Кого вывозили или ввозили в СССР или Польшу «Моупинтуры»?
Мы ничего не добавили к тому, что знали люди из «Дома 2». Трудно себе представить, чтобы ввезти и вывезти из нашей страны человека было так просто. Ведь граница была на замке…
Много лет спустя машина, в которой находилась небольшая советская делегация, пересекала границу между двумя европейскими странами. Остановились около домика пограничников страны, которую мы покидали (заставой этот домик никак нельзя было назвать — весь пряничный такой), и я, собрав паспорта коллег, попросил пограничника проставить штампы о выезде из страны. Мимо проезжали машины с номерами многих стран, не останавливаясь.
Похлопав белыми ресницами, пограничник с некоторым трудом понял, что от него требуется (советские паспорта он видел впервые и обрадовался возможности пополнить опыт суровой службы), с трудом нашел в письменном столе какой-то штампик, и наш выезд был, слава Богу, зарегистрирован.
Пограничник вышел проводить меня до машины. Прямо перед нами, на другой стороне моста, начиналась другая страна, и я увидел, что в «том» пограничном домике не горел свет (был вечер).
— А где же «те»? У кого мы поставим штамп о въезде?
— Так сегодня же воскресенье, они там работают до восьми, — завистливо вздохнул «этот» пограничник.
Это одно из моих самых ярких впечатлений о пересечении границ — а сколько же я их пересек! Кстати, в обеих странах было и есть что охранять…
****
Задумывались ли мы тогда о роли КГБ в жизни страны, о социальном смысле нашей работы?
Существовала и другая «наружка» — 7-е Управление КГБ, которое вело слежку за советскими гражданами. Слова «диссидент», «правозащитник», «инакомыслящий» тогда не употреблялись или просто не были известны в нашей стране. Объектами «семерки» были валютчики, фарцовщики, крупные преступники, разработку которых не доверяли МВД, и все чаще и чаще — «антисоветчики».
После нескольких лет моей работы в НН УОДК объединили с «семеркой». Нас стали тоже, хотя и редко, использовать в слежке за соотечественниками. Крымские татары, представители окололитературной среды, такие «антисоветчики», как Якир, Григоренко, поэт Леонид Губанов, стали объектами слежки нашего отдела.
Мы понимали, что «разящий меч революции» уже не в первый раз со скрипом поворачивается внутрь страны.
Что бы нам ни рассказывали на инструктажах о новых объектах, желания «топать» за согражданами не было, насколько я помню, ни у кого из бывшего УОДК, а «семерочники» — особенно на первых порах — с нами особенно не откровенничали. Нашими объектами стали плохо одетые, задерганные и озлобленные люди, пытавшиеся добиться справедливости и найти правду в стране, где ни того, ни другого нет до сих пор.
Я парень из «семерки», гоняю на «восьмерке»,
Мне наплевать не тех, кто в «Доме 2»…
Я воротник — повыше, а кепочку — пониже,
Чтоб слишком не торчала голова.
Это куплет из песенки о «наружнике» Стаса А., в прошлом тоже сотрудника НН. Жизнь ломала его с рождения — безотцовщина, нищета, мама Стаса работала на Ваганьковском кладбище. Там же они и жили в казенной халупке недалеко от входа — сейчас ее уже нет. Стас был талантлив — умница, романтик, поэт, художник, актер самодеятельного театра. Таких ярких людей в «наружке» можно было по пальцам пересчитать, да и где их много-то встретишь?
Дружбой со Стасом я очень дорожил и гордился, она продолжалась много лет, пока водка не выбила его из колеи…
Вообще в «наружке» пили многовато — работа тяжелая, и некоторым казалось, что водка помогает легче ее переносить.
Песенка Стаса отражала своеобразный эпатаж «наружников», мы всегда понимали, что являемся вспомогательной, низовой службой и нередко ощущали нечто вроде комплекса неполноценности.
Насколько мы разбирались в происходившем вокруг нас? Шел год, когда Хрущев пообещал, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Стасик откликнулся стихотворением (привожу по памяти):
Однажды в далекой-далекой стране,
Где вовсе бывать не счастливилось мне,
Хан трижды великий со сворою слуг
С указом в народ обращается вдруг.
В Указе все блага — хоть в рай не ходи,
И ждать их недолго — лет сто впереди…
Но только чтоб люди трудились пока,
Чтоб в бешеном ритме потели бока.
Чтоб снова на мысли и чувства — запрет,
Чтоб не было правды, как щас ее нет…
То было в далекой, далекой стране,
Где вовсе бывать не счастливилось мне.
А это мое любимое:
Долго терпела наша рука
Дутых вельмож и царя-дурака…
Ахнул народ и качнул кулаком —
Царь и вельможи — с копыт кувырком!
Думал народец, собою гордясь:
Будет заступой Советская власть!
Землю поделим, белых побьем —
Наши к победе пришли с Октябрем!
Но прозвучало в октябрьскую медь:
«В лучшее верить — так надо терпеть…»
Кровью и потом давился мужик:
«Ладноть, потерпим, я сроду привык…»
Годы катились, гремела война…
Многих убили — не счесть имена.
Снова звучит, как в октябрьскую медь:
«В лучшее верить — так надо терпеть…»
****
Спецслужбисты, а особенно «наружники», видят улицу, да и вообще все вокруг, не так, как остальные люди. С годами это восприятие окружающего становится почти машинальным. Незнакомая машина в привычном переулке, человек, который вроде бы читает газету, женщина в будке телефона-автомата что-то говорит в трубку — или в микрофон «уоки-токи»? Одновременно она внимательно наблюдает за подъездом дома напротив…
Иногда возникает какое-то психополе: не видишь ничего примечательного, а чувствуешь — ты под присмотром. Все это совсем не так, как в кино или в детективах, когда наблюдаемого-профессионала сам факт наблюдения за ним не очень волнует: ведь операции с тайниками, встречи с теми, кого нужно беречь от слежки, происходят не каждый день. Даже наоборот, именно отсутствие «наружки» иногда настораживает так же, как следящих настораживают перемены в поведении «объекта».
У одних такое восприятие действительности со временем притупляется, у других остается на всю жизнь и преследует их даже тогда, когда все эти «игры» по разным причинам заканчиваются.
До конца своих дней многие из нас вскакивают ночью в постели, вновь переживая многолетней давности азарт или страх.
Некоторые в такие моменты умирают.
Некоторые им завидуют, ведь смерть во сне — подарок богов.
****
Все знают, что такое арест, но мало кто знает, что такое «съемка», негласное задержание, когда по разным причинам объект слежки нужно «снять» таким образом, чтобы об этом не знали его близкие, друзья, коллеги по работе. «Снимают» и своих, и иностранцев. Стараются для этого подбирать малолюдные места, но случается и выдергивать человека из толпы. Занимаются «съемкой» имеющие в этом деле опыт сыщики, физически очень крепкие. За редким исключением все происходит мгновенно, в крайнем случае, прохожие могут заметить, как два человека помогают третьему сесть в машину, а он то ли нездоров, то ли нетрезв. Однажды немцу из ФРГ удалось вскрикнуть… Тут же захлопали дверцы, и машина, не торопясь, двинулась по улице.
«Объектов» увозили для бесед с людьми из «Дома 2», бывало, везли прямо на Дзержинскую площадь, в «Дом». Рассказывали, что с теневиками-миллионерами, которыми занимался КГБ, при въезде в ворота «Дома» случалась медвежья болезнь.
Милицейских арестов они уже тогда боялись не очень…
Лето 1960 или 1961 года — яркий, солнечный день. Мы двигались двумя бригадами за каким-то очередным «антисоветчиком» и имели задание «снять» его для доставки в «Дом 2».
Сыщики шли за объектом, конечно, не кучей, а растянулись в сеть, некоторые были впереди, подбирая удобное для «съемки» место, другие шли параллельными переулками, проходными дворами, поддерживая связь с машинами и друг с другом. Все это происходило в районе Чистых прудов, который я знал неплохо. По радио сказали, что объект движется в сторону большого проходного двора, где я в этот момент находился. Решив не попадаться ему лишний раз на глаза, я направился в ближайший подъезд, около которого вели неторопливую беседу сидевшие на лавочке старушки.
Из залитого солнцем двора я быстро вошел в совершенно темный подъезд и… сразу же полетел вниз. Это произошло так внезапно, что я не успел не то что сгруппироваться, собраться в комок, а просто не понял, что случилось. Удар при «посадке» был страшный (летел с высоты примерно 5 метров и упал на груду камней). Долго не мог дышать — «дыхалка» была отбита.
Я испугался, но сознания не потерял. Через некоторое время дыхание вернулось, начал потихоньку шевелиться — значит, ничего не переломал. Зажег спичку — тогда я много курил — и осмотрелся. Я лежал в помещении бывшей котельной — такие еще оставались в старых домах, — перил почему-то не было, а может быть, их специально сняли, чтобы удобнее было сбрасывать вниз строительный мусор. Вокруг торчали арматурные прутья, на которые я чудом не попал — поуродовался бы по-настоящему.
Не помню, как выбирался из этой ямы. Когда вышел из подъезда, бабушки уставились на меня, забыв про разговор: одежда в грязи, лицо разбито в кровь, я еле-еле двигался.
Рация молчала — при падении, как потом выяснилось, я ее сильно повредил. Заковылял из двора, и тут мне сильно повезло — в переулке вышел прямо на одну из опермашин, медленно кравшуюся впритирку к тротуару.
— Женьк, да что с тобой? — оцепенел водитель и помог мне отряхнуться и сесть в машину. — У тебя и волосы в штукатурке — вон, над левым виском…
Он быстро связался со старшим бригады и отвез меня в нашу поликлинику, находившуюся недалеко. Я снял с себя всю операмуницию, оставил ее в машине и отправился к врачам.
Все оказалось в порядке, кроме ушибов и порезов на лице. Только над левым виском была не штукатурка — выступила седина. Испугался я-таки здорово.
Надеюсь, этот короткий рассказ доставил удовольствие всем, кому приходилось бывать под «наружкой».
В 1959 году идеологическая стойкость москвичей и гостей столицы была подвергнута тяжелому испытанию: состоялась первая в нашей стране Национальная выставка США. Длилась она месяц или полтора, но вместе с монтажом и демонтажом ее работа (и, естественно, работа КГБ) продолжалась около года. Мы, конечно, участвовали в ней на нашем скромном «семерочном» уровне, но ярких воспоминаний и о выставке, и о работе осталось немало.
Был совершенно переделан Сокольнический парк, построена масса вспомогательных сооружений, а огромный центральный павильон — «Купол Фуллера» — по имени архитектора-специалиста по такого рода сооружениям, стоит до сих пор. Сейчас мало кто помнит, откуда он появился. Фонтаны, аллеи, флагштоки — все стало таким, каким должно было быть всегда.
Выставка американцами была задумана и проведена как акция массированного идеологического воздействия — и, похоже, небезуспешно.
Они притащили все: пепси-колу и сахарную вату, оборудование для кемпинга и одежду на любой вкус — включая меховые манто ценой в 140 тысяч долларов, сшитые, как они кокетливо разъясняли посетителям, из русских соболей. Там были компьютеры Ай-Би-Эм и чудо-кухня, где тут же испекались всевозможные вкусноты для посетителей и администрации, там был великолепный салон красоты Елены Рубинштейн, настойчиво рекомендовавшей в одном из своих буклетов, «заполнив губы помадой, придать лицу веселое, оживленное выражение». Там была прекрасная библиотека (о ней отдельно), мебель, игрушки, небольшой телецентр, непрерывно показывавший с видеолент все, что американцы так хорошо умеют показывать.