глупым пасквилем. Вы пытались обмануть монагха и очегнить меня, но его импегатогское величество слишком хогошо знает меня, своего стагого слугу, пголивавшего за него свою кговь…