Недавно получил премию Союза писателей за лучший сбор-ник стихов на идиш. (Если б я все это изобразила, меня в очередной раз упрекнули бы в «пережиме» ситуации.)
Кроме того, у Пети оказался хороший голос, и он с удовольствием поет хазанут – ев-рейскую литургию.
Когда хорошее настроение, Петя даже выходит попеть на наш Арбат –пешеходную улицу Бен-Иегуда. Поет религиозные гимны в ашкеназской транскрипции, величаво кивая прохожим, бросающим в его кепку шекели…
И вот недавно стоит он на Бен-Иегуде, поет. Подходит к нему старый человек, по виду – рав из религиозного района Меа-Шеарим.
Слушал, слушал, смахнул слезу, бросил в Петину кепку пять шекелей и говорит – на идиш, разумеется – ведь ультрарелигиозные евреи в быту не говорят на иврите, считая этот язык святым:
– Сын мой, – говорит старик, – тебе бы стоило надеть кипу.
На что ему Петя, тоже на идиш, отвечает:
– Да кипу надеть дело-то нехитрое, только это нечестно, ведь я – гой!
А старик покачал головой и говорит:
– Сын мой, ты не понял. Я сказал надеть кипу, а не снять штаны!
Вообще, Петя – человек честный до оскомины – время от времени попадает в такие вот забавные ситуации, из которых выбирается, как правило, с величайшим достоинством. Он и рассказывает о них без тени улыбки, гордясь своей уникальностью.
Иду, рассказывает, как-то вечерком, тихой улочкой в религиозном районе Геула. Вдруг из дверей маленькой синагоги выскакивает немолодой еврей, хватает меня за руку и выпаливает на идиш:
– Друг, как хорошо, что ты подвернулся! У нас не хватает человека для миньяна. (Миньян, как известно, – необходимое число мужчин для совместной молитвы).
Петя, как человек, повторяю, честный до отвращения, говорит ему – я, мол, вам, бла-городным иудеям, не гожусь, я – гой. Диалог, напоминаю, происходит на идиш. А на каком еще языке могут говорить два прохожих в Геуле!
Тот отмахивается, досадливо, так:
– Ну так что, подумаешь! Молиться умеешь?
– Умею, конечно! (Спрашивается: – почему «конечно!»?)
– Пошли!
И знаете, рассказывает Петя, зашли мы в эту маленькую синагогу, и так душевно по-молились!
В то же время Петя настаивает на исконном своем вероисповедании, что выглядит ко-мично, ведь он гораздо больший еврей, чем многие представители нашей московско-ленинградской интеллигентской публики. Но очевидно, ему это необходимо для ощущения значительности и отдельности своей неповторимой личности.
Вхожу в автобус, вижу Петю, развернувшего огромную толстенную старую книгу на иврите. Выясняется, что это талмуд с комментариями Раши.
– Вот! – говорит пьяненький Петя важно, кивая на страницу. – Это кладезь мудрости, настоящая сокровищница. Вообще, если бы я был евреем, я бы стал сатмарским хасидом. Но я – христианин…
(Я при этом помалкиваю, стараясь не встревать в петины, слишком для меня экстрава-гантные, рассуждения).
– Да, я христианин! – продолжает он, возбуждаясь. – Вот только во что никогда не по-верю – так это в то, что Иисус Христос – сын Божий. В это ни один здравомыслящий чело-век никогда поверить не сможет.
Несколько секунд я оторопело вглядываюсь в его высокомерную улыбку и, наконец, кротко спрашиваю:
– А во что вы, Петя, верите?
– Как во что! – восклицает он, – в единого всемогущего Бога!
– Тогда вы, Петя, еврей, – тихо и твердо говорю я тоном, каким онколог сообщает па-циенту роковой диагноз.
Досадно, досадно бывает, когда вдруг, вдогонку за уже написанной повестью, рома-ном, рассказом на тебя неожиданным и уже никчемным подарком сваливается эпизод, не только по теме, но и по затаенной тональности, по окрасу словно выпавший из этой повес-ти…
Есть у меня рассказ, монолог натурщицы, грустный, смешной, с нелепыми и трагиче-скими в своей нелепости, поворотами сюжета.
Рассказ этот давно опубликован и в России, и в Америке, и в Израиле, переведен на несколько языков… короче, поезд ушел от перрона давно и безвозвратно.
Встречаю на днях знакомую молодую женщину, которая подрабатывает натурщицей в академии Бецалель. И посреди вполне мусорного трепа она рассказывает о нелепой ситуа-ции, в которую на днях попала. В день памяти жертв Катастрофы.
У нас ведь утром в этот день в заранее объявленный час гудит сирена. Страшный по-хоронный вой разносится над всей страной, проникает повсюду.
В эти считанные минуты существуют неписанные правила поведения. Люди останав-ливаются там, где их застигла сирена, застывают, склоняют головы, вытягивают руки по швам… Останавливается движение на дорогах…
Зрелище непривычное для посторонних, для нас же – одно из самых значительных. Я знаю людей, которые живут в этой нелегкой стране из-за этих вот, нескольких трагических минут в году, каких в другой стране просто не бывает.
И вот, стоит моя приятельница на подиуме в студии, как полагается, обнаженная – по-зирует четвертому курсу.
Вдруг – сирена. Все студенты вскакивают из-за мольбертов, вытягивают руки по швам и склоняют головы.
– Я сначала заметалась, – рассказывает она, – что делать? Схватила халатик, но тут ведь, как в игре «замри!» – остолбеней и стой. Ну, и стою я, голая, вытянувшись, руки по швам – губы кусаю, чтоб не расхохотаться… Положеньице… И вдруг думаю – а ведь и их, голых, в газовые камеры загоняли… Так, может, вот этот, анекдотичный мой вид, и есть на деле – самое логичное, самое сильное и самое чистое поминовение их душ?..
В романе «Последний кабан из лесов Понтеведра» я придумала такую авторскую мас-ку «Дина из Матнаса». Матнас – на иврите – Дом культуры, я, то есть автор, действительно там работаю, только меня никто не называет Диной из Матнаса. Это чистой воды вымысел. Выступая перед публикой, я часто читаю эпизод из этого моего романа, тот самый, где в Матнас на Пурим приезжает группа художественной самодеятельности города Ехуд, такая разухабистая братия с сильным украинским акцентом. Верховодит этой компанией Бенедикт Белоконь из Ехуда. Так он себя и называет. Возникает ряд комических ситуаций, и так далее. Эпизод гротескный. Я придумала его с начала до конца.
Сижу не так давно на работе, в своем кабинете. Раздается телефонный звонок.
– Здравствуйте! Вы Дина из Матнаса?
Что прикажете отвечать? Тем более, что до известной степени так оно и есть.
– Мне ваш телефон дал эксцентрик Арон.
Вспоминаю, что действительно месяца три назад выступал у меня маленький музы-кальный эксцентрик, щуплый человечек, по виду – нечто среднее между Чаплиным и Гитлером, с усиками, играл на всем, что под руку подвернется: на швабре, на венике, на стаканах, на футляре из-под очков…
– Я – Исаак из Афулы, иллюзионист международного класса, кавалер почетной грамо-ты житомирского райкома комсомола…
На втором звуковом плане в телефонной трубке прокричал тягучий женский голос: «Исаак! Иди кушать суп!»
– Могу предложить для вашей публики ослепительный иллюзион, недорого.
– Что вы имеете в виду? – спросила я.
– А что обычно имеют ввиду в таких случаях? Платки из рукавов, исчезающие стака-ны, я знаю?..
Я сказала:
– Этот фокус – исчезающие стаканы – можно увидеть в любой столовой общепита.
– У меня есть эксклюзивный номер – летающие деньги!
– Что это значит? – спросила я.
– Я делаю «пуфф!» на ладонь, и с потолка вам на голову сыплются индийские драхмы, японские йены, норвежские кроны…
– Скажите, – вкрадчиво спросила я, – а израильские шекели мне на голову не сыплют-ся?
– Шутница! – воскликнул он, – у кого они есть! «Исаак, иди уже обедать, сколько можно болтать!», – донеслось из глубины иллюзионного пространства.