Надо подарить молодоженам подарок, сервиз. Кстати, дорогущий, зараза, но зато красивый и стильный. Сказать какую-нибудь глупость — и бежать домой, приводить Генкину психику в порядок…
Но не тут-то было: Инночку изловили Катька и Тамарка, чуть позже к ним присоединилась Фрида. Невеста, надо полагать, пела с Тамаркиного голоса: ты что, с ума сошла?! Инночка аж опешила. А Катерина продолжала в своем коронном стиле «бульдозер»: на что тебе сопляк, да еще и с войны? Ты хоть понимаешь, что ты вытворяешь? Что он тебе может дать? Тамара молчала, но одобрительно кивала на каждый Катькин выкрик — та просто не умела разговаривать спокойно, когда была возбуждена.
— У тебя, между прочим, сын растет! Чему он его научит — людей резать? Тех, кто не согласные? К тому же восемь лет разницы. Ты хоть понимаешь, что через год ты ему надоешь, и он бросит тебя не задумываясь?!
Инночка даже не представляла, как можно прервать этот шквал гневного возмущения. Ведь Катька Генку даже не видела ни разу. Это Тамаркино мнение, чем-то Генка ей не понравился с первого раза. С другой стороны, какая разница, нравится он кому-то или нет? Может быть, мужья подружек ей тоже не очень нравятся…
Инночка просто не видела смысла что-то доказывать или объяснять подругам. Что доказывать, что объяснять? Что Генка ни черта не хуже Мишки, Димки и, уж тем более, Голубева? Что она его любит? Инночка молча слушала людей, которые большую часть ее жизни были для нее главными, и думала, как бы побыстрее смыться, как бы побыстрее оказаться в Генкиных объятиях, чтобы слушать его голос, осязать всем телом его тело, греться его теплом, радоваться его радостью…
Она думала, как он погладит ее по спине: рассеянно и в то же время — по-собственнически. Ей нравилось думать, что она — его собственность, в то же время понимая: нет, не собственность, она его королева. Он сам так сказал.
Есть такая штука — белый шум. Именно так она сейчас воспринимала Катьку. А все остальные молчали, Тамара — неодобрительно, Фридка — понимающе. Инночка докурила и ушла. Расцеловав ошеломленную невесту напоследок. Вот что они все понимают, а? Хотя, с другой стороны, откуда им знать?
Ей захотелось прогуляться. Пройтись по свежевыпавшему снегу. Она где-то слышала: каждому — по делам его. И думала: это слишком резко, но, в принципе, по существу. Вот у Томки Мишка — партнер, у Катьки Димка — подкаблучник, у Фридки Витка — романтик, сокровище для поэтической души. А она, Инночка, душа не поэтическая, и ей достался рыцарь, король Артур. Непонятно, откуда взявшийся в их провинции, но настоящий. И зря она на него напала из-за магазина. Король и на помойке останется королем. Там, в истории, был еще какой-то Ланселот. Ей не нужны посторонние Ланселоты, ей хватит короля. За глаза хватит.
Она пришла, наконец, домой, и он бросился к ней с порога: как ты долго, ты забыла, в какое гестапо я сегодня угодил? Он принялся раздевать ее. Помог снять куртку, повесил на вешалку, не очень умело, но очень нежно стал стаскивать с нее сапоги, потом поднял на руки и понес в комнату, на ходу жалобно приговаривая, что ее мама Маргарет Тэтчер, и вообще, если бы он заранее знал, что в такое гестапо попадет… Инночке было грустно слушать про Маргарет Тэтчер. Она отчетливо понимала, что ее матримониальные планы одобряют, кроме Генки, конечно, только сын и подруга Фрида.
— Ген, я вот понимаю, что все женщины любят ушами, так во всех гламурных журналах написано. Только можно сегодня без гламура, а? Просто обними меня, я так от всего этого дурдома устала…
Глава 40
Наконец-то она рассказала ему про расклад в конторе. Разговор получился тяжелый. Тяжелый потому, что пришлось раскрывать светлый образ Виталия Валентиновича Голубева. Врать она не стала. Врать она не любила, не хотела и не умела. И про чувства Виткины рассказала, и про то, что был момент, когда она чуть было на эти самые чувства не ответила, и про бриллиант тоже рассказала. Генкина реакция на дареный бриллиант ее удивила и позабавила: Генка никогда не был меркантильным, она это точно знала, но тут живо заинтересовался, попросил снять кулон, долго рассматривал. Оказалось, интерес его чисто академический: он тоже никогда не видел бриллиантов. Инночка с сомнением понаблюдала, как он разглядывает камень, и неуверенно предложила:
— Хочешь, сразу сниму и забуду, что он, бриллиант этот несчастный, вообще был в природе?
— Ни в коем случае. Прелестная вещица! — Он так и сказал: «прелестная». Это слово шло ему, как корове — седло. — Когда я разбогатею, то соберу для тебя полный комплект, все, что положено: кольцо, браслет и серьги.
— Ну, в грузчиках ты не скоро разбогатеешь, — не без намека заметила она, возвращая разговор к его возвращению в «Абрис».
Генка согласился: да, о работе надо думать. Так что же они имеют? Он — на ее место, завотделом, она — на Виткино, директором? Все бы ничего, и деньги неплохие, но из супермаркета увольняться жалко… Потому, что женщины на него внимание обращают, хорошие, много, разные… Тут Генка был обозван сукиным котом и был побежден в малоизвестной для него борьбе, где Инночка использовала запрещенный прием под названием «укус за ухо», и только благодаря этому приему уложила перспективного спортсмена Воронцова на обе лопатки со всеми вытекающими последствиями. В конце концов Генка согласился придти в контору на новогодний корпаратив, придти с незначительным опозданием, так, чтобы его появление имело эффект чертика из коробочки. Оставалось пойти и уволиться.
В кабинет Маргариты Генка явился задолго до начала рабочего дня. Но переодеваться в комбинезон не стал. Заявления об уходе, все три, он написал еще дома, без труда просчитав реакцию директорши. Она могла сколько угодно орать на него, но не понимать, что он делает для ее супермаркета — это надо быть редкостной идиоткой. Конечно, первое заявление полетело в корзину для мусора даже не порванным. Второе Маргарита Васильевна тщательно измельчила и швырнула Генке в лицо. Бедная женщина была просто не в состоянии понять, что оскорбить грузчика она не может. Оскорбить может равный или высший, а женщину, не способную извиниться, когда она не права, как, впрочем, и мужчину, Генка равными себе не считал. Он умудрился сдержать ухмылку и выложил на стол Маргариты третье заявление. Не отдаст трудовую книжку? Замечательно, он без особых усилий восстановит этот документ заново, тем более что работать он возвращается на свое старое место. Попрощаться с девчонками можно? Хорошо, он сделает это и без высочайшего соизволения, не вопрос. И она сдалась.
Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.
Да уж, тихий смех в темноте… Теперь она и сама об этом постоянно думала…
В дверь позвонили. Сашка с дискотеки? Рановато…
— Нуся, иди, к тебе Тамара! — мама Томку недолюбливала, но с наличием у дочери подружки приходилось мириться: Тамарин супруг, существо абсолютно безотказное («Подкаблучник, по-другому и не скажешь!») часто помогал Лучининым по хозяйству — мебель передвинуть, полочки повесить, прокладки в кранах поменять.
— Так, Лучинина, чего расселась? — Томка, появляясь даже на открытом пространстве, не говоря уж про помещения, всегда производила впечатление миниатюрного торнадо. В школе они с Инночкой сидели за одной партой, всю жизнь прожили на одной лестничной площадке, дружили с детского сада и по сию пору. Но, что удивительно, будучи похожими друг на друга чисто внешне, были настолько разными по характеру, что только тот, кто видел Томку и Инночку впервые, причем в состоянии полного покоя, лучше спящими, мог это сходство заметить. Все остальные — общие друзья, соседи и родственники — в один голос утверждали: да, только противоположности сходятся. Вот лучший пример: Томка и Инночка.
— С дуба рухнуть, праздник на дворе, а она вяжет! А ну, отрывай задницу от дивана, все уже в сборе!
— Вот грубая ты, Томка, и неженственная… А кто в сборе? И где? И по какому поводу?
— Слушай, Лучинина, ты примерно с Нового года какая-то малахольная! Может, тебя доктору показать? У нас в поликлинике психиатр отличный, Федор Михалыч. Сегодня бабий день, восьмое мартеца, забыла? И Фридка с Катюхой уже двадцать минут над полными рюмками кукуют. А Мишку я выгнала в баню, пусть с мужиками празднуют, восьмое марта без козлов, отличная традиция!
Инночка задумчиво оглядела себя: домашние джинсы, свитер — ее первый опыт на ниве ручного трикотажа, в связи с чем употребляется только дома и на даче, теплые шерстяные носки. Не будет она переодеваться, уютная одежда, перед кем выставляться, перед Томкой и Фридкой, что ли?
Сунуть ноги в тапочки и пересечь лестничную площадку — две минуты. Томка, как всегда, раздула из мухи слона: раскрасневшаяся от мороза Катька, Екатерина Александровна, недавно открывшая для себя прелести новой должности — зам мэра по какой-то трудно произносимой социальной белиберде, — прихорашивалась перед зеркалом в прихожей, а меланхоличная Фрида медленно и печально резала хлеб. На столе красовалась охапка привядшей мимозы — Томкин Мишка не отступал от традиций ни на шаг.
— Ну, бабоньки…
Катька зацепила это отвратительное «бабоньки» на широкомасштабной гулянке, посвященной Катькиному тридцатилетию, и привычное «девочки» навсегда исчезло из ее словарного запаса. А жаль — бабоньками ни Фридка, ни Инночка, ни Катька себя не ощущали. «Интересно, — ехидничала утонченная Фрида, — она, когда старшеклассницам грамоты какие-нибудь выдает, тоже на всю мэрию орет: „Бабоньки!“?»
— За нас, молодых, худых и почти красивых! — Тамара по-гусарски хлопнула полную стопку водки.
— Господи, Тома, что за речевые штампы, ты же интеллигентный человек, доктор… — состроила кислую мину Фрида.
Тут уж взвилась Катька:
— Тамар, налей ей сразу еще одну, а то будет еще полчаса занудствовать!
Ловко разлив водку — «Пуля, пуля свиснуть не должна!», — Тамара, усевшись, поинтересовалась:
— Ну, о чем разговаривать будем? О любви или о мужиках?
— О мужиках Фридке с Инночкой не интересно, Тамар, давай о любви.
— Девчонки, пусть Фрида почитает. Фрид, что-нибудь новенькое, а? — подала голос Инночка. Балагурки притихли.
Фрида была настоящая, в смысле — член Союза писателей, поэтесса, получала стипендию и раз в год выпускала книжки стихов. Как ни странно, но тиражи Фридиных творений, пусть и не многомиллионные, довольно быстро расходились. Инночку это не удивляло: стихи были тонкие, умные, в меру философичные и очень женственные. Катька с Томкой ни бельмеса в стихах не понимали, но гордились: как же, подруги детства современной Сафо. Впрочем, кто такая эта самая Сафо, обе тоже не особо догадывались.
Фрида привычно полуприкрыла глаза. По поводу внешности поэтессы мнения подруг расходились: грубая и неженственная Томка считала бледность, длинный нос и узкие губы признаками желчного характера и анемии («Говорю вам как врач!»), Катька всерьез восхищалась вкусом Фриды (видимо, сознавая полную неприменимость к себе, кустодиевской, кружевных воротничков, шалей и камеи), а Инночка, иногда совавшая свой нос в любимое Сашкино «фэнтези», про себя называла поэтессу легкокрылым эльфом.
— Прерванная любовь, — заявила Фрида и, смутившись, добавила: — Это название.
Последовала, как положено, пауза. Затем она тихо начала:
Кто я? В золотой клетке тела заключенная душа?
Тончайшее устройство — механизм балерины?
Поющая часть скворца, издающая, не дыша,
Колебания воздуха? Сбрасывая личины,
С каждым разом обнаруживаю измененья:
Так тасуются карты, так ветер играет газетой…
Так меняют «любовь» на «просто жить».
Смущенье, как правило, чуждо этому Рубикону.
Пепел, нет, ни ядерной катастрофы, просто «Бонда»,
Запретным огоньком сгребая по хрусталю,
Я равнодушно думаю: уже поздно,
Пора снова в спячку, я больше его не люблю…
И искренне не понимаю, как, плавя мозг,
Ожидание стекало слезами, слезами в ладони.
Не спать по ночам, задавая никчемный вопрос:
«Когда?!» Словно распятый на телефонной Голгофе разбойник…
Но достигнутая цель не понятна, и даже смешна,
Вызвав любовь, как из бутылки — джинна,
Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.