– Добавлю триста, – перебил Пржевальский.
– Ну ладно, тогда берем вашего Сталина. Эй! – склонился он над ребенком. – Эй, Сталин! Кис-кис!
А маленький Сталин вдруг взял и дал еще не названному отцу ногой прямо в нос. Да так сильно, что из носа потекла кровавая струйка.
– Вот это да! – Виссарион отшатнулся, приложил руку к носу, посмотрел на кровь на ладони. Полез в карман за платком. – Ты что же это делаешь, дорогой? Такой маленький, а так дерешься. Прямо зверь какой-то, а не ребенок.
– Это он потому, что ты его неправильно назвал. Он не Сталин, а Сталион, – заметил Пржевальский.
– Какая разница, дорогой, Сталион или Сталин, мы все равно его будем звать просто Сосо. Эй, Сосо! – обратился он к ребенку и предусмотрительно отшатнулся.
Генерал уехал, а Виссарион, выждав трехдневную паузу, с фальшивой улыбкой на лице объявил соседям и родичам о рождении сына.
– Как? – удивились соседи и родичи. – Откуда? Кеке только четыре месяца тому назад перенесла последние роды. Это что же, недоносок какой-то?
– Не недоносок, а быстро развившийся плод, – возражал Виссарион. – Недоноски бывают маленькие, а мой Сосо весит уже более шестнадцати фунтов.
Так вот, судя по собранным автором этих строк сведениям, начинал свою долгую жизнь будущий отец народов, вождь мирового пролетариата, корифей всех наук, о котором будет сложено много легенд, нисколько не более достоверных, чем наша. Я признаю, что рассказ о зачатии и рождении человеческого сына кобылой нуждается в более убедительных доказательствах, чем приведенные на этих страницах. Да-да, трудно себе представить, что Сталина родила дикая кобыла, но еще большие сомнения охватывают автора, когда он думает, что неужели такое чудовище могло быть выношено обыкновенной человеческой матерью.
27
Опаликова советские угробили, но Чонкин им зачем-то был очень нужен живым, что все-таки смущало Джорджа Перла и давало основания думать, что чего-то он все-таки недодумал. Как-то среди дня он на «Виллисе» приехал за Чонкиным, велел ему быстро переодеться и повез в военную комендатуру. Здесь Чонкина ждали два американских офицера и два русских мужчины в одинаковых штатских костюмах. Оба были невысокого роста, оба весьма упитанные, видимо, ни в Ленинградской блокаде, ни в Освенциме им побывать не пришлось. Георгий Иванович их представил:
– Вот, Ваня, эти господа или товарищи – представители советской консульской службы, хотят с тобой поговорить. Так я вас понимаю? – обратился он к русским.
– Именно так, – важно отозвался тот, кто, судя по поведению, седым вискам и тупому выражению лица, был старшим.
– Ваня, – вмешался Георгий Иванович, – я тебе напоминаю, что ты находишься на территории, контролируемой Соединенными Штатами Америки, и под защитой американских законов. Свою судьбу ты имеешь право решить сам. Как захочешь.
– Я протестую, – сказал старший. – Вы оказываете давление на гражданина СССР.
– Я не оказываю, – возразил Георгий Иванович, – а разъясняю ему его права. Ваня, пока ты у нас, ты можешь ничего не бояться.
– У нас длинные руки, – разглядывая висевший на стене скромный пейзаж, ни к селу ни к городу вполголоса и как бы сам себе заметил «младший» русский.
Чонкин посмотрел на его руки с удивлением и подумал, что врет, не такие уж они и длинные.
– Господа, – опять вмешался Георгий Иванович, – займите свои места, вы здесь, ты здесь, – указал он на разные стороны стола, – и можете обратиться к господину Чонкину, но без угроз.
– Да-да, конечно, – пробормотал старший и повернулся к Чонкину: – Товарищ Чонкин, мы с вами встретились по поручению советского руководства. Мы знаем, что вы оказались в американской зоне не по своей воле, а в результате предательских действий вашего командира полковника Опаликова. Вы знаете, что с ним после этого случилось. Падкие до сенсации западные газетенки пишут, что мы его отравили. Но это не мы. Я думаю, что это сделали западные спецслужбы для того, чтобы подозрение пало на нас.
– Не говорите чепухи, – сказал Георгий Иванович.
– Мы, – продолжил старший, – отвергаем террор как способ достижения политических целей. Мы действуем исключительно методом убеждения. Мы Опаликова не убивали.
При этом второй стал подмигивать Чонкину, как бы говоря: убивали, мочили и тебя, суку, пришьем обязательно.
– У нас длинные руки, – сказал он как бы сам себе.
– Вас, – вел свою линию первый, – мы ни в чем не виним. Мы знаем, что вы честный советский воин, патриот. Вы на чужой территории оказались случайно и мечтаете вернуться на родину. Так вот, Ваня, – перешел он на прочувствованный тон, – родина протягивает тебе руку.
– У нас длинные руки, – в третий раз пробормотал младший.
– Вот, Ваня, подпиши, – сказал старший и положил перед Чонкиным лист бумаги с каким-то текстом.
– Это что такое? – насторожился Георгий Иванович.
– Заявление для прессы.
– Позвольте! – Георгий Иванович взял заявление, стал читать: – «Господа журналисты, как известно, я, Иван Васильевич Чонкин, гвардии рядовой победоносной Советской армии, в результате предательского поступка моего командира, бывшего полковника Опаликова, оказался в американской зоне оккупации Германии, где различные враждебные Союзу ССР силы пытались склонить меня к измене родине. Я должен со всей решительностью заявить, что усилия этих господ совершенно напрасны. Будучи беспартийным советским человеком, я тем не менее являюсь патриотом своей страны, всем сердцем преданным нашим коммунистическим идеалам и лично товарищу Сталину. Вам, господа, воспитанным в системе иных ценностей, может быть, не понять моих чувств и моих поступков, но я возвращаюсь на родину».
– Угу, – заключил чтение Георгий Иванович, – сильно написано. И что ты, Ваня, по этому поводу скажешь?
Иван задумался. В этом месте, если дать возможность, задумается и читатель. Что мог ответить Чонкин в таких условиях? Покорно согласиться со своей участью и поехать из американского лагеря для перемещенных лиц в советский для врагов народа? Нет, господа читатели, Чонкин, конечно, никогда не слыл крупным мыслителем, а в глазах некоторых людей и вовсе был чем-то вроде Иванушки-дурачка, но ведь и Иванушка-дурачок тоже был дурачком только поначалу. А когда жизнь его чему-то учила, учился и кое-чего в жизни достиг. Так и Чонкин. Выслушав предложение вернуться на родину, он глубоко задумался и попытался представить, а что такое для него родина, и перед его мысленным взором возникли лица старшины Пескова, капитана Миляги, лейтенанта Филиппова, полковника Добренького, прокурора Евпраксеина и прочих подобных должностных лиц, и у всех у них были длинные руки, и эти руки тянулись к его горлу. Правда, и туманный образ Нюры проявился где-то на заднем плане. Но Нюра, как ему показалось, руками, глазами и общим выражением лица делала знаки: не надо, Ваня, не соглашайся, не пустят тебя ко мне и житья не дадут.
Заметив, что Чонкин колеблется, Георгий Иванович сказал:
– Господа, я не могу принимать решения за господина Чонкина, потому что господин Чонкин – свободный человек и волен распоряжаться своей жизнью по своему усмотрению, но мне кажется, что вопрос серьезный и было бы справедливо дать господину Чонкину какое-то время на размышления.
– А зачем? – удивился старший из уговорщиков. – О чем тут думать? Ваня, я тебе еще раз напоминаю: родина дает тебе шанс искупить свою вину и честным трудом заслужить прощение и доверие нашего народа. Любой человек, у которого есть хоть капля совести и любви к родине, немедленно воспользовался бы этим предложением и полетел бы на крыльях, пополз бы на брюхе…
– У нас длинные руки, – напомнил младший.
– Ваня, – перебил гостя Георгий Иванович, – напоминаю тебе, что ты свободный человек и имеешь право поступить, как хочешь. Можешь ползать на брюхе, а можешь, стоя на двух ногах, послать этих господ подальше.
– Подальше? – спросил Чонкин. – Это по матушке, что ли?
– Да хоть по матушке, хоть по батюшке, – подтвердил Георгий Иванович, – а я заткну уши.
– Осторожней, Чонкин! – вдруг испугался и закричал старший. – Не вздумай грубить. Я – генерал.
– Ах, генерал! – пробормотал Чонкин. – Ах, генерал! – повторил он и вспомнил генерала, который с клочьями вырвал орден из его гимнастерки. – Ах, генерал! – повторил он в третий раз. И вдруг в нем возникло желание, совершенно неутолимое, сделать то, что ему подсказал Георгий Иванович.
– А пошел ты, генерал… – сказал Чонкин.
Георгий Иванович действительно, как обещал, заткнул уши, продолжения фразы не услышал и потому не мог быть свидетелем оскорбления советских парламентеров при исполнении ими служебных обязанностей. А когда отвел пальцы от ушей, услышал уже другой разговор.
– Ну смотри, Чонкин, смотри, – сказал старший голосом, полным гнева и обиды. – Я с тобой говорил по-хорошему. Как старший товарищ, как отец говорил. Я тебя предупредил, в какую ты падаешь пропасть. Я думал, что ты ненароком попал в трудное положение, и протянул тебе руку…
– У нас длинные руки, – не унимался младший.
– Но ты мою руку отверг. Значит, ты сознательно решил продать родину, партию, лично товарища Сталина. И зачем? За что? Чем они тебя соблазнили? Жвачками? Кока-колой? Джином и тоником? Но это они сейчас с тобой цацкаются, а скоро, как только ты им не будешь нужен, потеряют к тебе интерес, выбросят на помойку. Ну хорошо, живи…
– До поры до времени, – уточнил младший.
– Но знай, что родина тебе твоего предательства не простит.
Генерал выглядел разочарованным и даже несчастным. Возможно, явившись сюда, он надеялся, что уговорит глупого солдата и тем самым заслужит какое-нибудь поощрение в виде очередного ордена или разрешения вывезти на родину что-нибудь из трофейных вещей. Чонкин лишил его этих надежд, и речь его далась ему нелегко. Произнося ее, он вспотел и стал носовым платком вытирать пухлые щеки и толстую шею.
– Вы все сказали? – вежливо осведомился Георгий Иванович. И, не дождавшись ответа, заключил: – Ну что ж, господа, аудиенция окончена.
– Но мы, – предупредил старший, – доложим нашему руководству, как наши так называемые союзники провоцируют наших военнослужащих на измену.
С этими словами он повернулся, и товарищ его повернулся, и они направились к дверям, почему-то громко топая. А младший у самых дверей обернулся и в очередной раз, впрочем, не очень уверенно, напомнил Чонкину про длинные руки.
28
Когда миссия Георгия Ивановича, то есть Джорджа Перла, сама собой исчерпалась, он передал Чонкина своим друзьям из белоэмигрантской организации Народно-трудовой союз (НТС). Те сначала хотели взять его в пропагандистский отдел, чтобы он через громкоговоритель призывал советских солдат повернуть оружие против ненавистного большевистского режима. Разумеется, этих людей из НТС, как, впрочем, и всяких других, можно было бы изобразить сатирически, и они такого изображения вполне заслужили, но надо помнить, что советские литераторы уже столько упражнялись в сатире над этими именно людьми, что нам, пожалуй, лучше и помолчать. Заметим все-таки, что среди этих людей были, может быть, последние русские идеалисты, которые мечтали о хорошей, доброй, православной России. Но какой она должна быть, хорошая, добрая и православная, они себе представляли так же неопределенно, как известная героиня известной книги, видевшая хорошую, добрую Россию во сне.