Да и вообще — нечего этому уроду тут шибко-то духариться!
— А так. Чтобы было. Ладно, не суть. Спрашивай про важное, а то мне скоро пора.
О чем же таком еще спросить?
Пока он не хочет сказать, что ему от меня нужно, просить ни о чем не стоит, решил Петяша. А вот тон сменить не лишне; авось, он от смены стиля общения что-нибудь да выболтает.
— Слушай… Я тут, конечно, зря на тебя бочку катил… От неожиданности просто. Но почему ты, если вправду много чего можешь, это терпел? — почтительно осведомился Петяша. — Мог бы хоть силу показать. Превратил бы, к примеру, во что-нибудь мерзкое; в сказках ведь так полагается? А потом — обратно… Для назидания.
Колченогий снова сделал вид, что внимательно любуется заоконным пейзажем.
— Может, и превращу еще, — со знакомой уже сварливостью ответил он. — А вообще, я же знал, что ты и сам об этом после пожалеешь… Уж настолько-то я в вас, носителях, разбираюсь. Ладно, мне пора, счастливо тебе оставаться. Я еще загляну. В свое время.
Прежде, чем Петяша успел что-либо сказать, Туза Колченогого не стало. Вот только что сидел он на подоконнике во всей своей, ежели можно так выразиться, красе. И вдруг — нету…
Даже воздуха не потревожил, машинально отметил Петяша.
И тут же в прихожей оглушительно взвизгнул звонок.
36
Подскочив от неожиданности (телодвижение это за последнее время успело, пожалуй, сделаться привычным), Петяша отправился открывать.
Как и следовало ожидать, это вернулся, наконец, Димыч.
Молча пройдя в комнату, он уселся на тахту и принялся саркастически разглядывать друга. Весь вид его говорил о том, что Петяша как нельзя более добротно оправдал самые худшие его подозрения, и факт сей доставляет ему даже некоторое насмешливо-злобное садистское удовлетворение.
Вместе с тем — невзирая, можно сказать, на все это! — Димыч также выглядел и здорово напуганным. А подобный вид ему вообще как-то не подходил — Петяша еще ни разу не видал его таким.
С чего это он?
— Не тяни, — попросил Петяша. — Жалуйся, наконец. Что стряслось?
Помолчав еще, Димыч вместо ответа неожиданно спросил:
— Ты, точно, не помнишь, как и где с ней познакомился?
— Да н… нет же! — Голос Петяшин дал осечку, так взволновал его страх в глазах товарища. — Говори дело, наконец! Что такое с Катей?
Вот же, тянет кота за это самое, коз-зел!
— Ничего такого с Катей, — со странным каким-то, также вовсе не свойственным ему (был бы это кто другой, Петяша, определенно, сказал бы, что истерическим) смешком отвечал Димыч. — Нет в природе никаких Кать. И это медицинский факт…
Петяша почувствовал, что внутри него словно бы лопнула некая сдерживающая внутренности пружина, и желудок с кишечником, сжавшись в тугой, осклизлый ком, тяжело ухнули куда-то вниз.
— Что… значит «нет»?
В ответ Димыч разразился одной-единственной длиннющей фразой, не шибко внятной и звучавшей явно на грани истерики. Выходило так, что, позвонив по номеру, значившемуся в Петяшиной бумажке и попросив к аппарату Катю, он был вначале, судя по ответной реакции, принят за телефонного хулигана, развлекающегося такими шутками, что хоть святых выноси. Пришлось ему представиться очень давним Катиным знакомым, несколько лет ее не видевшим и ничего о ней не слыхавшим. Тогда женщина, снявшая трубку, с плачем объяснила, что дочь ее, Катя, два года назад вдруг не вернулась домой из школы, а через три дня после этого была найдена мертвой в подвале одного из окрестных домов. С множественными ножевыми ранениями.
Убийцу не нашли.
Кате вот-вот должно было исполниться пятнадцать лет.
— Тогда я, — продолжал Димыч, переведя дух и как бы начиная с красной строки, — стал осторожно выяснять, не ошибся ли номером, и под это дело она мне свою дочь описала. А номер — правильный, можешь не сомневаться. Она, говоришь, сама на листок тебе записывала?
Петяша, окаменев от нахлынувшего ужаса, не отвечал. Был бы один, точно ударился бы в тихую истерику. Шибко уж велик соблазн. А на людях — неудобно как-то. Держаться приходится…
А Димыч, тоже наверняка державший чувства в узде только благодаря обществу друга, хватил коньяку из новой Петяшиной фляжки и, еще раз походя упрекнув товарища в пижонстве, пересказал со слов женщины, с которой беседовал по телефону, как выглядела ее дочь.
С каждым новым его словом Петяша все больше укреплялся в уверенности, что никакой тут ошибки. Даже родинка на правом плече не забыта…
И все же…
— Димыч, ты правда не шутишь? — в последнем приступе безумной надежды выдавил он.
По глазам Димыча ясно сделалось видно, что ему очень хочется треснуть Петяшу по уху.
— Конечно, шучу, — со спокойным, размеренным раздражением ответил он. — Весело мне, не видишь? Аж усраться можно.
Лишенный последнего намека на надежду, Петяша поник плечами.
— А дача? — вдруг спросил он. — Катя говорила, родители ее к вечеру с дачи вернутся…
— Точно, — помолчав, ответил Димыч. — Про дачу — точно. Дама эта, чтобы скорее разговор закончить, сказала: мы, извините, полчаса, как с электрички, помыться хотим и отдохнуть… Ну, словом: отваливай, мол, без тебя тошно. Ладно. Пойдем, что ли, кофе сварим наконец, а ты тем временем вспомнишь о ней все, чего вспомнится. Особенно то, что странным, удивительным в ней показалось; любые мелочи. Либо тут какая-то чудовищная путаница, либо… Да какое там «либо»! Я лично еще ни разу не видел, чтобы мертвые оживали и разгуливали по городу… Не начать бы тут бояться темноты!
37
Солидная доза коньяка, употребленная с кофе «вприкуску», подействовала вполне благотворно. Петяша начал понемногу отмякать, отогреваться изнутри. Теперь, дабы окончательно прийти в норму, следовало хоть ненадолго отвлечься от результатов Димычевой вылазки. А также забыть — опять-таки, хоть на время — о том, что он, Петяша, встретится с Катей не далее, как завтра поутру.
Поэтому Петяша решил, хоть через силу, но чего-нибудь поесть, за едой выслушал Димычев рассказ о безрезультатной слежке его за домом Флейшмана, которую из-за незнакомого женского голоса, ответившего вместо Петяши по телефону, пришлось оставить в весьма драматический момент, и сам поведал Димычу о дневном своем приключении и беседах с Тузом Колченогим.
Интерес Димыча к его рассказу оказался более чем сдержанным: вероятно, дух из бутылки и появляющиеся из ниоткуда платиновые портсигары были слишком уж литературны, что ли, слишком привычны для разума и неоригинальны, чтобы вот так запросто в них верить, пусть даже портсигар этот можно рассмотреть, пощупать и даже отпробовать, достаточно ли качественно его содержимое. Дослушав до конца, Димыч раздумчиво скривил физиономию, в последний раз затянулся сигарой и с хрустом раздавил бычок в пепельнице.
— Хрен его знает, что тебе сказать. Старушки с топорами… Какая-то достоевщина наоборот! А этот Туз Колченогий… Вообще говоря, критическая масса, применительно к информации, понятие, скорее, философское. А информация, существующая без носителя, с точки зрения физики — вообще полный бред.
— Физика, — машинально повторил Петяша. — От трения тела нагреваются, от нагревания — расширяются… ну, а от расширения — лопаются. При чем здесь вообще физика? Портсигары с неубывающим содержимым с точки зрения этой же самой физики-шмизики, скажешь, не бред? И вообще! Раз уж она, информация-то, такая крутая — сознанием, понимаешь, обладает, свободой воли… то почему бы нет?
Димыч угрожающе хмыкнул.
— Этак мы с тобой сейчас начнем выяснять, что такое сознание.
— Зачем выяснять? Уж известно: сознание есть свойство высокоорганизованной материи…
— А знамя есть священная воинская херугва. Тогда, что такое «высокоорганизованная материя»? Кто определил, где тут «высоко», а где — не очень?
— А высокоорганизованная материя, — Петяша нарочито самодовольно напыжился, — есть всякая материя, наделенная сознанием. Во!
Димыч не слишком-то весело усмехнулся.
— Понятно. Пустые это все базары. Но с точки зрения современной физики информации без носителя не может существовать. Даже в виде абстрактного понятия. Это, скорее, к каким-нибудь теософам или сайентологам. Они у нас такие, они у нас понятие абсолюта уважают…
Петяше вдруг пришла в голову совсем неплохая, ничему особенно не противоречащая мысль.
— А может, это просто он так думает, что состоит из чистой информации, без носителя! Может, на самом-то деле носитель у него имеется, только он… не знает об этом. Не воспринимает своего носителя никак!
— Может, и так. Только все равно треп этот нас ни к чему не приведет. Гипотез можно напридумывать, сколько угодно, а толку-то… Как тебе, например: разум есть сложный инстинкт, еще не сформировавшийся окончательно; не помню, кто это таким образом грамотность свою показывал… Так вот: твой Туз Колченогий — никакая не чистая информация, существующая без носителя, а просто существо, у которого этот сложный инстинкт сформировался-таки до конца. Под это объяснение что угодно подгоняется, любые портсигары, поскольку пределы возможностей разума тоже неизвестны. Как оно, красиво?
— Н-ничего, — одобрил Петяша.
— Вот именно. Только, выражаясь словами известного анекдота, и хули толку? Все равно мы с ним мало что сможем поделать, если он почему-нибудь вдруг умыслит взять нас за…
— Погоди! Димыч, погоди! Вот оно!
От неожиданного Петяшина вопля Димыч даже слегка подпрыгнул на табурете.
Сбиваясь и заикаясь, Петяша поведал товарищу, как сидел в одиночестве и размышлял, каким образом может, в случае чего, противостоять сильному, опасному и непонятному врагу. И совсем было додумался до чего-то позитивного, но тут он, Димыч, явился и сбил, подлый, с мысли.
— А теперь, вспомнил! — торжествующе закончил Петяша. — Как ты про инстинкт сказал, так и вспомнил! Если и остается в такой борьбе хоть малюсенькая надежда, то только на собственный инстинкт. Волю к жизни, если хочешь. Ты знаешь, как мне жить приходилось. Совсем без ничего, без всяких точек опоры. С нуля! И выжил. И даже неплохо так обустроился… А ведь сколько раз думал: все, конец, сдохну вот под забором… Но нет; не сдох. Хотя никаких супер-пупер-гениальных штук не выдумывал и не предпринимал. На инстинкте выезжал, выходит! И помогло! Может, он и сейчас выручит, инстинкт-то? Ведь это какая ж мощная, должно быть, штука, если звери уже сколько лет живут на одних инстинктах, вообще без всякого разума и вымирать пока не собираются!
Димыч помолчал, размышляя.
— Жили, — поправил он. Не «живут». Ибо пришел человек, у которого якобы есть еще кое-что, кроме инстинктов, и всех их — под корень. Ну, не всех, но, если бы вовремя не спохватились, что зверье на планете вот-вот закончится… Потому в живительную мощь инстинктов как-то не шибко верится. Но это — ладно. Короче говоря, ты собираешься, за неимением других возможностей, сидеть на берегу реки и ждать, когда мимо проплывет труп твоего врага, надеясь, что инстинкт самосохранения автоматически в нужный момент продиктует правильный образ действий. Верно я тебя понял?