Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.
Да уж, тихий смех в темноте… Теперь она и сама об этом постоянно думала…
В дверь позвонили. Сашка с дискотеки? Рановато…
— Нуся, иди, к тебе Тамара! — мама Томку недолюбливала, но с наличием у дочери подружки приходилось мириться: Тамарин супруг, существо абсолютно безотказное («Подкаблучник, по-другому и не скажешь!») часто помогал Лучининым по хозяйству — мебель передвинуть, полочки повесить, прокладки в кранах поменять.
— Так, Лучинина, чего расселась? — Томка, появляясь даже на открытом пространстве, не говоря уж про помещения, всегда производила впечатление миниатюрного торнадо. В школе они с Инночкой сидели за одной партой, всю жизнь прожили на одной лестничной площадке, дружили с детского сада и по сию пору. Но, что удивительно, будучи похожими друг на друга чисто внешне, были настолько разными по характеру, что только тот, кто видел Томку и Инночку впервые, причем в состоянии полного покоя, лучше спящими, мог это сходство заметить. Все остальные — общие друзья, соседи и родственники — в один голос утверждали: да, только противоположности сходятся. Вот лучший пример: Томка и Инночка.
— С дуба рухнуть, праздник на дворе, а она вяжет! А ну, отрывай задницу от дивана, все уже в сборе!
— Вот грубая ты, Томка, и неженственная… А кто в сборе? И где? И по какому поводу?
— Слушай, Лучинина, ты примерно с Нового года какая-то малахольная! Может, тебя доктору показать? У нас в поликлинике психиатр отличный, Федор Михалыч. Сегодня бабий день, восьмое мартеца, забыла? И Фридка с Катюхой уже двадцать минут над полными рюмками кукуют. А Мишку я выгнала в баню, пусть с мужиками празднуют, восьмое марта без козлов, отличная традиция!
Инночка задумчиво оглядела себя: домашние джинсы, свитер — ее первый опыт на ниве ручного трикотажа, в связи с чем употребляется только дома и на даче, теплые шерстяные носки. Не будет она переодеваться, уютная одежда, перед кем выставляться, перед Томкой и Фридкой, что ли?
Сунуть ноги в тапочки и пересечь лестничную площадку — две минуты. Томка, как всегда, раздула из мухи слона: раскрасневшаяся от мороза Катька, Екатерина Александровна, недавно открывшая для себя прелести новой должности — зам мэра по какой-то трудно произносимой социальной белиберде, — прихорашивалась перед зеркалом в прихожей, а меланхоличная Фрида медленно и печально резала хлеб. На столе красовалась охапка привядшей мимозы — Томкин Мишка не отступал от традиций ни на шаг.
— Ну, бабоньки…
Катька зацепила это отвратительное «бабоньки» на широкомасштабной гулянке, посвященной Катькиному тридцатилетию, и привычное «девочки» навсегда исчезло из ее словарного запаса. А жаль — бабоньками ни Фридка, ни Инночка, ни Катька себя не ощущали. «Интересно, — ехидничала утонченная Фрида, — она, когда старшеклассницам грамоты какие-нибудь выдает, тоже на всю мэрию орет: „Бабоньки!“?»
— За нас, молодых, худых и почти красивых! — Тамара по-гусарски хлопнула полную стопку водки.
— Господи, Тома, что за речевые штампы, ты же интеллигентный человек, доктор… — состроила кислую мину Фрида.
Тут уж взвилась Катька:
— Тамар, налей ей сразу еще одну, а то будет еще полчаса занудствовать!
Ловко разлив водку — «Пуля, пуля свиснуть не должна!», — Тамара, усевшись, поинтересовалась:
— Ну, о чем разговаривать будем? О любви или о мужиках?
— О мужиках Фридке с Инночкой не интересно, Тамар, давай о любви.
— Девчонки, пусть Фрида почитает. Фрид, что-нибудь новенькое, а? — подала голос Инночка. Балагурки притихли.
Фрида была настоящая, в смысле — член Союза писателей, поэтесса, получала стипендию и раз в год выпускала книжки стихов. Как ни странно, но тиражи Фридиных творений, пусть и не многомиллионные, довольно быстро расходились. Инночку это не удивляло: стихи были тонкие, умные, в меру философичные и очень женственные. Катька с Томкой ни бельмеса в стихах не понимали, но гордились: как же, подруги детства современной Сафо. Впрочем, кто такая эта самая Сафо, обе тоже не особо догадывались.
Фрида привычно полуприкрыла глаза. По поводу внешности поэтессы мнения подруг расходились: грубая и неженственная Томка считала бледность, длинный нос и узкие губы признаками желчного характера и анемии («Говорю вам как врач!»), Катька всерьез восхищалась вкусом Фриды (видимо, сознавая полную неприменимость к себе, кустодиевской, кружевных воротничков, шалей и камеи), а Инночка, иногда совавшая свой нос в любимое Сашкино «фэнтези», про себя называла поэтессу легкокрылым эльфом.
— Прерванная любовь, — заявила Фрида и, смутившись, добавила: — Это название.
Последовала, как положено, пауза. Затем она тихо начала:
Кто я? В золотой клетке тела заключенная душа?
Тончайшее устройство — механизм балерины?
Поющая часть скворца, издающая, не дыша,
Колебания воздуха? Сбрасывая личины,
С каждым разом обнаруживаю измененья:
Так тасуются карты, так ветер играет газетой…
Так меняют «любовь» на «просто жить».
Смущенье, как правило, чуждо этому Рубикону.
Пепел, нет, ни ядерной катастрофы, просто «Бонда»,
Запретным огоньком сгребая по хрусталю,
Я равнодушно думаю: уже поздно,
Пора снова в спячку, я больше его не люблю…
И искренне не понимаю, как, плавя мозг,
Ожидание стекало слезами, слезами в ладони.
Не спать по ночам, задавая никчемный вопрос:
«Когда?!» Словно распятый на телефонной Голгофе разбойник…
Но достигнутая цель не понятна, и даже смешна,
Вызвав любовь, как из бутылки — джинна,
Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.
После работы Инночка решила заглянуть в магазин. Пицца, сооруженная ее мужчинами, полностью опустошила холодильник. Злобные высказывания конторской секретарши она благополучно выбросила из головы, даже похихикала мысленно, представив реакцию бедной девушки на грядущее известие о том, что ненавистная Лучинина — директор конторы. Ни за что не уволю, решила Инночка, пусть дальше сама себе проблемы придумывает.
На радостях она накупила огромное количество всякой всячины, не думая о том, что конкретно собирается соорудить сегодня на ужин. По дороге придумает, повод для праздника имеется. Уже подходила ее очередь в кассу, когда она заметила знакомую фигуру. Человек в форменном комбинезоне двигался спиной вперед, но эту повадку пантеры Багиры она, конечно, не узнать не могла. Генка вез зеленую супермаркетовскую тележку, нагруженную какими-то коробками. Белая пелена бешенства просто заставила исчезнуть все окружающее, у Инночки даже руки задрожали от ярости. Так вот какую работу он себе нашел, чучело недоделанное! Грузчик в магазине! Нет, Инночка, конечно, ничего не имела против грузчиков вообще. Пусть будут Бредами Питами, сыновьями олигархов, хоть шейхами Брунея, если хотят. Это их личное дело. Генка, ее Генка, тут причем? Он художник, да, без образования, но необыкновенно талантливый. Он компьютерщик, компьютерщик от бога… Но грузчик? Какого черта?! Его и на старом рабочем месте приняли бы с распростертыми объятиями, даже не учитывая сегодняшние новости. Она уже хотела бросить сумки, чтобы все это высказать ему, когда Генка ее увидел. Он оставил свою тележку посреди магазина и подошел к ней:
— Сама донесешь? У меня смена через полчаса кончается, можешь все это оставить, а я потом домой сам принесу.
— Дотащу. Не волнуйся, — непослушными от ярости губами сказала Инночка.
Глава 37
На этот раз прямо за дверью ждала его она. Долго ждала. Минут десять, а то и все пятнадцать. Пока не услышала, как на этаже остановился лифт. В эту самую секунду Инночка поняла, что в руках у нее ничего нет. А хорошо бы, чтобы было. Скалка, например. Или сковородка какая-нибудь захудалая. Хотя бы мокрая половая тряпка.
Генка, в принципе, подозревал, что она разозлится, когда узнает. В общем, даже уверен был, что разозлится. И сильно. Но что ж теперь, домой не ходить? Он открыл дверь и…
Да что там, пропустил. Если бы он хоть на секунду мог себе представить, что Инночка — такая легкая, воздушная, такая нежная, — прямо с порога, зарядит ему кулаком по физиономии, он, конечно же, не пропустил бы, их учили перехватывать и отбивать любые удары. Но представить себе такого невозможного поворота событий он не мог, и поэтому пропустил. Было не больно, но очень обидно… Эй, да она продолжать собирается. Допустить такого Генка просто не мог. Он резко схватил ее за обе руки, и, стараясь не сжимать сильно, привлек ее к себе:
— Никогда, никогда так больше не делай!
— А то что? — злобно поинтересовалась Инночка, пытаясь вывернуться из его рук. При этом еще и шипела, как кошка.
Он хотел объяснить ей, что может чисто рефлекторно не сдержаться, не разобрать, кто перед ним, — и ответить. Ответить не словами. Но понял, что сейчас он действительно не сможет сдержаться. И решил не сдерживаться. И будь что будет.
Резко, не давая опомниться, он прижал ее к себе, обхватил, не давая шевельнуться. На мгновение замер, заглядывая в глаза. Он никогда не понимал, что значит «глаза выражают». Выражать может лицо, улыбка, поза, движение. А глаза — это орган зрения, и выражать они ничего не могут. Они могут только видеть. Зачем ей видеть его жуткий шрам?.. Очень быстро, чтобы она не успела вывернуться, Генка стукнул по выключателю. В темноте он оторвал ее от пола и жадно стал целовать ее лицо, глаза, губы, щеки, нос… Кажется, она тоже целовала его, он толком не понял: так долго сдерживаемое желание, абстрактное там, на юге, и совершенно конкретное, сводящее с ума здесь, не давало думать. Он и не думал. Приподнял ее чуть повыше, чтобы удобнее было нести, и понес. Наверное, так мог бы чувствовать себя дикарь, только что укравший тотем чужого племени и стремящийся как можно быстрее достичь безопасного места. А потом — все равно. Все уже решено судьбой, и даже если никакого «потом» не будет, то сейчас у него в руках — тотем чужого племени, драгоценная добыча, смысл и цель жизни…
Темнота, жар, боль, головокружительная невесомость потом…
Как он, оказывается, изменился. Хорошо, что темно. Она даже боялась представить себе, как она сейчас выглядит. Наверное, так, как будто была игрушкой у десятка подрощенных щенят кавказской овчарки. Причем, целый день. Она всегда испытывала смущение после секса. Может ли смущаться жертва железнодорожной катастрофы? Наверное, нет. Ей бы, жертве, как-нибудь себя по кусочкам собрать. С другой стороны, целостность была полной, абсолютно полной: он не отпустил ее, не разжал судорожно стиснутых рук…
Через какое-то время Инночка вынырнула из пучины самоанализа и поняла, что он плачет. Плачет горько, по-детски, навзрыд. Слезы были горячие, они катились по ее шее, по плечам, и не остывали. Так ей казалось.
— Ты ведь не уйдешь теперь? Она не поняла, что он имеет ввиду. Теперь — это как год назад? Но ведь год назад она его не любила. Или не знала, что любит.
— Дурачок, — сказала она. — Совсем дурачок.
И укусила его за ухо. Слегка. Но чтоб знал. Потом подумала и добавила:
— Куда же я пойду, я же тебя люблю.
Его интересовали совершенно идиотские вещи: например, не противно ли ей целоваться с таким Квазимодой, не сделал ли он ей больно? Сделал-сделал, еще как! Он клятвенно обещает впредь вести себя приличнее. Вот уж вздор какой, это она обещает вести себя понеприличнее, если он даст ей возможность хоть как-то себя вести.