И вот я сижу в «Лабрисе» за столиком в проходной комнате, передо мной — пустая чашка с чайным пакетиком, рядом с ней — городская хроника на английском языке, которую я пытаюсь читать, одновременно размышляя над тем, стоит ли заливать кипяток в третий раз, или все же расщедриться и купить еще один пакетик. Чувствую себя каким-то альфонсом. Я уже поговорил с барменшей, перемолвился парой слов с официантками, и они пытаются припомнить тех, кто недавно обращался к ним в поисках потенциального соседа. Мне даже называют несколько имен и предлагают повесить объявление на доске, но сразу предупреждают, что в городе с моими финансами снять комнату на двоих, или квартиру на четверых-пятерых — практически без шансов. Все, однако, советуют дождаться вечера, когда соберется побольше народу, и может быть, какая-нибудь пара сжалится надо мной и меня приютят на какое-то время пожить на кухне или в свободной комнате. Ну, или — и тут все мои собеседники улыбаются — или я найду себе партнера.
Эти мои безрадостные размышления оказываются самым неожиданным образом прерваны, когда по другую сторону моего столика с громким стуком отодвигается стул и на него садится читатель Штерн. Садится и молча на меня смотрит, как будто бы ожидает, что я предложу ему прогуляться в ГАК. Бр-р-р… Ничего не понимаю. Штерн в «Лабрисе». Как?.. Почему?.. Откуда?.. Так, еще раз: я сижу в «Лабрисе», а напротив меня — читатель Штерн. Вошел и спокойно сел, с видом уверенного в себе завсегдатая. Впрочем, он почти все делает с видом скучающего завсегдатая, — немного придя в себя, соображаю я. Так что это еще ничего не значит.
— Что вы здесь делаете? — спрашиваю я его.
— То же самое у вас хотел спросить, — говорит он своим обычным полным меланхолии тоном.
— Что я делаю?.. Читаю газету, пью чай, — он с интересом заглядывает в чашку с высохшим пакетиком. — С вами разговариваю… А вот вы зачем сюда пришли?
— Да вот думаю найти себе здесь партнера.
— Чего?!
— Не «чего», а «кого». Партнера.
Я смотрю на него с отвисшей челюстью, и только глазами хлопаю.
— Партнера для совместного съема комнаты, — наконец, со вздохом объясняет мне он.
— А…
— Да, совсем не то, что вы подумали.
— А почему здесь?
— Ну, как вам сказать… Вы же, как старый общажный зверь, наверное, представляете, чем мужская комната отличается от женской?
— Э-э-э… — много чем они отличаются, думаю я. Даже не знаю, какая хуже.
— Короче, пан Сенч, — неторопливо объясняет он. — У меня такая проблема. Я затянул с одним переводом, в связи с чем мне пришлось отказаться от ряда других заказов и текущее мои доходы существенно сократились. А мне надо ежемесячно выплачивать некую сумму родственникам в оплату уступленного мне в свое время права собственности. Поэтому мне срочно нужно найти себе сожителя, с тем, чтобы он взял на себя погашение части моих ежемесячных трат.
— Ага… А почему все-таки здесь?
Он смотрит на меня с некоторой насмешливостью во взгляде:
— А я-то думал, вы меня сразу поймете… Дело в том, что все, кого я ни расспрашивал, вне зависимости от пола и возраста, сходятся на том, что с мужчиной жить в одной комнате крайне проблематично. Ну, там всякие «мужские» разговоры… храп по ночам… разбросанные по углам носки… посуду мыть не заставишь… девок может привести…
Я с ужасом понимаю, что в своих поисках соседа пока даже не задумывался о таких моментах, тогда как этот якобы мужской стереотип поведения, применим далеко не только к мужчинам.
— С женщинами, и это все свидетельствуют, гораздо проще договориться по бытовым вопросам. Но поскольку, и вам это отлично известно, на женщин я произвожу не совсем адекватное впечатление, я решил поискать себе такую соседку — моего социального круга и примерно моего возраста, — которая гарантированно не будет иметь на меня никаких видов и не будет навязывать мне свои гендерные стереотипы.
Хм, интересная логика… По идее мне тоже надо было бы не в «Лабрис» идти сидеть, а в какой-нибудь клуб для мальчиков.
— А что за комната?
— Пятнадцать метров, однокомнатная квартира с очень маленькой кухней. Так что жить придется именно что в одной комнате. Поэтому я так и обеспокоен выбором достойной кандидатуры.
— То есть это отдельная однокомнатная квартира?! И сколько же вы хотите в месяц за это соседство?
Он, не моргнув, называет сумму превышающую половину моей зарплаты. Я мысленно вычитаю из остатка расходы на транспорт. Что ж, если питаться одной картошкой, изредка покупая себе селедку, а поутру есть овсянку, то… И все-таки…
— Скажите, а почему так дешево?
— Ну, потому что я не очень компанейский человек, у меня скверный характер, и не всякий согласится жить со мной в одной комнате. И потом мне нужно все-таки мало-мальски интеллигентное соседство, а у интеллигенции обычно денег немного. А поскольку речь по сути дела идет о съеме угла с кушеткой, то в пересчете на метры это примерно столько и стоит.
— И это позволит вам существенно сократить расходы?
— Да. Достаточно, чтобы не снижать уровень моих потребностей.
Какое-то время я еще раздумываю, смогу ли я жить в такой непосредственной близости с человеком, с которым вижу одни и те же сны весьма провокационного содержания. А потом… Эх, была не была!..
— А я вам в качестве соседа точно не подойду?
— А вы точно женщина? — серьезно еще так спрашивает. Не иначе как мою «разнузданную половую жизнь» припомнил.
— Э-э… в физиологическом смысле?
— Ну, да. То, что в остальном вы божественный андрогин, это я уже понял.
Нет, язва он все-таки!..
— Физиологически — да, — тихо говорю я.
— То есть устройство мозга у вас женское? Меня, как вы понимаете, остальные аспекты мало волнуют.
— Что за женское устройство? — шепотом возмущаюсь я.
— Ну как же, женский мозг устроен совершенно не так, как мужской.
Я начинаю нервно оглядываться и замечаю, что с соседнего столика на нас с интересом смотрят два дайка.
— Вы же знаете, что у женщин левое и правое полушария отстоят несколько дальше друг от друга? Поэтому женщины с одной стороны, гораздо чаще путают право и лево, и вообще чаще страдают топографическим кретинизмом, но с другой стороны, это им позволяет совершать некоторые мыслительные операции независимо друг от друга. Например, это только женщина может заниматься любовью и одновременно думать о том, что потолок, в который она в этот момент смотрит, давно следовало бы побелить…
— Так, док, заткнитесь, и быстро уходим отсюда!
Во дворе я с удивлением замечаю, как он обменивается приветственными кивками с другой парой смолящих у входа дайков.
— Ага, нашел-таки своего человека?
— Да, нашел, все в порядке, — он достает сигаретную пачку, они стреляют у него по сигарете, засовывая заначки за ухо и в карман, и дают ему прикурить от зажигалки.
— Ну, ты заходи, ежели чего!
— Ладно, бывайте, леди!
Мы выходим на шумный проспект.
— Не знал, что у вас здесь есть знакомые…
— Теперь есть. А всего-то вежливо спросил дорогу и объяснил цель визита.
Очень странно… Особенно если объяснение состоялось в тех же категориях, что и мне. И насчет «вежливо спросил» тоже как-то сомнительно…
* * *
В метро, еще на эскалаторе пробормотав «С вашего позволения…», он достает книгу в непрозрачной верхней обложке и основательно утыкается в нее.
— А мне?
Он вздыхает, опять лезет в сумку, и вручает мне газету «Метро», которой мне как раз хватает до нашего пункта назначения. Квартира оказывается недалеко от станции. Ехать хоть и с пересадкой, но зато выходит экономия на наземном транспорте. В самом жилище — натуральный евроремонт, хоть и видно, что основательно давний. Ни разу в жизни не бывал в таких квартирах: все стены ровные и белые. И мне страшно нравится. Еще здесь есть стиральная и даже посудомоечная машинка! Не квартира, а целый дворец, хоть и малометражный!
— Да вы, док, просто буржуй какой-то! — восклицаю я с восторгом.
— Не без этого, — замечает он безрадостным тоном. — Отец успел побыть «новым русским», сумел купить отдельную квартиру сестре.
— А сейчас он чем занимается?
— Я же говорю, был «новым русским», — с ударением на слове «был».
Какое-то время я молча перевариваю информацию.
— Его… застрелили?
— Нет, голову молотком пробили в подъезде, — сообщает он с какой-то странной отстраненностью. — Как бы случайное ограбление. Просто если ты продаешь какую-нибудь вещь чуть выше ее себестоимости, то тем самым ты сбиваешь цены тем, кто хочет продавать ее в несколько раз дороже. А если у тебя еще упрямый характер и жизненные принципы, как у многих бывших советских итээров, то тебя легче убрать, чем торговаться. Такие вот особенности ценообразования в отдельно взятой стране…
— А.. а мама?..
— Мама уехала, — говорит он еще более отчужденным голосом. — И никогда больше не вернется. Потому что не может жить в стране, где твоего любимого человека просто так убивают в своем подъезде, а милиция считает это нормальным и даже не заводит дела.
— А почему же вы остались? Если была возможность уехать?
На этот раз он молчит гораздо дольше, и я решаю уже, что ответа не будет. Но он продолжает:
— Плохой еврей, потому что… Видите, для русского человека жажда саморазрушения — такой же этнический признак, как для еврея — мировая скорбь во взоре. А поскольку мы с сестрой наполовину русские, по отцу, то и выбрали остаться. А потом она не смогла здесь родить, и тоже уехала. Туда, где земля родит медом и молоком. Так что они теперь с мамой там, а я здесь — русской частью своей души, как и ей полагается, вместе со страной предаюсь танатосу… Зато мне досталась «буржуйская», как вы говорите, квартира.
— За которую вы тем не менее платите ренту.
— Да, потому что врачу и русскому филологу сложно найти работу в маленькой стране, где и так переизбыток врачей и филологов.
— Н-да… я своим помогаю только своим отсутствием.
— Ну, отсутствие лишнего рта и лишнего тела на кровных квадратных метрах — тоже существенная помощь. Это я вполне уяснил, пока мы еще все вместе обитали на старой квартире. Сам по большей части жил по разным знакомым, пока учился. Так что не настолько мы с вами классово друг другу чужды, товарищ Сенч. Ладно, хватит о грустном, пойдемте комнату смотреть.
Он открывает дверь, и я чуть не с порога ахаю… Нет-нет, все очень цивильно, чистота-уют, и как по мне, так все даже слишком прилично. Никаких развешанных по стульям свитеров, никаких забытых кружек-тарелок у компьютера, никаких раскиданных по всем плоскостям книжек-тетрадок вперемешку с ручками и карандашами, которых никогда не найти — ничего того, что я привык считать непременными признаками обитаемого пространства. Зато вместо этого есть кое-что другое.
Во-первых, розы. Они, кажется, тут повсюду. Стоят в высоких восточных сосудах или просто в бутылках — почти все очень красиво засушенные; одна, еще свежая, насыщенного красного цвета — в графине на рабочем столе. Во-вторых, веера. Видимо, все-таки японские, а не китайские. Они висят на стенках в полураскрытом виде, пришпиленные булавками к светло-коричневым в разводах обоям. Маленькие, большие и два — просто гигантские. Все — черные, белые или из бамбуковых дощечек, с какими-то иероглифами, ветками сакуры или восточными пейзажами в очень сдержанных скромных тонах, лишь кое-где кровавым пятном мелькнет какой-то отдельный штрих. На стене около стеллажа с книгами над небольшим диванчиком висят изображения парусников — в количестве, достойном любого почитателя Крапивина. Они все почти однотонные, издали напоминают гравюры или сепию, но при близком рассмотрении оказываются репродукциями, вырезанными из какого-то художественного альбома.