В разговорах с ПГУ Гостев уже «трогал» тему передачи Т. М. на связь разведке, с тем чтобы ее сотрудники здесь, в Москве, имели возможность присмотреться к агенту, натаскать его, отработать приемы конспиративных встреч. Там смотрели на все это благосклонно, и передача вот-вот должна была состояться.
И тут я получил уведомление о том, что японца проверяет по оперативным учетам такой-то сотрудник ПГУ. Думая, что это связано со скорой передачей «свежего» агента, я позвонил по указанному телефону и услышал молодой голос. Поздоровавшись, я поинтересовался при помощи обычного набора имевшихся на этот счет выражений, в связи с чем проверяется объект моей разработки. Я ожидал ответа, что, мол, вот, собираюсь принимать его на связь, но после довольно длинной паузы меня робко попросили о встрече.
Тогда ПГУ, 2-й Главк, мы, пограничники и еще Бог знает кто — все вместе сидели в одном здании; через несколько минут к нам в комнату вошел очень приятный молодой человек моих лет, одетый во все «вербовочное» — только что из Японии, и, представившись, попросил меня ознакомить его с делом Т. М. Ну, сказал я, дело у заместителя начальника отдела, а знакомиться с ним он, наверное, не разрешит.
На оперативном языке это означало, что дело либо особой важности, либо за ним скрывается серьезный агент, знакомить с которым сотрудника другого подразделения нежелательно.
Пэгэушник загрустил, тяжело вздохнул и поведал грустную историю. Оказывается, примерно за полгода до нашей встречи он, работая в резидентуре в Токио, познакомился и подружился с Т. М., постепенно подвел дело к его вербовке, снабжал небольшими суммами денег и даже получал расписки. Одного он и его товарищи не проделали должным порядком вовремя — не поставили Т. М. на соответствующий учет. Сделай они это — я не смог бы завести на японца досье и заниматься им. Теперь, когда досье было у меня — вернее, уже у Гостева, продолжать заниматься им они могли лишь с нашего разрешения и практически под нашим надзором.
Сложилась ситуация, которую Гостев назвал «пикантной». Во-первых, то, что резидентура еще до нас вышла на Т. М., свидетельствовало, что мы верно оценили его оперативные перспективы, сделали правильный выбор.
Во-вторых, как вскоре выяснил у Т. М. Гостев, японец воспринимал нашу работу с ним как продолжение работы, проводившейся в Японии, и это тоже было здорово, потому что ни там, ни здесь, в Москве, оперработники не сделали ни одной ошибки в работе с Т. М., «тащили» его очень конспиративно, берегли, демонстрировали глубочайше уважение — словом, учитывали национальный колорит. И там, и здесь большое значение отводилось перспективам устройства его на интересную для нас и для него работу, и там, и здесь старались его, хотя и скромно, но материально поддержать.
В-третьих, ПГУ, которое часто с некоторым недоверием относилось к агентам, завербованным контрразведкой, считая, что они недостаточно хорошо проверяются, в этом случае имело не только «готового» агента, но и готового для работы с ним сотрудника, уже знавшего его слабые и сильные стороны. Молодой человек, приходивший ко мне, должен был вскоре возвращаться в Японию.
Все это время я благодаря имевшимся у меня возможностям наблюдал за поведением Т. М. Не изменилось ли оно каким-то заметным образом, не поделился ли он с друзьями своим знакомством с Гостевым? Бывало и такое… Не стал ли пить, сорить деньгами?
Да нет, все было спокойно.
Однако на этом спокойствие и закончилось. Далее события развивались как во сне бюрократа, начитавшегося Кафки.
Молодой разведчик, оказывается, проверил Т. М. по учетам без разрешения начальства: исправляя допущенную в Японии ошибку, он захотел завести на японца досье. Об этом и о его визите ко мне начальству стало известно, и ему «вломили» и за незарегистрированную работу в Японии, и за проверку, и за беседу со мной — а честно говоря, за то, что упустил почти готового тогда агента. Ну подумаешь, скажете вы, — передали его разведке, и дело с концом, фирма-то одна и та же, что за споры. Одна-то одна, да не очень, как оказалось. Разобравшись со своим сотрудником, ПГУ нехотя, сквозь зубы, по телефону попросило у Гостева досье на Т. М. для ознакомления — а не для приемки его на связь. А Виктору Тимофеевичу хотелось именно отдать разведчикам агента и поставить отделу (и себе) огромную жирную галочку. Поэтому он, «расправив упрямые плечи», ответил, что дело ПГУ получит, только запросив его письмом на имя Бобкова.
ПГУ скисло, погрустило немного и решило: черт с ним, с японцем, но на поклон к Бобкову не пойдем, просить агента у подозрительного 5-го Управления не будем, и точка.
Т. М. оставалось еще пару месяцев доучиваться на курсах. Виктор Тимофеевич встречался с ним, получал кое-какую малозначащую информацию о его коллегах по учебе. О серьезной подготовке для работы с агентом в Японии речи уже быть не могло: ПГУ надменно отвернулось и от нас, и от Т. М., а позиций для устройства его судьбы на родине у нас не было. Мы ничего не могли предложить ему и в Москве — даже при всем многообразии работы нашего отдела трудно было придумать что-нибудь подходящее, соответствующее его подготовке, знаниям, навыкам (очень скромным, кстати).
Как всегда в таких случаях, прощаясь с ним, Гостев обменялся паролями, телефонами, условными знаками… Примерно через полгода, когда Виктор Тимофеевич был в отпуске, у меня на столе зазвонил телефон, и я услышал условную фразу — Т. М. был в Москве и просил о встрече (мой телефон был резервным). Мы просидели в гостиничном номере часа три, выпили бутылку шампанского, к которому Т. М. был явно непривычен — шибало в нос, вспоминали его однокашников, поездки по стране. Он видел меня впервые, а я знал о нем так много — и так мало. Дела его были так себе — подработки в каких-то общественных организациях, переводческая работа, сопровождение делегаций из СССР…
Т. М. мог бы приносить скромную пользу, а может быть, и «расти», но при одном условии — патронаже резидентуры ПГУ. Без него он был просто сиротой.
Прощаясь с ним, я снова проделал все положенные манипуляции с паролями, звонками и условностями, хотя понимал, что все это зря. Мне показалось, что и Т. М. понимает это, прощание было каким-то грустным.
К тому времени я уже наслушался историй от старых агентуристов, да и сам матерел понемногу. Меня не покидало ощущение, что это не единственный «сюжет» такого рода, что я не последний опер, сидевший у разбитого корыта, что Т. М. не последний брошенный и никому не нужный агент.
Я был один в комнате — «Черный» перебрался в другой кабинет, Федор Иванович целыми днями пропадал в ведомстве, куда собирался уходить «под крышу», Владимир Иванович был в отпуске. Дело Т. М., готовое к сдаче в архив, лежало на столе, и я тупо глядел на него. Вошел, как всегда в облаке дыма, Алексей Николаевич.
Я был настолько подавлен, что даже не пошевелился, чтобы встать, и он это заметил: «Ну что, что ты замлел? И не такое бывало. Работа проведена отлично, агент не провален, не потерян — как еще все обернется, кто знает… Давай-ка посидим, покурим в тишине, да прикинем твой первый выезд — поедешь «на учебу» в Англию».
****
Август 1968 года свалился на «Дом 2», как рухнувшая колокольня. Опять никто (кроме высшего руководства) ничего не знал, опять никто, или почти никто, не был готов принять, понять или осознать случившееся. Растерянные взгляды, кривые улыбки одних и дежурный энтузиазм других перемешались в идиотском круговороте. Одни злорадствовали по поводу «блестяще проведенной военной операции», другие отмалчивались, третьи загадочно ухмылялись.
Был объявлен особый режим, о местонахождении каждого дежурным по отделам и управлениям должно было быть известно каждую минуту. Время от времени отдельных работников куда-то вызывали и отправляли — понятно куда. Некоторых обмундировывали в военную форму.
Мы с женой (доложившись по начальству) отправились в Центральный клуб КГБ на американский фильм «Скованные одной цепью».
Время от времени чей-то голос объявлял фамилии вызываемых, и они выходили из зала — отправка в Чехословакию шла непрерывно.
Может быть, я был единственным, кто твердо знал, что его фамилию не назовут…
Днем раньше в отделе проводилось очередное «говорение» — нужно было одобрить политику Партии и Правительства. Упоминавшееся выше «Рыхлое Существо», жившее докладами о работе других, сообщило мне, что я долженвыступить. Разговор имел место примерно за час до «говорения». Я спокойно ответил, что очень, очень плохо себя чувствую (и это была чистая правда — меня тошнило от всего этого) и выступить не могу. «Существо» пристально посмотрело на меня, и его тонкие губы хищно шевельнулись. Я ответил взглядом занемогшего Иванушки-дурачка и грациозно удалился. Оба собеседника прекрасно поняли друг друга, но ведь ничего не было сказано…
А во время «говорения» «Существо» не отказало себе в удовлетворении ехидно спросить: «Вы что, Евгений Григорьевич, плохо себя чувствуете?». «Ну, не так, как чехи», — спокойно ответил я.
В ССОДе я впервые по-настоящему столкнулся со взяточничеством, которое теперь (к удовольствию взяточников) называют красивым заграничным словом «коррупция».
В представительствах, домах науки и культуры, библиотеках и фильмотеках ССОДа работало за рубежом порядка 250 человек. И интересы двух главных взяточников ССОДа — «Кадровика» и «Бухгалтера», были связаны именно с этими людьми. Они настолько привыкли к взяткам, что, когда по скудоумию и непрактичности некоторых сотрудников ССОДа не получали их, применяли изящную систему вымогательств.
Поначалу я не относился серьезно к разговорам, которые иногда как бы случайно возникали в моем присутствии, потом насторожился. А потом «зарядил» агентуру и вскоре был просто ошеломлен.
В ведении «Бухгалтера» находилось сотни полторы ссодовских представительств за рубежом, во все эти представительства он должен был ритмично, аккуратно переводить значительные денежные суммы — зарплата сотрудника (или сотрудников), содержание и обслуживание автомобилей, оплата жилья, представительские, командировки по стране и в Москву и так далее.
И вот представьте себе, что вы возглавляете, допустим, Дом советской науки и культуры, скажем, в Индии, и у вас работают помимо соотечественников человек 20 местного персонала, которым вы должны выплачивать зарплату, но не можете этого сделать уже… третий месяц.
С трудом дождавшись ежегодного совещания представителей ССОДа за рубежом, проходившего в Москве, вы — измученный денежными задержками «ссодовец» — мчитесь в столицу, сжимая кулаки и готовя страшные кары бухгалтерии, но ничего драматического не происходит. В одном из закоулочков старинного здания ССОДа или Дома дружбы вам в доступных выражениях объясняют, что у «Бухгалтера», например, слабое здоровье, и он остро нуждается в хорошем питании, которое можно приобрести только в «Березке», а там, старик, нужно платить валютой, так что сам понимаешь… Нужно помочь, и тебе тоже помогут… И зарубежные представители помогали. Шляпы и пиво из Чехословакии, электроника из Японии и США, одежда из Италии, обувь из Англии — нескончаемый поток подарков из разных стран четко регулировал своевременное поступление туда денежных переводов. В конце концов, подарки ведь можно было покупать и на представительские…
А «Кадровик» — этот хитрец любил, сложив губы в куриную попку, начать любую фразу словами: «Я, как коммунист…». Ну, денежные переводы от него не зависели. Зато от него, хоть и не полностью, зависели сами назначения на заграндолжности и, что ничуть не менее существенно, получение хорошего места по возвращении из-за рубежа… Проработав три, четыре, пять лет за границей, вы могли вернуться на ту же самую должность, с которой уезжали. Может быть, даже и худшую. А поступательное движение вперед? А рост молодых кадров?