В ту зиму Выродок ввел для меня систему поощрений. Если он был мною доволен, то делал мне подачки — дополнительный кусочек мяса за обедом или дополнительный перерыв, чтобы пописать. Если мне удавалось идеально сложить выстиранное белье, я получала немного сахара в чай. После одной из своих поездок в город он сказал, что я была хорошей девочкой, и дал мне яблоко.
У меня было отнято столько, что, когда он давал мне что-то, даже такой пустяк, как яблоко, это превращалось в настоящее событие. Я ела его с закрытыми глазами и мысленно рисовала себе картину, как я летом сижу под деревом, — я почти чувствовала тепло солнечных лучей у себя на ногах.
Он по-прежнему наказывал меня, если я что-то делала не так, но уже давно не бил, и иногда я жалела об этом. Его побои были физическим действием, которое позволяло мне чувствовать себя непокорной. Но все эти горькие мысли в голове… Это действительно подложило мне свинью, и, по мере того как текли месяцы моего заключения, голоса любимых людей превращались в шепот, а их лица расплывались в памяти. Так потихоньку, день за днем, небо начинало становиться зеленым.
Он продолжал насиловать меня, хотя я была на последних месяцах беременности, но теперь это выглядело уже иначе и больше напоминало какую-то роль, которую он разыгрывал. Порой он даже становился нежным и любящим, но затем, поймав себя на этом, смущенно краснел, как будто его доброта была чем-то постыдным.
Пару раз он попросту останавливался и отдыхал рядом со мной, положив мне на живот руку, а потом начинал задавать вопросы: Каково это, чувствовать себя беременной? Слышу ли я, когда ребенок шевелится? Если он не был расположен к сексу, я все равно должна была надевать платье, и в этих случаях он обычно просто лежал со мной на кровати, положив голову мне на грудь.
Однажды ночью тяжесть его головы у меня на груди вызвала ощущение, будто я кормлю молоком, и я начала наяву грезить о своем ребенке. Машинально я начала напевать вслух: «Спи, моя крошка, не плачь…» Осознав наконец, что я делаю, я замолчала. Он передвинул голову мне на плечо, а потом посмотрел мне в глаза.
— Так пела моя мама. А твоя мама пела тебе, Энни?
— Я такого не помню.
Мои мысли вертелись вокруг того, как продолжить этот разговор. Я хотела знать о нем больше, но не могла же я просто сказать: «И как же ты докатился до того, чтобы стать таким придурком?»
— Ваша мама, должно быть, была интересной личностью, — заметила я, надеясь, что этим вопросом не выхожу на минное поле, но он ничего не сказал. — Может, вы хотите, чтобы я спела вам что-то конкретное? Я знаю мало песен, но могла бы попробовать. Когда я была маленькой, я занималась с учителем.
— Не сейчас. Я хочу побольше услышать о твоем детстве.
Вот блин! Как я смогу добиться того, чтобы он разоткровенничался со мной, если буду рассказывать ему всякую чушь о себе?
— Моя мама не относилась к матерям, которые поют своим детям колыбельные, — сказала я.
— А уроки с учителем? Это была твоя идея?
— Нет, это все мама.
Все свое детство я провела за тем, что постоянно пробовала что-то новое: уроки пения, уроки игры на пианино и, конечно же, фигурное катание. Дэйзи занималась фигурным катанием с очень раннего возраста, но я там долго не выдержала. Я больше сидела на льду, чем каталась. Мама пробовала отдать меня в балет, но это тоже быстро закончилось, когда при вращении я врезалась в другую девочку и чуть не сломала ей нос.
Даже та автомобильная катастрофа не остановила мою мать. Скорее наоборот: гибель «золотого» ребенка увеличила ее потребность в том, чтобы я добилась успехов хоть в чем-нибудь. И в чем я действительно преуспела, так это в саботаже. Просто поразительно, сколько существует разных способов сломать музыкальный инструмент или повредить расшитое блестками платье.
— А какие уроки тебе хотелось бы брать самой?
— Что-нибудь из области изобразительного искусства, живопись или рисование, что-то такое, но моя мама так не думала.
— Значит, если это не нравилось ей, оно не могло нравиться и тебе? — Он удивленно поднял брови. — Не похоже, чтобы она была очень справедливой или очень веселой.
— Когда мы были моложе, еще до смерти Дэйзи, она умела веселиться. Например, каждое Рождество мы строили громадные дома из пряников, и она постоянно наряжала нас в маскарадные костюмы. Иногда она вместе со мной и Дэйзи строила крепость посреди гостиной, а потом мы засиживались допоздна и смотрели по телевизору страшные фильмы.
— А тебе нравились фильмы ужасов?
— Мне нравилось быть рядом с Дэйзи и с ней… У них просто было совсем другое чувство юмора. Мама вечно выдумывала всякие проказы и шутки. Например, однажды на Хэллоуин она разлила возле моей кровати кетчуп, так что я, когда проснулась и наступила на него, подумала, что это кровь. А они с Дэйзи еще несколько дней смеялись надо мной.
Я до сих пор ненавижу кетчуп…
— Но сама ты не находила все это забавным, да?
Я пожала плечами. На лице Выродка появилось скучающее выражение, и он перенес вес тела на руку, как будто хотел подняться. Черт! Я должна была начать демонстрировать какие-то настоящие переживания, если хотела, чтобы у меня с ним установилась связь.
— Это заставило меня плакать. А мама до сих пор любит рассказывать всем и каждому, как она тогда провела меня. Она просто балдеет от таких выходок, потому что обожает дурачить людей. Она на Хэллоуин даже нас с сестрой водила за нос, стуча в дверь и требуя угощения.
— Интересно. А почему ты думаешь, что твоей матери нравится «дурачить людей», как ты выразилась?
— Не знаю, но уж больно она в этом хороша. Именно так ей достается большая часть ее косметики и одежды — она просто обводит вокруг пальца всех продавщиц в городе и его окрестностях.
Мама не так уж и долго пользовалась поддельными духами и вскоре отправилась на поиски простофиль, стоящих за прилавками магазинов. Продавщицы не только помогали красивой скорбящей вдове подправить макияж, но и дарили ей массу пробных образцов, особенно когда мама любезно начинала расхваливать их товар перед любой женщиной, оказавшейся поблизости.
Это было не единственное, что моя мама умела делать хорошо. Руки у нее были маленькие, но очень быстрые, к тому же у мамы был острый глаз. Весь ее комод был уставлен наполовину использованными флаконами духов, бутылочками лосьонов и всяких снадобий, которые уже успели ей надоесть, после того как она стащила их с прилавка, когда продавщицы неосторожно отворачивались. Иногда она на самом деле покупала такие вещи, но обычно возвращала их в тот же магазин, только в другом городе. Как-то я не выдержала и высказалась по этому поводу, но мама возразила, что, учитывая те продажи, которые она помогла сделать всем этим женщинам, она рассматривает периодически перепадающий ей флакон как свои комиссионные.
Когда мама сообразила, как легко можно красть парфюмерию, она переключилась на одежду и дамское белье. Причем на дорогие вещи, из бутиков. Когда я стала постарше, то перестала ходить с ней. Я не спрашиваю ее, но абсолютно уверена, что она до сих пор продолжает делать это, потому что одевается лучше, чем самые модные модели.
— Иногда мне кажется, что в детстве я нравилась ей больше, — сказала я.
Глаза Выродка загорелись и впились в меня. Я коснулась оголенного нерва.
Не отводя глаза в сторону, я продолжила:
— Может быть, я доставляла ей больше радости, когда была маленькой, а возможно, это потому, что я, имея собственное мнение, фактически бросала ей этим вызов. Какой бы ни была причина, я совершенно уверена: мама разочарована тем, что я выросла.
Выродок прокашлялся и покачал головой. Он хотел что-то сказать, его просто нужно было немножко подтолкнуть к этому. Своим самым вкрадчивым голосом я спросила:
— А вы когда-нибудь чувствовали что-то подобное, когда были ребенком?
Он перекатился на спину и уставился в потолок, голова его по-прежнему лежала на моей руке.
— Моя мама не хотела, чтобы я вырос.
— Возможно, всех матерей печалит, когда их дети взрослеют.
— Нет, это… все было не так.
Я подумала о полном отсутствии волос на его теле и о его навязчивом бритье. Я заставила себя согнуть руку, на которой лежала его голова, и положить ладонь ему на лоб. От удивления он вздрогнул и посмотрел на меня, но не отстранился.
— Значит, первый ее ребенок умер… — сказала я.
Его тело рядом со мной напряглось. Я приподняла ладонь, чтобы погладить его по голове, чтобы он расслабился, но, не уверенная в том, какую это вызовет реакцию, просто медленно опустила ее на его волосы и прижалась к нему ногой, чтобы он мог почувствовать мое тепло.
— Вы думаете, все дело именно в этом? Вы считаете, что должны оправдать надежды, возложенные на него? Как будто его заменили вами?
Его взгляд потемнел, и он сделал попытку отвернуться.
Я должна была удержать его, пока он полностью не закрылся.
— Вы уже спрашивали меня о Дэйзи, но тогда я не хотела говорить об этом, потому что для меня это по-прежнему очень тяжело. Она была большой — я имею в виду, она была моей старшей сестрой, — и я уверена, что иногда ее раздражала, но думаю, что она была замечательная. И моя мама тоже так считала. По тому, как после аварии я часто ловила на себе мамин взгляд, или по тому, как она касалась моих волос, проходя мимо, я знала, что сейчас она думает о Дэйзи.
Он снова повернулся ко мне.
— А она что-нибудь при этом говорила?
— Да нет, ничего особенного. По крайней мере, ничего такого, на что я обратила бы внимание. Но чтобы знать, не обязательно нужны какие-то слова. Она никогда в этом не признавалась, но я уверена, что она хотела бы, чтобы это я вылетела тогда через ветровое стекло. И я не могу упрекать ее в этом — долгое время я и сама этого хотела. Дэйзи была лучше меня. Когда я была маленькая, то думала, что именно поэтому Бог и забрал ее к себе.
Не знаю, какого черта со мной произошло, — возможно, это все дурацкие гормоны виноваты, — только я вдруг начала плакать. Это было в первый раз, когда я вообще призналась в этих чувствах другому человеку. Он набрал воздуха и открыл рот, как будто хотел что-то сказать. Но не сказал, просто закрыл рот, похлопал меня по ноге и снова уставился в потолок.
Чего он боялся? Как заставить его поверить мне и открыться? Все, что мне удавалось до сих пор, — это самой снова проходить через эмоциональный ад, копаясь в собственных чувствах. Я слышала, что некоторые дети чувствуют привязанность к своим совратителям. Может быть, это удерживало его?
— Мне, наверное, не стоило рассказывать вам все эти вещи, — сказала я. — Мама за все эти годы сделала для меня столько хорошего, что, говоря о ней плохо, я чувствую себя так, словно предаю ее.
Его голова повернулась ко мне.
— Но я думаю, что родители — те же люди, которым также свойственно ошибаться. — Мое сознание работало на то, чтобы вызвать избитое и спасительное чувство, направленное на прощение своих родителей, о котором я когда-то читала. — Я твержу себе, что говорить о таких вещах нормально, что я могу по-прежнему любить маму, хотя мне не всегда нравится то, что она делает.