Потом прямо в поле устроили лагерь, поставили пулеметы. Человек сто нас там было. Вот там в Миловатке санинструктором в лагере был один из наших, но такой дрянной человек. Среди нас был один еврей, так даже немцы его не трогали, а этот ему и звезду нарисовал, и сам издевался… Как-то нас с этим евреем послали в амбар насыпать зерно в мешки. Я прямо любовался, как он мешки умело и красиво завязывал. Видимо, где-то он научился это делать, не знаю. Очень хороший человек, постарше меня, но куда потом делся, не знаю.
И было у нас два охранника: Иван и Василий. Этот Иван был лет тридцати, с двумя золотыми зубами и на редкость здоровенный. Все смеялся, когда немцы его восхищенно ощупывали. А потом мы услышали такой разговор, что вроде бы этот Иван и один немец повели группу то ли пленных, то ли евреев. И когда немец куда-то отлучился, Иван отдал винтовку одному из пленных и сбежал. Но дня через три его нашли, и к нам же в лагерь. Привязали к столбу и я до сих пор помню, как он кричал своему другу: «Развяжи!» А дня через три человек тридцать нас собрали, выстроили. Вывели этого Ивана в носках и повели вешать. Но уже у самой у школы, когда он увидел, что на тополе петля висит, бросился бежать. Комендант начал стрелять, ни хрена не попал. А Иван подбежал к высокой стенке и одним махом перепрыгнул ее. Немцы добежали до стенки, но в сапогах даже не смогли ее перепрыгнуть. Тыркались-тыркались в нее, рассердились и начали бить нас прикладами… Но в этой станице стоял целый батальон немцев, Иван выскочил на одного из них и тот его в упор застрелил. Наших ребят заставили принести его, вырыли яму и зарыли бедолагу…
Потом нас отправили в станицу Мешковская. Это уже как раз где-то на 7 ноября было, а я в одной рубашке… Там на площади на тополях двух молодых ребят повесили. Помню, что у одного из них портянка размоталась и болталась на ветру… И в этой же Мешковской у дороги укосина такая стояла, так на ней старика повесили, а на грудь ему табличку: «Он был саботажник и имел оружие!» Три дня не снимали его.
Нас все гоняли дорогу ремонтировать, а кормили-то, граммов 200–250 хлеба и баланда… И бежать куда?.. Я же вам говорю, я думал, что немцы уже в Табынске… К тому же после пройденных двухсот километров энтузиазм пропадает, а когда кругом немцы…
Затем отправили в лагерь в Кантемировке, где были большие землянки, человек на пятьдесят. Побыли там с месяц, а потом отобрали самых молодых — и под Харьков. Там стоял вроде как бывший детский дом, но зачем нас туда привезли, непонятно. Вот там уже начали умирать… Из человек двухсот умерло где-то пятьдесят. У многих поднялась температура, пару дней не ел — и все… Казалось бы, вечером рядом легли, утром встаешь, а он мертвый… Страшно… Там мои ботинки окончательно развалились и я заматывал ноги в противогазные сумки. И еще повезло, что в Мешковской мне какая-то милосердная бабка и фуфайку дала и шапку, а так бы точно все…
Среди пленных не было такого, чтобы кто-то у кого-то отбирал продукты или вещи. Там же много нас, и если кто-то бы попробовал, то другие бы обязательно вступились. Не случалось такого.
А в декабре посадили нас на сани и перевезли в Харьков. В тюрьме на Холодной Горе я пробыл до 1 февраля 1943-го. Что вам сказать, от немцев я никогда не ждал ничего хорошего и на лучшее даже не рассчитывал, потому что дисциплина у них была очень жесткая. У них не забалуешь. Но вот расскажу вам такой случай.
Когда немцы начали отступать от Сталинграда, то у нас всех больных собрали в эшелон и увезли. Якобы на лечение в тыл, а как там на самом деле, кто знает. А я хоть и болел, чуть живой ходил, но меня оставили. И вот остался последний этап — человек триста. Один немец увидел, что я фактически раздет и разут, и дал мне новую отличную немецкую шинель и деревянные колодки. И 1 февраля погнали нас в сторону Полтавы.
Прошли километров десять, а я самый последний. Стараюсь изо всех сил, мы-то ведь знали, что отстающих пристреливают… Охранник кричит на меня, а у меня сил нет… Отстал метров на двадцать, думаю: «Ну все, теперь уже недолго осталось…» Вдруг подъезжает крытый грузовик, выходит немецкий офицер, посадил в кузов таких бедолаг, как я, человека четыре, одного конвоира и подвез нас километров двадцать до следующей остановки. И если бы не он, то мы бы с вами сейчас точно не разговаривали…
Когда пришла основная группа, подходит наш полицай: «Давай сменяемся!» Отдал мне взамен немецкой свою русскую шинель и еще двести граммов хлеба. Но он же и так мог ее забрать — считай, опять повезло. И тут же еще раз повезло, потому что самых больных на семь дней оставили в отдельном домике, и я там хоть немного пришел в себя. 7 февраля опять погнали, но я эти неудобные колодки выбросил и в портянках прошел сто километров до Полтавы… Только на ночь заворачивал ноги в куски шинели. И только когда дошли, я за пайку хлеба сменял старые ботинки у нашего же пленного.
Оттуда погнали на Кременчуг. Помню, уже в городе мимо нас проезжала повозка со жмыхом, кто-то начал просить, а я не выдержал, выскочил из строя, подбежал, схватил, и тут немец как даст мне прикладом по голове… Пошла кровь, немец размахнулся для нового удара, но ребята спасли, затащили обратно в колонну. Круг жмыха поделили и мне как и всем достался маленький кусочек… Завели в сапожную мастерскую, чтобы нам подлатали обувь, и я там смог выбрать себе что-то получше.
Потом увезли под Винницу и расположили в помещениях бывшего кавалерийского училища. Выдали всем фанерные номерки, мне достался — 28 682. Вскоре я его потерял, думал, убьют, но его нигде и не спрашивали. Зато однажды всех построили, заставили снять штаны, и офицеры ходили и высматривали, наверное, евреев.
А 18 марта привели на станцию, заставили снять обувь, видимо, для того чтобы не в чем было бежать, и набили в вагоны по шестьдесят человек. Правда, выдали на всю дорогу по большой булке, килограмма на полтора, наверное, и потом один раз даже суп давали. Поэтому никто в дороге и не умер.
Через шесть дней наконец приехали. Выдали опять обувь, кто чего успел, то и взял. Я себе какие-то брезентовые сапоги выхватил. Оказалось, нас привезли в штрафной лагерь № 326, что у города Билефельд, недалеко от Голландии. Большой лагерь, я потом где-то читал, что помимо нас там и французы сидели, и поляки, а наших там навсегда осталось 65 000… Выступил комендант лагеря, а переводчик нам очень популярно объяснил суть сказанного: «Вы есть русские свиньи! Если русский свинья будет баловать, то немецкий собака ее будет кусать!»
Сразу после выгрузки, несколько часов марша — и полк занял рубеж обороны на левом берегу Дона. Около суток окапывались и еще сутки просидели в окопах в ожидании противника. За это время нас несколько раз бомбили.
Вдруг поздно вечером нас поднимают, делаем марш-бросок вдоль Дона и на одном из участков переправляемся на моторных паромах на правый берег. Я такие моторные паромы увидел впервые. Это настоящие корабли. Говорили, что это были английские паромы.
На правом берегу снова ускоренный марш и уже в полной темноте форсируем вброд реку Чир. После нескольких часов марша нас остановили и приказали срочно окапываться, потому что, как нам сказали, в ближайшее время ожидается наступление немцев на этом участке.
Нам объяснили, что мы заняли рубеж на танкоопасном направлении, поэтому надо было копать окопы в полный профиль.
Копали весь день и всю ночь. Земля — ссохшаяся глина с вкраплениями мелких камней. Немцев ожидали с минуты на минуту, поэтому подгонять нас было не надо. Все хотели успеть живыми зарыться в землю. Копали индивидуальные окопы. Нам сказали, что траншеи будем делать позже. Мы с Сашей, как и другие ПТРовцы, копали окоп на двоих. Копали и красноармейцы, и командиры.
Это был адский каторжный труд, когда ударом со всего размаха саперной лопаткой удавалось отбить кусочек земли размером меньше спичечного коробка. Это был такой труд, от которого, казалось, можно умереть, так же, как от бомбы, снаряда или пули.
В каком месте был наш рубеж обороны, мы, конечно, не знали. Единственным ориентиром для нас была река Чир, которую мы перешли вброд несколько часов назад и хутор или станица Суворовская, где у нас был последний привал.
Утром, когда мы, еле живые, заканчивали обустройство бруствера, появился немецкий самолет-разведчик. Так называемая «рама».
Покружив над нами, «рама» улетела, а через некоторое время на смену «раме» появились «юнкерсы» и начали интенсивную бомбежку наших позиций. Но теперь, сидя целиком в земле, мы чувствовали себя более уверенно. Отбомбившись и постреляв из пулеметов, «юнкерсы» улетели. Наступило тревожное затишье. Не успели мы порадоваться затишью, как начался артиллерийско-минометный обстрел наших позиций. Снаряды и мины рвались впереди и позади наших окопов. Но, к счастью, ни один из них не попал в окопы, по крайней мере, в нашей роте. Мы сидели и не высовывались. Потом огонь был перенесен в глубину нашей обороны, и раздались свистки командиров рот и взводов, обозначавшие команду «К бою». Мы поставили свое ружье на бруствер, зарядили его и стали внимательно смотреть вперед.
Вскоре появилось несколько немецких танков, а за ними немецкая пехота. Начался наш винтовочный и пулеметный огонь. Танки были далеко. В ходе боя я увидел, что из складок местности справа от меня вынырнул и движется на соседнюю роту танк, подставив мне свой бок. Мы с Сашей начали по нему стрелять, и после нескольких выстрелов он вдруг задымился. Потом остановился и начал гореть по-настоящему.
Конечно, стреляли по этому танку многие, но я, естественно, решил, что он загорелся от моих выстрелов, и обрадованно наблюдал, как он горит. Мою радость прервал Саша, толкнув меня с криком: «Смотри!».
Я обернулся и увидел, что откуда-то вынырнул и прямо на нас идет другой танк метрах в 30–40. Я успел выстрелить ему в лоб и с криком «ложись», сдернул с себя ружье и свалился с ним в окоп. Саша упал рядом. Танк наехал на наш окоп, видимо, немного повернул, и нас в окопе полностью засыпало. Некоторое время я дышал, потом потерял сознание.
Как мне потом рассказывали, нас откопали минут через 20–30, после того как отбили атаку немцев. Меня откопали в бессознательном состоянии, но живым. Саша, к сожалению, задохнулся.
Меня, наверное, спасло то, что, когда я падал в окоп, держа в руках ружье, оно упало на меня так, что щечка оказалась над головой, что, видимо, образовало некую пустоту с воздухом.
Меня привел в чувство санитар, давая мне нюхать, видимо, нашатырь.
Когда я пришел в себя, мне рассказали, что атака немцев была отбита, танк, который завалил наш окоп, ушел в наш тыл, подбитый танк продолжал гореть, а остальные танки и пехота ушли обратно.
Командир роты похвалил меня за подбитый танк и сказал, что нас с Сашей представили к награде. К сожалению, я не запомнил дату этого дня, но считаю его днем своего второго рождения.
Часа три я отлеживался в соседнем окопе. Почти полностью отошел и чувствовал себя почти нормально. Потом мне дали другого напарника, и мы начали восстанавливать наш окоп. Немцы в этот день нас больше не беспокоили, к вечеру окоп был готов, и мы устроились на ночлег.