Посмотрели они карту и поворачивают, чтоб через балку идти, мы за ними, а они нам: «Вы не ходите за нами!» — «А как же не ходить? Вы же командиры — вы нас должны вывести!» — «Нет, ваши командиры, вы знаете, где, а наши солдаты — там, вот мы к ним и идем!» Наверное, они сбрехали, а может, и правда. Пошли, наткнулись на связь немецкую у них на пути, они связь ножом перерезали. Балку перешли, а мы не отстаем, они вроде недовольные, но куда деваться, и только балку перешли: «Стой! Кто идет? Руки вверх!» Они подымают и мы поднялись. Подскочил лейтенант и два солдата с автоматами и гвардейскими значками. Я сразу понял, что это, наверное, 33-я гвардейская, она по соседству там у нас была.
Им указали дорогу на переправу в Качалино, а на нас глянули: «Минометчики нам нужны! Пойдете?» — «Да как же мы пойдем? Мы ж должны встретится с командиром роты на мосту у Качалино. Он придет, а нас не будет — потом неприятностей не оберешься!» — «Да вы теперь о командире роты забудьте! Где он остался? Он уже в окружении. Забудьте! А вы попадете к заградотряду и будете тогда воевать под своим автоматом! Вот мы вас берем — так идите, а то…» В общем, припугнули нас. Повели они нас — ночь, там с полкилометра. Привели — группа лежит с 10–15 человек — накрытые, кто палаткой, кто шинелью — все спят наповал. Лейтенант указал: «Тут ложитесь, к вам утром подойдут и укажут вам командира отделения, будет знать и воевать с нами». Мы там и легли на том месте. Не успели задремать, по нам начали стрелять. Рядом балка — и они в балку, мы только голову подняли, то кучка была, а то уже кучки той нет, все в балку! Мы выскакиваем — и за ними! Оказывается, они уже были под прицелом немца, их группа 33-й стрелковой гвардейской дивизии была где-то 20 человек.
По балке идем, солнце встало, идем по направлению к Дону. Нас «рама» заметила, сфотографировала, и минут через десять появляются «мессершмитты» и начинают нас долбить. Ну, мы ж не знаем ни командира отделения, никого, я своему другу говорю: «Знаешь что, давай от них отрываться, иначе мы попадем к немцу в руки! Давай бежать с кольца к Дону!» Он меня послушал, разговоров больше не было, и мы оторвались от них — и вперед к Дону — а они за нами, не отстают.
Я почувствовал, что должны мы с противником встретиться, просто как предчувствие такое… Я с гранаты чеку вынимаю, остается граната у меня на боевом взводе и стоит руку разжать — взрыв и меня нет! Я и уже подумал, сколько наших погибло — и мне все равно погибать. Так я лучше погибну от своей гранаты. Эта мысль еще не прошла, как я натыкаюсь на немецкий бронетранспортер, во ржи мы шли, выше человека ростом, рожь хорошая. Вот столкнулись с ним — кузов и борта, все железное, они сидели, я как заору: «Руки вверх!» Показал им гранату. Они не ожидали меня просто, откуда я взялся такой? Сразу повскакивали и руки держат вверх, у меня мысль мгновенная: «А что я с ними буду делать, ведь сам я уже в окружении». Я не кидал гранату, а так через борт перекинул и глянул в след гранате — она покатилась по полу и одному немцу под ноги прямо. Он подпрыгнул, испугался. Камнем под машину ближе к кабине, и тут же взрыв! Что там с ними в кузове получилось, я не знаю, но знаю, что машину порвало, а немцы где там, как они побиты, не знаю, не видел их. Даже в кабине никого не осталось. Такой взрыв сильный был — машину разнесло. Наверное, там еще их боеприпасы были. Тут же наши с 33-й дивизии следом за мной бежали и всю эту картину видели. Подбежали и унесли меня, и по щекам меня, и в рот мне стали дуть, поняли что меня контузило, приглушило полностью… еле слышу разговор: «Да это чужой солдат, что вы с ним возитесь? Пошли, а то и нам будет». Другой говорит: «Да нет, он не чужой, видишь — он уложил немцев! Это свой!» И все — чувствую, как на меня накатывается какой-то камень, теряю я все силы и сознание, отрывается от меня все… Не помню, как через Дон меня перевозили. Только уже помню, но не знаю через сколько, стук колес по железной дороге — на стыках они ж стучат — вот стук до моих ушей дошел, а где я, и опять в какую-то яму ухожу.
Пришел в себя в Ряжске Рязанской области, уже в больнице, передо мной врачи или сестры, кто-то был в халатах белых, и я понял, что спасен.
Скажу тебе, что те солдаты, что воевали на правой стороне Дона, они же видели силу немецкую и видели свою силу, с чем мы воевали, и с чем они воевали. Мало веры было, что наша Победа будет, они намного нас сильней. Но, видишь ли, нас убеждали, что мы духом сильней, но дух его разве поймаешь?! А немца видишь вооруженного до зубов.
Отец ушел через два месяца после начала войны — он стрелок-радист был в дальней авиации, на Берлин летали, в Берлине закончил и вернулся, награжденный был, раненый, и прожил 96 лет. Мама воевала здесь, в 10-й дивизии НКВД, она город хорошо знала и была проводником. Я один остался. Соседи друг другу помогали сначала, потом ополчение организуется. Мы где-то 13 августа с ребятами кто остались, на берег Волги спустились, развели костер — рыбки пожарить, картошки сварить, и отметили мой день рождения! Уже бомбежка началась. Но еще до 23 августа здесь небольшие налеты были. Потом многие ушли на фронт. Я остался здесь, в ополчении. Мать не отпускали, а так через соседей передавали, что она там пока на казарменном положении, они до Калача ходили там, помогали. Короче, я отца увидел только в июле 1945 года, а мать увидел еще здесь в сентябре — 25 сентября мы обоюдно узнали, что мы живы.
Я в это время в ополчении, когда 23 августа бомбежка началась, загорелось все, и вот нас к тракторозаводцам отправили, немцы когда прорвались в Рынок под Тракторным — нас туда. Стреляли-то мы хорошо, ума, правда, мало было. В ополчении на Тракторном я пробыл где-то три недели. Когда там укрепились, нас, молодых, перебросили на центральную переправу, и я где-то с сентября там был — это основная переправа тогда была. Сейчас если по улице Гагарина спускаться к Волге и еще чуть к Панораме по берегу метров сто — вот здесь располагалась центральная переправа. Она была ценна тем, что берег крутой был, а потом пологий, это сейчас уже сравняли, а тогда крутизна была. Там место забетонированное, причал, почему туда немцы и рвались — любые суда могли причалить.
Впервые я увидел немцев в районе Красных казарм, стал подниматься по Устюжской улице, ближе к Мамаеву кургану, вверх и смотрю — идут двое немцев, а я с водой. Но на мое счастье, попались миролюбивые, а я дрожу иду. Когда уже начинается общение, то понемногу начинаешь соображать, действовать, и страх куда-то пропадает. Сказали: «Куда идешь?» Переводчик с ним был такой дружелюбный. Я: «Вот воду несу, вот туда-то иду». Он им говорит, а тот опять спрашивает: «Где мать и отец?» Я: «Нету! Я один». У дедушки живу, и называю адрес. Вот такие вопросы жизненные. В первый раз только трудно было, а потом уже как-то все прошло, но все равно при виде немца боялся. Самое главное, надо быть спокойным, с выдержкой, не дрожать, не суетиться. А так люди есть люди, и среди них тоже были и люди, труженики или рабочие. Летчики есть летчики — они и гонялись в степи за каждым. Кто в летчики попадал? Сынки таких, кто в партии гитлеровской были, — это уже воспитание другое.
Здесь был капитан Петраков, сотрудник НКВД, и ему было придано 200 человек — они сдерживали немца от площади Ленина, тогда она называлась площадь 9 января, и до театра Музкомедии. Уже немцы Ворошиловский район заняли, Пионерку заняли и дошли до театра Музкомедии. В центре было так. Фронта не было. В одном доме — наши, в другом — немцы, на одной половине улицы — наши, на другой — немцы. Вперемешку все.
На переправе мне пришлось… Я видимо, один парнишка был, а все остальные в летах были… чудом живы остались, старались. Выдержали. Как раз ждали Родимцева. 13 сентября, самый тяжелый день был, немцы вполне могли взять и переправу, и все… Родимцев переправился с 14 на 15 сентября где-то в половине четвертого ночи, 42-й полк 13-й гвардейской дивизии. И как раз к нам сюда, мы держали берег внизу, немцы прямо над нами были. Кричали нам: «Песни давайте вместе петь», и прочее. Прямо на самой переправе, а они наверху были, нас поджали. Ну и где-то небольшую полосочку держали. 62-я армия Чуйкова В. И. была отрезана, тут только остатки были.
Когда первые переправились, меня тут представили командованию, а я уже кое-где ходил и город знал хорошо. С ним был начальник полкового СМЕРШа. И меня сразу сюда. Буквально через месяц я уже не сын полка был, а зачислен в штат. Так что призван я был раньше срока положенного — в 16 лет. Это с 15 сентября 1942 года. И до окончания войны я воевал сначала в полковой разведке, потом в армейской разведке, а потом уже и во фронтовой.
Полковая разведка ближнего боя. Задача какая была: я город хорошо знал и проводил бойцов, немцев обходили, под них подлазили и точки занимали.
Потом, когда укрепились тут наши, уже стал в разведке такой… У нас артиллерия и все было за Волгой, здесь только стрелковое оружие на руках было и все, ну, минометы небольшие, пулеметы. В городе, когда немцы вошли, то еще не было такого жесткого контроля — не было запретов, когда по городу ходить, а когда нет. Как и везде, было установлено: с 7 утра до 17.00 — передвижение, и то только у кого документы были. А если ночь — расстреливали сразу. А сперва легче было.
В документах есть, у меня из личного дела взято: мне пришлось за этот период больше 71 раза побывать в тылу у немцев. В ближней разведке, потом уже в дальней. Ну, ближняя разведка попроще, первый период особенно, когда приходилось в день по три раза побывать за линией фронта.
Задача — наблюдать, где скопления, где прорывается немец. Наши небольшие штурмовые группы уничтожали эти скопления, мешали, обстреливали. А связи не было, она плохая была. Там или там заметил, за полотном железнодорожным или где — бежал, говорил, и накрывали потом из-за Волги эти места. Это вот начало было. А потом уже посерьезней стало. Здесь уже и дальняя разведка, более продуманная. Спать приходилось очень мало. Горячую пищу я не видел, даже редко кипяток. В кармане был жмых — это когда масло с подсолнечника делается, вот остатки, или горчичный жмых. Да и солдаты все, которые здесь были, они вот этим питались, буквально до ноября. А потом уже немца начали давить, поджимать, и пошло питание, и поставлять стали, более-менее наладилось все.
Заедала вошь! Ну, она и потом и после войны. Я знаю, потому что пришлось еще в Бекетовке жить. До 1949 года не могло еще население вошь вывести! Ну, вот так все и ходили. Вот сейчас вспоминаешь: да как же я сумел это все? Черт его знает, видимо, это молодость, бесшабашность! Я и сейчас удивляюсь, как же я живой остался?
Был черный я, волосы, глаза, брови — меня все за цыгана принимали. А потом уже буквально к ноябрю 1942 года у меня уже седые виски были. Но некоторые говорят: «Да что там?!» А и страшно было, и боязно. Когда идешь, сперва какая-то безысходность, а потом как-то трезвеешь и головой думаешь.
Первые немецкие армейские части когда вошли в город, они более-менее были, и старые и молодые. Воду несешь с Волги спрашивают: «Куда идешь? Откуда идешь?» — «Вот, воду брал и несу» Ну, некоторые похулиганят — выльют: «Иди еще сходи, русь!» А некоторые напьются, некоторые смотришь даже: «Куришь?» — «Найн! Найн!» Кто-нибудь тебе еще сухарик даст. Разные были тоже немцы. Потом звереть стали, когда уже их спецорганы пришли, когда лагеря пооткрылись. Уже тут страшно стало проходить. Ограничение в движении стало.