За левой дверью оказался кабинет. Хотя… Это небольшое, размером с кухню или ванную, помещение можно было назвать (ура!) и библиотекой. Огромный стол с классической, под зеленым абажуром (!) лампой, и по всему периметру — книги от пола и до потолка. Раскрытая стремянка идеально вписывалась в интерьер.
— А там, — Витка мотнул черно-белой (сверху бинт, внизу бодяга) головой, — спальня, но там несколько… не прибрано.
— А я и не с инспекцией, — засмеялась Инночка. — Пойдем, лицо смоем, посмотрим, что получилось.
Получилось неплохо, по крайней мере, предсказуемо — опухоль почти ушла, цвет остался. Чтобы не пугаться, можно представить себе, что он ел чернику. Много. Целую миску сочной свежей черники.
— Ин, я так и не понял, ты за меня выйдешь или нет? Я мужчина в полном расцвете сил, в меру обеспеченный и коммуникабельный. Да что там, идеальный, практически мужчина… — Он замолчал, не в силах больше паясничать, понимая, что сейчас, вот сейчас, решится его судьба.
Ответить было нечего. Ну, то есть совершенно нечего. Откуда ей знать, выйдет она за него замуж или нет? Если только на кофейной гуще погадать… Инночка возила кофейную гущу ложечкой по дну чашки. Кофе он варит очень хороший. Великолепный, можно сказать, кофе. Даже жаль, что она кофе не любит, а любит чай с лимоном, крепкий и сладкий.
Замуж она уже один раз сходила. Как пишут в бульварных (мамино словечко!) романах, из этого брака она вынесла разбитое сердце (чушь какая), жизненный опыт и закалившийся в боях характер (еще большая чушь). На самом деле из всей этой канители, называемой браком, остался огромный положительный момент — сын Сашка. И легкое раздражение по поводу разбазаренной молодости. И вот другой человек, на бывшего мужа никак не похожий, предлагает ей брак. Совместную жизнь и столь же совместное ведение хозяйства. Ну и секс, наверное, тоже.
Из всего вышеперечисленного только секс, пожалуй, хоть и чисто теоретически, укладывался в нечто представимое. Попробовать, наверное, можно. Не сахарная, не развалится. А вот все остальное… Первым делом, конечно, Сашка. Отца он ненавидит, но не факт, что адекватно воспримет в этой роли кого-нибудь другого. Мелькнуло свежее воспоминание: бледный Сашка с обрезком водопроводной трубы в белых пальцах…
Фактор второй, не менее важный — мама. Мама, я ухожу, буду жить у мужчины? Мама, мы с Сашкой уходим, будем жить у моего нового мужа? Мама, я выхожу замуж, муж будет жить с нами, не броди по дому в старом халате?
Как у него все просто — замуж…
А женсовет их пресловутый… Девочки, я выхожу замуж. Ласка в курятнике! Караул! Катька будет орать про брачный договор, Фридка — бубнить, что лишь в разлуке есть романтика, а в «замуже» ее нет и быть не может. А Томке Витка вообще, наверное, не понравится. Хотя бы с точки зрения возможности походов с ее мужичками Мишкой и Лешкой, и ее, Инночкиным, Сашкой на какую-нибудь дурацкую рыбалку или по грибы. Стоп. Она же не знает, может быть, Витка рыбак заядлый? Или грибник оголтелый?
Что она вообще о нем знает?
— Ин, ты что молчишь? Ты же меня просто убиваешь своим молчанием…
— Я не молчу. Я думаю. Это тебе легко говорить — замуж. Ты меня пятнадцать лет любишь. А я… Я тебя знаю три месяца. И не все время с лучшей стороны. Я просто не готова тебе ответить. И вообще, мне на работу пора…
— Какая, на хрен, работа?!
— Не кричи! Терпеть не могу, когда на меня кричат. Тем более мужчины. И уж совсем — когда на меня кричат мужчины, которые на что-то претендуют. На место в моей жизни. Я завтра зайду, в половине седьмого, поесть принесу. Будешь хорошо себя вести — вина красного… Вит, нам надо узнать друг друга, прежде чем обсуждать такие серьезные вещи.
Он вышел в прихожую провожать ее такой несчастный, что она даже удивилась: чего он ожидал от этого ее визита? Она должна была кинуться ему на шею с поцелуями? Так само слово «поцелуй» у нее ассоциируется с другим человеком. И ничего с этим она поделать не может. По крайней мере, пока.
Дверь захлопнулась, и каждый из них остался в своем одиночестве. Он подумывал о том, чтобы напиться, она шлепала по лужам в контору и смахивала с лица капли дождя. Конечно, это был дождь, от чего же еще лицо может быть мокрым.
— Инночка, куда ты в обед ходила? На тебе лица нет! — заверещала Наташка. — У тебя неприятности? Тушь потекла… Ты плакала?
— Нет, Наташ, это дождь. Первый весенний дождь на улице. А я без зонта. Как дура…
Глава 22
И начались в ее жизни странные дни. Каждое утро перед работой она проверяла почтовый ящик. С трепетом. Она загадывала: если на улице солнечно, то письмо будет. Но письма не было. Впрочем, если дождь — письма не было тоже.
Потом работа, это хорошо отвлекало. Наташка вообще утверждала, что все Инночкины идеи гениальные, а воплощение высокопрофессиональное.
Потом, она шла в супермаркет. На второй день этой новой странной жизни Витка попытался всучить ей деньги. Она не взяла, он продолжал настаивать и она еще дня через три взяла. Это не принципиально.
Она готовила ему каждый день что-нибудь новое, слова «любовь» и «замуж» были табу, он просто сидел на кухне, пока она возилась с продуктами, и любовался.
Имелось в виду, что они узнают друг друга получше, и она думает над его предложением. Инночка все чаще ловила себя на мысли о том, что ни над каким предложением она не думает, она просто примеряет на себя другую жизнь: эту квартиру, это его молчание или болтовню — легкую и приятную, чего бы ему это ни стоило. Примеряет эту чужую жизнь, как заядлая модница в магазине примеряет дорогое платье — не жмет? Не коротковато? Не придется перешивать?
Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.
Да уж, тихий смех в темноте… Теперь она и сама об этом постоянно думала…
В дверь позвонили. Сашка с дискотеки? Рановато…
— Нуся, иди, к тебе Тамара! — мама Томку недолюбливала, но с наличием у дочери подружки приходилось мириться: Тамарин супруг, существо абсолютно безотказное («Подкаблучник, по-другому и не скажешь!») часто помогал Лучининым по хозяйству — мебель передвинуть, полочки повесить, прокладки в кранах поменять.
— Так, Лучинина, чего расселась? — Томка, появляясь даже на открытом пространстве, не говоря уж про помещения, всегда производила впечатление миниатюрного торнадо. В школе они с Инночкой сидели за одной партой, всю жизнь прожили на одной лестничной площадке, дружили с детского сада и по сию пору. Но, что удивительно, будучи похожими друг на друга чисто внешне, были настолько разными по характеру, что только тот, кто видел Томку и Инночку впервые, причем в состоянии полного покоя, лучше спящими, мог это сходство заметить. Все остальные — общие друзья, соседи и родственники — в один голос утверждали: да, только противоположности сходятся. Вот лучший пример: Томка и Инночка.
— С дуба рухнуть, праздник на дворе, а она вяжет! А ну, отрывай задницу от дивана, все уже в сборе!
— Вот грубая ты, Томка, и неженственная… А кто в сборе? И где? И по какому поводу?
— Слушай, Лучинина, ты примерно с Нового года какая-то малахольная! Может, тебя доктору показать? У нас в поликлинике психиатр отличный, Федор Михалыч. Сегодня бабий день, восьмое мартеца, забыла? И Фридка с Катюхой уже двадцать минут над полными рюмками кукуют. А Мишку я выгнала в баню, пусть с мужиками празднуют, восьмое марта без козлов, отличная традиция!
Инночка задумчиво оглядела себя: домашние джинсы, свитер — ее первый опыт на ниве ручного трикотажа, в связи с чем употребляется только дома и на даче, теплые шерстяные носки. Не будет она переодеваться, уютная одежда, перед кем выставляться, перед Томкой и Фридкой, что ли?
Сунуть ноги в тапочки и пересечь лестничную площадку — две минуты. Томка, как всегда, раздула из мухи слона: раскрасневшаяся от мороза Катька, Екатерина Александровна, недавно открывшая для себя прелести новой должности — зам мэра по какой-то трудно произносимой социальной белиберде, — прихорашивалась перед зеркалом в прихожей, а меланхоличная Фрида медленно и печально резала хлеб. На столе красовалась охапка привядшей мимозы — Томкин Мишка не отступал от традиций ни на шаг.
— Ну, бабоньки…
Катька зацепила это отвратительное «бабоньки» на широкомасштабной гулянке, посвященной Катькиному тридцатилетию, и привычное «девочки» навсегда исчезло из ее словарного запаса. А жаль — бабоньками ни Фридка, ни Инночка, ни Катька себя не ощущали. «Интересно, — ехидничала утонченная Фрида, — она, когда старшеклассницам грамоты какие-нибудь выдает, тоже на всю мэрию орет: „Бабоньки!“?»
— За нас, молодых, худых и почти красивых! — Тамара по-гусарски хлопнула полную стопку водки.
— Господи, Тома, что за речевые штампы, ты же интеллигентный человек, доктор… — состроила кислую мину Фрида.
Тут уж взвилась Катька:
— Тамар, налей ей сразу еще одну, а то будет еще полчаса занудствовать!
Ловко разлив водку — «Пуля, пуля свиснуть не должна!», — Тамара, усевшись, поинтересовалась:
— Ну, о чем разговаривать будем? О любви или о мужиках?
— О мужиках Фридке с Инночкой не интересно, Тамар, давай о любви.
— Девчонки, пусть Фрида почитает. Фрид, что-нибудь новенькое, а? — подала голос Инночка. Балагурки притихли.
Фрида была настоящая, в смысле — член Союза писателей, поэтесса, получала стипендию и раз в год выпускала книжки стихов. Как ни странно, но тиражи Фридиных творений, пусть и не многомиллионные, довольно быстро расходились. Инночку это не удивляло: стихи были тонкие, умные, в меру философичные и очень женственные. Катька с Томкой ни бельмеса в стихах не понимали, но гордились: как же, подруги детства современной Сафо. Впрочем, кто такая эта самая Сафо, обе тоже не особо догадывались.
Фрида привычно полуприкрыла глаза. По поводу внешности поэтессы мнения подруг расходились: грубая и неженственная Томка считала бледность, длинный нос и узкие губы признаками желчного характера и анемии («Говорю вам как врач!»), Катька всерьез восхищалась вкусом Фриды (видимо, сознавая полную неприменимость к себе, кустодиевской, кружевных воротничков, шалей и камеи), а Инночка, иногда совавшая свой нос в любимое Сашкино «фэнтези», про себя называла поэтессу легкокрылым эльфом.
— Прерванная любовь, — заявила Фрида и, смутившись, добавила: — Это название.
Последовала, как положено, пауза. Затем она тихо начала:
Кто я? В золотой клетке тела заключенная душа?
Тончайшее устройство — механизм балерины?
Поющая часть скворца, издающая, не дыша,
Колебания воздуха? Сбрасывая личины,
С каждым разом обнаруживаю измененья:
Так тасуются карты, так ветер играет газетой…
Так меняют «любовь» на «просто жить».
Смущенье, как правило, чуждо этому Рубикону.
Пепел, нет, ни ядерной катастрофы, просто «Бонда»,
Запретным огоньком сгребая по хрусталю,
Я равнодушно думаю: уже поздно,
Пора снова в спячку, я больше его не люблю…
И искренне не понимаю, как, плавя мозг,
Ожидание стекало слезами, слезами в ладони.
Не спать по ночам, задавая никчемный вопрос:
«Когда?!» Словно распятый на телефонной Голгофе разбойник…
Но достигнутая цель не понятна, и даже смешна,
Вызвав любовь, как из бутылки — джинна,
Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.