Смотришь на такого и понимаешь, что никем другим, кроме как евреем, этот человек быть не может.
Вторая треть – люди, подозрительно похожие на евреев. Смотришь и думаешь – это, вероятно, итальянец. Но вполне бы мог быть евреем.
Наконец, последняя треть – совершенно не похожие на евреев люди. Смотришь и ду-маешь – вряд ли это итальянец. Скорее всего, японский турист.
Японских туристов по всей Европе столько, что иногда кажется – летом Япония оста-ется безлюдной. Они как птицы совершают сезонные перелеты. В гостиницах – японцы, в музеях – несметные полчища бегущих куда-то с фотоаппаратами, видеокамерами и путево-дителями в руках японцев, в парках – лежбища японцев… В церквях – отряды вежливо бла-гоговеющих японцев… Так и слышится щебет отовсюду: «Брунеллески, Брунеллески!»
Одной старой японке я уступила место на бархатной кушетке в музее виллы Дория Памфилия. Она благодарно закивала, заулыбалась. Ну, думаю, вернется в свой Токио, будет рассказывать: «Эти итальянцы такие вежливые!»
Гордый город Флоренция был следующим в нашем маршруте и так отличался от вели-чественно-жуликоватого Рима, как трезвый и суровый буржуа отличается от спившегося дворянина. Только так, меняя на всем скаку города, понимаешь, насколько Италия разнооб-разна.
Флорентийские святые на фресках и картинах, с этими запущенными пропеллерами над головами, с лицами ремесленников из цеха суконщиков, коралловая черепица флорен-тийских домов, зеленые ставни, ущелья улиц – сдержанность, достоинство, закрытость. В воздушной среде все суровее и жестче, чем в Риме. Город лежит в долине, окруженный го-рами.
Словом, северное сдержанное достоинство… Благопристойность…
Но видно, правы арабы, когда говорят – твоя судьба обмотана вокруг твоей шеи. Ины-ми словами, каков поп, таков и приход. Каков путешественник, таково и путешествие.
Поначалу мы решили, что с флорентийской гостиницей нам тоже страшно повезло: маленькая, чистая, на центральной, но тихой улице.
Находившись за день, мы валялись в своем симпатичном уютном номере.
Я листала итальянский разговорник, потому что за эти несколько дней выяснилось: стоит обратиться к итальянцу с какой-нибудь английской фразой, он подпрыгивает и начи-нает оживленно беседовать с тобой по-итальянски. Тебе ничего не остается делать, как под-дакивать: си, си, сеньор.
Так что я листала разговорник, находя в итальянских словах все большее родство с русскими, удивляясь, восклицая, вдохновляясь.
– Послушай, да это просто – русский язык, и все! «Пистолет» – «пистолетто», «бан-дит» – «бандитто», «бензин» – «бензино», «ночь» – «нотте», и даже «нервный» – «нервосо»! Вот только «калд» у них обозначает не «холодно», как в английском, а «жарко»…
– А вот это они уже выдуриваются, – отозвался мой засыпающий муж, – всем холодно, а им, бля, жарко!
И так мы мирно уснули часам к двенадцати, а в час были разбужены страшным грохо-том, визгом, хохотом и всеми прочими звуковыми эффектами, которые сопровождают обычно группу из тридцати полных сил и энергии американских бойскаутов. Короче – наша уютная маленькая гостиница оказалась перевалочным пунктом для таких молодежных групп.
Часов до трех мы терпели этот праздник жизни, в четыре Боря вскочил, закипая и клу-бясь парами, сказал, что сейчас положит конец этому безобразию, сейчас он скажет хозяи-ну…
– Да что ты скажешь! На каком языке?
– На итальянском, черт побери, на итальянском! Как там будет «ночь», говоришь?
– «Нотте».
– А «нервный»?
– «Нервосо».
– Вот и отлично! Сейчас услышишь…
И я услышала, как выскочив в холл, мой муж закричал фальцетом, мешая русский, итальянский и идиш:
– Это безобразие! Ди гонце нахт их бин нервосо!!
…Поскольку мы искали – где купить талес и тфиллин, нас занесло во Флорентийскую синагогу, которая считается одной из самых красивых в Европе. Огромное здание в маври-танском стиле, великолепный купол, прекрасная акустика и… горстка пожилых прихожан. Был канун субботы. В этот час по всему Израилю синагоги гудят, шумят и жужжат веселы-ми толпами… В будке охранника на воротах нас долго выспрашивали – кто, что, откуда. Успокоили только наши израильские паспорта… В храме были зажжены несколько люстр. Выяснилось, что ни талес, ни тфиллин во Флоренции мы не достанем. Нужно специально заказывать эти вещи через какие-то особые еврейские организации… Когда старики узнали, что мы из Израиля, они благожелательно возбудились, Борю вызвали к Торе…
В эту пятницу читали отрывок «Веикра» – «И сказал Г-дь Моше»… Пожилой итальян-ский еврей, раскачиваясь, прочитывал нужные отрывки, а мой муж смиренно и благо-честиво провозглашал со своим русским акцентом: «Амен!».
– Ну, вот видишь, – сказала я ему потом, когда мы вернулись в гостиницу, – этих тро-гательных национально-патриотических чувств мы были бы лишены, если б арабы не укра-ли у тебя сумку…
…Перед отъездом поднялись на террасу площади Микеланджело – внизу, по обе сто-роны реки Арно лежала Флоренция – в куполах, сторожевых башнях, колокольнях, вся в карминной чешуе черепицы. Колокольный гул, как нити разноцветной пряжи, тянулся со всех колоколен и невидимым куполом уходил ввысь.
…В поезде на Равенну познакомились с Франческо, очень милым молодым человеком, хорошо говорящим по-русски. Он сам прицепился к нам. «Вы – русские?» – живо воскликнул он. – «О, позвольте мне немного поговорить с вами». Чего уж там, мы великодушно позволили. Франческо – филолог, закончил факультет славистики Венецианского университета. К сожалению, не смог найти работу по специальности («Знаете, интерес к России и русской литературе на Западе сильно упал»). Служит в какой-то компьютерной фирме, в Болонье. Так и ездит из Равенны и обратно.
Узнав, что после Равенны мы направляемся в Венецию, сказал:
– Завидую. Я жил там четыре года, и все еще не могу привыкнуть к мысли, что был близко связан с этим городом. Это не город, а видение, сказка.
(Потом, уже в Венеции, ошарашенные и потрясенные, мы вспомнили слова Франче-ско, и Боря сказал:
– А, представляешь, прожить в молодости, когда формируется мировоззрение, – четы-ре года в Венеции?.. – помолчал и добавил: – И что изучать при этом? Русскую литературу!)
Равенна – желтовато-розовая, бежевато-красноватая. Мы бродили по ней и без конца повторяли знаменитые строки: «Ты, как младенец спишь, Равенна, у сонной вечности в ру-ках»…
Действительно, город спит. И это даже не младенческое умиротворение, а младенче-ское безразличие к любого рода деятельности. Гул голубей и время от времени колокольный звон – удивленный, малыми септимами. Звон, удивляющийся самому себе: как это он звонит? и зачем это? и к чему бы это?
Мозаики Сан-Витале, мавзолея Галлы Плацидии, Православной Баптистерии – вот что влечет в Равенну сотни тысяч туристов… Сочетание золотых, изумрудно-зеленых, вишнево-фиолетовых, приглушенно-красных тонов. Хроматическое пиршество красок посреди сонного, расслабленного города.
На городе лежит умиротворенная музейная печать давнишнего (и вековечного) проживания здесь Данте. Его историческое и культурное присутствие ощущается постоянно. Например, на его могиле.
Кстати, буквально дней через пять после нас в Равенне с группой туристов оказался Игорь Губерман.